Нарцисс

Когда он возвращается домой, то обнаруживает, что в комнатах больше нет ни одной двери: они остались только в ванной и в туалете. Пруссия испуганно хватается за ручку входной двери, как за спасение. — Людвиг? — неуверенно зовет он. — Людвиг, ты дома? Ответ доносится не сразу. Что-то здесь не так. — Да! Иду. В глубине дома раздается шевеление. Германия появляется у дверного проема в малярном комбинезоне, запачканном красными, оранжевыми и чёрными пятнами краски. Он идет навстречу к Пруссии и на ходу трет руку. Германия приближается, и Пруссия видит, что на ладонь ему капнуло немного белой краски — она ещё не засохла. Когда Людвигу почти удается стереть пятно, он веселеет: уж теперь-то можно обнять Гилберта с чистой совестью и с чистыми руками. — Тебя долго не было, — говорит Людвиг и коротко целует его в щеку. Пруссия морщится. Как ещё понимать это «долго», чёрт подери? Он только на время заскочил к Баварии, пока тот прохлаждался в своей берлинской квартире — и это, значит, «долго»? Пруссия не двигается. Тогда Германия берет его за руку и тянет за собой, вглубь квартиры. — Тебе нравится? — с надеждой спрашивает он, останавливаясь посреди гостиной без дверей. — Я сделал небольшую перестановку, пока тебя не было. Сюрприз! Пруссия хмурит брови так сильно, что чувствует, как морщится кожа у него на лбу. — Прости мой французский, но что это за хрень, Людвиг? Зачем ты убрал все двери в доме? И... перекрасил где-то стены в кислотные цвета? Пруссия на секунду принюхивается к малярному комбинезону Германии: хочет убедиться, что он не перемазался в каких-нибудь красителях для огромного праздничного торта. Но напрасно — комбинезон однозначно пахнет, просто разит краской, и при том не пищевой. — Я думал, ты будешь не против, — разочарованно вздыхает Людвиг. — Мы всегда думали одинаково. — Не припомню, чтобы я учил тебя читать мысли, — рычит Пруссия. Одинаково, ага. — И я уж точно не мечтал об этом. Так какого хрена ты снял с петель все двери? Почему-то Пруссия ужасно злится на этого Людвига и его грустное, заботливое лицо. Как он теперь будет смотреть телевизор, пока Германия корпит над бумагами в кабинете, если сраных дверей больше нет? Как они будут возиться с собаками и смотреть каждый свое порно, шуметь на кухне и включать радио, если один из них будет в это время занят своим, более тихим делом? Людвиг сжимает плечо Пруссии нежно, но уверенно. — Я не хочу, чтобы между нами были преграды, Гилберт, — ласково объясняет он. — Я хочу видеть тебя всегда. — Он смотрит на него жалостливыми голубыми глазами, и Пруссия теряется. — Людвиг. — Он мотает головой и стряхивает его руку с плеча. — С тобой всё в порядке? Так нельзя, двери должны быть. Люди называют это личным пространством, — объясняет Пруссия и не может поверить, что ему приходится объяснять. Это его забавляет. — Ха. Ты бы ещё все стены в доме снес, дубина. — Ой, да ладно, если уж играть в падение Берлинской стены, то по полной программе! Германия резко хватает руки Пруссии и подносит к лицу. — Я снесу, если ты захочешь. — Он целует ему пальцы. — Всё, что ты захочешь. Пруссия пугается. Он уже жил с Советским Союзом — он больше не хочет жить в доме без стен, и он не хочет жить с этим Людвигом. Пруссия пытается выдернуть руку, но Германия слишком силен. — Брат, — вздыхает он и целует ещё один палец. — Отец. Сын, — и ещё два. — Святая Троица, — улыбается Людвиг и ослабляет хватку на его руке. Пруссия пользуется моментом: он тут же вырывает