Нарцисс

— Куда ты убрал половину книг? — начинает возмущаться Пруссия, как только возвращается из домашней библиотеки. — Даже «Войну и мир» выбросил, изверг. Он с таким наслаждением предвкушал, как вернется домой, ворвется в их огромную библиотеку с высокими полками и толстыми томами, как зароется по самый нос в какую-нибудь неизвестную немецкую книгу и помянет недобрым словом Россию с его длиннющими страдальческими романами — здесь у них была другая классика. А теперь к библиотечной мечте надо было снова прорываться с боем. Германия тяжело выдыхает. — Я ничего не выбрасывал. Книги пока побудут на чердаке, — холодно отвечает он и продолжает перебирать свои бумаги. — Наша классика осталась на месте. Ну, ты понимаешь. — О, да я-то всё понимаю, — язвительно усмехается Пруссия. — Только не понимаю, почему я должен от этого страдать. — Ему хотелось всего и сразу. Германия не обращает внимания на его «страдания» и возвращается к бумагам. Пруссия замечает, что он был занят перестановкой в кабинете. Книжные полки здесь тоже поредели, у небольшого дивана появилось несколько картонных коробок. Там лежали книги и некоторые вещи Пруссии — он разрешил Германии скидывать в коробки всю советскую жуть, какую тот только найдет. Не сказать, чтобы Пруссии был чужд социализм — всё-таки немалая часть его граждан верила в светлое бесклассовое будущее, но вот Россия... Брр, Россия. В одной из раскрытых коробок блестит значок германо-советской дружбы, прямо как новый. Пруссия к нему почти не прикасался: он бы его и вовсе выбросил, да только руководство надрало бы уши и всучило бы ещё один. Пруссия склоняется над коробкой, начинает рыться в ней. Хм, от чего ещё он мечтал избавиться целую вечность и никак не мог? Значок он при случае утопит на самом дне Шпрее, да так, чтобы всплески взлетели до самой луны. Внутри коробки Пруссия находит реплику флага ГДР в тонком полиэтиленовом пакете. Он даже не помнит, откуда она. Это висело в его кабинете? — Что, выкинешь мой флаг? Он спрашивает не совсем о куске ткани в пакете. Кажется, Германия не собирался без разбору выбрасывать его вещи, но уж флаг им точно придется сменить. — Да, — рассеянно бурчит Германия, не отрываясь от бумаг. И тут же переосмысливает, что сказал. — То есть, нет! Просто... социалистическая эмблема, — путано объясняет он, — её придется убрать. Мы же восстанавливаем старый флаг. — Ой, боюсь, слишком поздно. Красная зараза давно добралась до нас, — хитро улыбается Пруссия, намекая на красную полосу их флага. Он вытаскивает из коробки пакет с репликой и поднимается с корточек. — Это другое, и ты это знаешь, — строго отвечает Германия. Гилберт знал, что красная полоса на их флаге никак не вязалась у Германии с коммунистической «красной заразой». — Ладно, ладно, уже и пошутить нельзя, — ворчит Пруссия. Он разворачивает флаг и распрямляет его перед собой. Символизирующий трудовую интеллигенцию циркуль смотрит на него своими отверстиями и острыми концами, будто глаз иллюминатов на американском долларе. Полиэтиленовый пакет хрустит. — Такое ощущение, что я ещё вчера был в Веймарской республике, — зачем-то говорит Пруссия. Если теперь они собирались использовать флаг ФРГ, то Пруссия хотел напомнить брату о его происхождении. А ещё его немного обидело то, что Германия не поверил в его «страдания»: что, если бы они были настоящими? — Только теперь — чирк-чирк, и будто не было куска истории. — Это было семьдесят лет назад, Гилберт, — сердито напоминает Германия. — Не такой уж малый срок. — Он не хочет разговаривать. Он хочет уткнуться в свои бумаги. — Знаю, знаю, — продолжает Пруссия, будто не замечая его раздражения. — Но тебе всего сотня с небольшим годиков. А мне скоро восемьсот лет, Лютц. Я привык, что каждый год может стать для меня последним. Хотя этого я не боюсь. На самом деле он так не думает: он действительно не боится, но и не ждет каждый день смерти. Пруссия даже не понимает, почему он так говорит. Отчего-то ему хочется, чтобы Германия думал, будто он ждет смерти; хочется вывести его из этого холодного равнодушия и заставить что-то почувствовать, пострадать. Германия недовольно качает головой. Он не любил вспоминать о разнице в их возрасте. — Не боишься? — удивленно бормочет он. Как-то, когда ядерная угроза ещё