руку и бежит к двери. Он не знает, что это было, не знает, к кому и куда пойдет — к Баварии, Саксонии, Гессену? Он готов пойти даже к чертовому Австрии, но здесь оставаться нельзя, это точно. Людвиг не бежит за ним, а медленно идет, и это ещё страшнее погони — он будто уверен, что Гилберт не уйдет от него. И пока Гилберт крутит ручку двери, то замечает, что его поцелованные пальцы теперь перепачканы в краске. Он ужасается, но разглядывать себя нет времени: Людвиг надвигается на него, подходит всё ближе и ближе. Пруссия выбегает за дверь, захлопывает её с другой стороны, наваливается на неё всем весом. Он крепко зажмуривает глаза и тяжело дышит, будто за ним гнались; сердце стучит в самом горле. А ведь Людвиг не сделал ничего страшного и плохого. Что-то немного безумное и неправильное, да, но он не угрожал Пруссии, не хотел его убить. Только Гилберт ничего не мог с собой поделать — он почти чувствовал себя жертвой несостоявшегося покушения, и его сердце взбесилось. Когда он открывает глаза, то видит, что сбежал в никуда. Буквально. За пределами домашнего порога под его ногами простирается бескрайняя, бездонная белизна, среди которой проглядываются контуры каких-то путей и дорог. Одно хуже другого. Увидев эту неизвестность, Гилберт опять хватается за ручку двери. Тогда он снова видит свои руки и замечает, что в краске перепачканы не только его пальцы, но и ладони, и предплечья. Он трогает свое лицо, щеки — туда Людвиг поцеловал его при встрече — и к своему ужасу ощущает на них ту же липкость. Она будто проказа. Людвиг вежливо стучится в дверь с другой стороны. — Гилберт, — печально зовет он, — я совсем забыл тебе кое-что сказать. Снаружи я тоже всё убрал... чтобы между нами точно не было никаких преград. Ты можешь уйти в любом направлении. Гилберт замирает. — Что? — Он моргает. — Уйти? — Да, — просто отвечает Людвиг, будто это нечто само собой разумеющееся. Пять секунд назад его голос был очень грустным. — Но ты же вроде хотел всегда меня видеть? И ради этого всё убрал? — теряется Пруссия. — Да, — снова отвечает Людвиг. — Я расстроюсь, если ты уйдешь, но ты можешь уйти в любое время. Я не стану тебя держать. Гилберт задумывается. Затем он хватается за ручку, и дверь почему-то оказывается не заперта. Гилберт резко распахивает её и встречается лицом к лицу с Людвигом. — Тут какой-то подвох, — недоверчиво говорит он. — Только один, — кивает Людвиг. — Я думаю, все эти дороги ведут сюда, ко мне. — Он смотрит вдаль, на белоснежные пути. — Но я не знаю этого наверняка: я не проверял. Гилберт окидывает его взглядом: сверху вниз, снизу вверх. Нет, он погорячился. Это всё ещё его младший брат, хотя и немного безумный. А Гилберт всегда хотел быть с братом. Он решительно хватает Людвига за руку. — Тогда идем, — он настойчиво тянет его за порог. — Белизна знакома мне лучше всего. Людвиг кивает, переступает за порог и лишь единожды оборачивается на их дом. Пруссия не оборачивается: он шагает вперед и всё это время не отпускает руку Германии. Белизна гулко скрипит у них под ногами, будто пенопласт. Через некоторое время, когда дом за их спинами начинает превращаться в блеклое пятно на горизонте, Германия спрашивает: — А куда мы идем? Север, юг? Запад, восток? — Ха-ха, — Пруссия фальшиво смеется, но искренне ухмыляется. — А вот и не угадал! Оглядись. Германия оглядывается, но вокруг него только Пруссия, белизна и контуры дорог. Контуры, которые Пруссия всё это время переступал или огибал. — Ты хочешь вытоптать свою дорогу? — спрашивает он. — Да, знаешь, чтобы вела не на север и не на юг, не на запад и не на восток. Своя дорога. Как думаешь, сможет развалина вроде меня найти для тебя что-то новое? — ухмыляется Гилберт. Он готов поспорить, что Людвиг улыбается у него за спиной. — Ещё бы, — тихо, сокровенно отвечает он. Гилберт хочет усмехнуться в ответ, но вдруг чувствует сильный толчок в плечо, исходящий из ниоткуда. Он больше не может идти, удар отбрасывает его в сторону, и Гилберт врезается в едва видимую белую стену. На ощупь она тоже как пенопласт, только необычайно твердый. Людвиг идет следом и тоже врезается в стену, падает на Гилберта. У того подкашиваются ноги, и они оба грохаются оземь, один поверх другого. Людвиг давит ему прямо на грудь, нехотя наваливается всем весом, и Гилберт не может вздохнуть, его грудная клетка вот-вот треснет под натиском брата, и что-то опять со всей дури врезается ему в плечо, это рука— Это рука Баварии. — Свинопрушш, — Бавария трясет его и снова толкает в плечо, — эй, свинопрусс-с, всштавай. Мало того, что пива на неделю вперед выдул, так ещ-щё и орать начал ни с того ни с с-сего. Спросонья Пруссия резко вскакивает и больно стукается о что-то головой. — Тсс, — шикает Бавария. — Ак-ккуратнее, блин. Если ш-што-нибудь здесь с-сломаешь, придется заплатить. Я на нуле. — У него заплетается язык, но похоже, мыслит Бавария трезво. Пруссия стонет. Он едва может разлепить глаза. — Что... ч-что я сделал? — сипло спрашивает он. Он пытается протянуть руку к своей ушибленной голове, но когда рука натыкается на деревянное препятствие, Пруссия понимает, что лежит под стулом. — Нажжрался не по-детски, — пьяно хихикает Бавария. — Опять с дуру п-пытался меня перепить. Целый щ-щас плакал из-за Людвига. Потом полез на стол танцевать с девщщонками канкан, упал и вырубился. — Вре-ешь, — шипит Пруссия. Он резко вздымает руку и опрокидывает стул над своей головой: думает, что это облегчит его положение — но стул падает рядом и грохочет у Пруссии в самой черепушке. Без деревянного укрытия ему в глаза ударяет ещё больше света. — Пош-шли уже, — весело говорит Бавария и протягивает ему руку. Пруссия хватается за её, но не может встать. Тогда Бавария хватает его под мышки и ставит на ноги — от такой встряски глаза Пруссии разлепляются почти наполовину, и за спиной Баварии он различает нечеткие очертания бара. Бавария отрезвляюще громко щелкает пальцами у его лица. — Идти с-сможешь? Он кивает. Бавария сжимает его плечи и держит Пруссию прямо: дает немного оклематься. Голова раскалывается надвое. — Г... где мы? Как мы сюда попали? — выдавливает из себя Пруссия. — Сначала пили у меня, — объясняет Бавария. — Потом тебе ош-шточертело теплое пиво, ты взял меня на с-слабо, и мы пошшли по барам. Гешшена тоже с с-собой прихватили, без мяч-ча и мальчишшек. Только Гесшен с-сунул мне аспирин и ушел пораньш-ше. Саксония остался дома. — Бавария закидывает руку Пруссии себе на плечи и тащит его к выходу. — А про кан... канкан и Людвига — правда? — неуверенно спрашивает Пруссия, волоча ноги по улице. Тусклый свет фонарей бьет ему в лицо, но прохладный ночной ветер немного помогает протрезветь. — Я же всегда в-вру, свинопрушш. Или нет? — гогочет Бавария. — Кстати, ножища у тебя тощ-щие стали, плохо занимаешься. Дуй к Лютцу в качалку. — Вдруг Бавария останавливается посреди улицы и серьезнеет. — Ой, н-нет. Дуй домой, уже поздно. А не то Лютц и С-Саксония убьют меня по очереди. Я дам тебе полаш-шпирина. Пруссия