плотным облаком висела над его землей, Германия тоже думал об исчезновении. Что, если бы не осталось ни его, ни Пруссии, ни Баварии с Саксонией и Гессеном, ни Австрии? Никого из их семьи? Ответ ему не понравился. — Нет, не боюсь. — Пруссия пожимает плечами. — Не с тех пор, как у меня появился ты. Германия застывает. Сердитые морщины на его лбу разглаживаются. Такого он не ожидал. Он быстро шуршит бумагами на столе, чтобы скрыть свое замешательство. — Чем ты тут вообще занимаешься? — спрашивает Пруссия, чтобы перевести тему. — Опять прибраться решил? — Да, Гилберт, прибраться, — процеживает Германия. — Нам нужно срочно сменить все государственные атрибуты, перевести тебя на новую валюту, принять десятки нормативных актов, вернуть твою экономику в рыночное русло и интегрировать её с моей, а я решил прибраться! — взрывается он. Злость раздирает его голос. Ну конечно. Это Пруссии нужны другие государственные атрибуты, новые валюта, законы и экономика получше. Да, никто не спорит, что он отставал от Германии по многим показателям, и все эти заимствования были только к лучшему. Но они вроде как воссоединялись. Германия вообще собирался хоть что-нибудь у него перенять? Даже ради приличия? — Тсс, Лютц, — успокаивающе шикает он и почти слышит, как Германия рычит в ответ. — Я просто спросил, что у тебя там. Как будто ты не понимаешь, что такое не за день делается. Лучше сделать всё быстро, но ещё лучше сделать это качественно. А я всегда к твоим услугам, если нужна помощь. Мм? Германия глубоко вдыхает и выдыхает, его плечи расслабляются. Пруссия подходит ближе, кладет на них руки и сжимает напряженные, жесткие мышцы, выпирающие под рубашкой. Германия сердито мотает головой, но не скидывает его руки. Несколько настойчивых, массирующих прикосновений спустя он размякает под пальцами Пруссии. — Так... что это? — снова спрашивает Пруссия. На столе Германии он замечает много распечаток с текстом. К некоторым прилагаются рисунки с картами их земель. — Мм, — тянет Германия. — Это предложения Франции, Англии и России по нашему воcсоединению, — спокойно объясняет он. — Они хотят, чтобы мы подумали о конфедеративном устройстве. Пальцы Пруссии замирают у него на плечах. — То есть... мы будем как бы и вместе, и сами по себе? Я, Бавария, Саксония, Гессен... — Германия издает непонятный, ворчливый звук. Пруссия продолжает разминать его шею и спину. — А как же Америка? Его тугая черепушка не смогла ничего из себя выдавить, или ему всё равно? Вообще-то, Пруссия был об Америке не такого уж плохого мнения: это сейчас в нем заговорило влияние России. Если Америке и случалось сморозить глупость, то всё равно оставалось ощущение, что он не столько наивный дурачок, сколько отличный актер, умевший усыплять во всех бдительность. И теперь, на исходе столетия, Пруссия с уверенностью мог сказать, что лучшие решения двадцатого века остались за Америкой. — Он прислал другое предложение. Пруссия хмурится. Ну почему ему надо выдавливать из Германии каждое чертово слово? Он легонько нажимает ему на спину, чтобы подтолкнуть к разговору. — Не конфедерация из ГДР и ФРГ, а по-настоящему единая страна, — нехотя продолжает Германия. — Мы сами выбираем, какая. Но даже дураку ясно, что нам подойдет только федерация. Единая страна. Нам. Нам подойдет только федерация. Германия, Единое Отечество. Эта новость волнует Пруссию куда больше, чем ему хотелось бы. Хорошо, что Германия стоит к нему спиной и не видит его растерянного лица. — Да, очень похоже на Америку, — замечает Пруссия. — По-моему, на самом деле это переводится как «делайте, что хотите! Только чур демократично и капиталистично». — Не сказать, чтобы он сам был против капитализма: Пруссия крутился в его колесе большую часть своей жизни. Неплохо будет вернуться к этому отлаженному механизму столько лет спустя. Германия сглатывает. — Я собираюсь принять его предложение, — продолжает он. — Вообще-то, я сам думал именно о федерации. С поддержкой Америки я смогу убедить всех остальных. — А меня ты убедить для начала не хочешь? — хмурится Пруссия. — Почему не конфедерация? Это будет лучше на первых порах, нельзя нам так резко сталкиваться лбами. Мы слишком долго жили порознь. — И именно поэтому нам нужна федерация, — Германия сбрасывает его руки с плеч и разворачивается к нему лицом. — Гилберт, неужели ты не понимаешь? Будь это вопрос жизни и смерти, я мог бы поступить, как хочешь ты; я люблю твой народ так же, как и свой. Потому что в конечном счёте нет никаких «нас» и «вас», никаких «весси» и «осси»: мы один народ. И мы должны жить вместе, как один народ. Мы шли к этому веками, ты шел к этому веками, и я не позволю твоему труду рассыпаться в прах, — вспыхивает он. Пруссия лениво утыкается взглядом в выбеленный потолок. Вот он вроде бы белый и безукоризненный, но по углам скопилось несколько назойливых комочков пыли. — А если это и есть вопрос жизни и смерти? Моей жизни? — равнодушно спрашивает Пруссия. Он боится не за себя. — Я не позволю, — Германия сжимает его плечо. — У тебя всё ещё есть Тевтонский орден и Гогенцоллерны, ты не пропадешь. У Саксонии, Баварии и Гессена давным-давно нет своих государств, а они живы и здоровы. Я даже понятия не имею, как выжил Гессен! — Германия отпускает его плечо и всплескивает руками. Гессена они любили в том числе за то, что он всегда выбирался из самых невообразимых передряг целым и невредимым. — О, Людвиг, я боюсь не смерти, — горько ухмыляется Пруссия, скрещивая руки на груди. — Я боюсь, что ты споткнешься, если меня не будет рядом. Америка, Франция и Англия вот уже много лет кружат над тобой, как коршуны, великодушно «отпускают» из своих когтей, а ты мило улыбаешься им и хочешь дружить. А ещё я боюсь, что у тебя не хватит силы воли содержать четверых братьев-иждивенцев. Германия растерянно молчит, смотрит на грязный коричневый узор ковра и на свои ботинки. Пруссия опирается руками о край стола, прислоняется к нему. — Знаешь, как бывает, если взять в руки слишком много поводий? Приходится отпустить их все, — Он гладит Германию по спине, на которую взвалилось слишком многое. Тусклый солнечный свет полезет по ней, будто паук. — Я боюсь, что так произойдет с тобой, и никто тебе не поможет. На дворе скоро двадцать первый век, а ты до сих пор не усвоил, что такое независимость и суверенитет. Германия ерзает под его прикосновением. Носки собственных ботинок перестают его занимать, и теперь он с напускным интересом рассматривает стеклянный шкаф у ближайшей стены. — Неужели я мало показал себя? Разве я не прожил без тебя сорок лет? — зло спрашивает он. Примерно треть его жизни состояла из попыток угодить Пруссии. — Да, — со вздохом соглашается Пруссия. — Но я всё равно был прямо под боком, по ту сторону самой охраняемой в мире калитки. Ты писал мне письма, когда мог. Мы виделись на собраниях ООН. И почти все эти годы ты плясал под дудку Запада. Скажешь, не так всё было? Германия взволнованно вскидывает голову и начинает оправдываться. — Ну, они помогали... — Ради своей выгоды и твоей слабости, — равнодушно перебивает Пруссия. Германия шумно выдыхает и решается взглянуть ему в глаза. — И зная это, ты всё ещё настаиваешь на конфедерации? По Пруссии будто проходится слабый ток. Он наконец-то начинает узнавать эту мимику: вот так Германия вздергивает подбородок и выпрямляет шею, когда он уверен в своей правоте. Да, хочет ответить Пруссия, он настаивает. Они всё равно станут одной страной, с влиянием СССР и Запада будет покончено, Германия снова станет сердцем Европы; Запад станет начинаться с него. Их братья и сестры умирали и от меньшей глупости — порой и от того, что сейчас бы приравняли к административной реформе — а федерация может добить не только Пруссию, но и остальных. Есть вероятность, что эта запятая в их истории окажется точкой, и никто не скажет Германии, где поставить следующую. Кроме самого Германии. — Пожалуй, — наконец отвечает Пруссия, глядя ему куда-то за плечо, — я хочу, чтобы ты начал принимать собственные решения. Самостоятельно, независимо от всех и от меня. Пруссия видит свое размытое отражение в поверхности стеклянного шкафа рядом с отражением Германии. Его рука неосознанно, слепо шарит по столу: среди моря букв пальцы натыкаются на ровное скопление чернил. Пруссия выуживает листок из кипы бумаг, сердито вглядывается в него. Это оказывается рисунок нового административного устройства из проекта несуществующей конфедерации. Он с усмешкой сжимает бумагу в хрустящий ком, сует его в руку растерянному Германии и выходит из кабинета, негромко хлопнув дверью.