стонет так громко, что слышит вся улица — и от этого стона у него самого гудит голова. *** Пьяный Бавария очень, очень хочет отсыпать ему поласпирина, и Пруссии приходится долго убеждать его, что отсыпать некуда: разве что прямо в рот, а дома у него вообще-то свой аспирин и отрезвляющие взгляды Людвига. Бавария — похоже, он был не совсем на нуле — вызывает ему такси, и какой-то юркий турок довозит Пруссию почти до самого дома. Его не было там целый день: он незаметно ушел рано утром, пока Германия был занят своими делами, и даже не сказал, куда отправляется. Связаться с Пруссией не было никакой возможности. Он сам не знал, почему так поступил — что он хотел этим доказать? Наверное, Германия уже обметал все углы. Или нет. Германии бы не составило труда выяснить, где он прохлаждается. Но тогда за Пруссией наверняка бы выехала совсем другая машина. Пруссия всем телом наваливается на входную дверь и лениво жмет на звонок. Это по-скотски, но ему очень, очень не хочется доставать ключи. Должно быть, сейчас глубокая ночь, и Людвиг уже спит. Но Гилберту нужно скорее заглянуть в его сердитое лицо, убедиться, что он совсем не такой, как в его пьяном сне — даже если после этой выходки Людвиг окончательно вышвырнет его на улицу. Гилберт рассчитывает, что придется позвонить один, два, три раза с долгими перерывами. Слух у Людвига был чуткий, и он ненавидел, если Гилберт вообще звонил в дверь больше трёх раз. Но Гилберту и правда не хочется доставать ключи, а дверь, к которой он прислоняется, оказывается на удивление прохладной и твердой — по ощущениям она напоминает жесткий матрас. (Из пенопласта?..) К ещё большему его удивлению, он даже не успевает задуматься о том, чтобы позвонить во второй раз. Уже через несколько секунд после первого звонка в тиши дома раздается шуршание. Затем оно стихает. Через минуту Гилберту открывают: дверь ускользает из-под его тела, но он успевает вовремя отстраниться. Людвиг встречает его в махровом халате. Свет падает так, что Гилберту не удается разглядеть его лицо. Или, может, для начала неплохо было бы разогнуться, чтобы разглядеть хоть что-то. По его падающей, сгорбленной позе, взлохмаченным волосам, мятой одежде и характерной вони совершенно ясно, что Гилберт пьян. Несколько долгих секунд Людвиг стоит у порога и смотрит на него. Гилберт не видит, как именно, и начинает подозревать, что его могут не впустить внутрь. Но не успевает он и раскрыть рта, чтобы объясняться, как Людвиг отходит в сторону и освобождает ему проход. Гилберт медленно, виновато вползает внутрь. Он запинается, когда переступает через порог. Равновесие подводит его, и он заваливается назад — но Людвиг тут же подхватывает пьяного Гилберта под мышки. Он чувствует, как Людвиг принюхивается к его волосам и кривит губы. Но затем он неожиданно целует Гилберта в пропахшую пивом макушку, коротко и нежно, как кроху; долго прижимается губами к его голове. От такой неожиданности полуприкрытые глаза Гилберта широко распахиваются. — Л-Лютц? — тихо, неуверенно бормочет он. Молчание. — Идти можешь? — спрашивает Германия неразличимым тоном. Гилберту очень хочется сказать, что идти он не может, потому что подозревает, что тогда Людвиг подхватит его на руки и понесет в кровать. Но Гилберт не хочет пасть ещё ниже в его глазах, и поэтому сдерживается. — М-могу, — сглатывает он. — Хорошо, — отзывается Людвиг. — Иди в душ. Я принесу тебе таблетку и сэндвич, если захочешь. А потом в кровать. Он ставит Гилберта на ноги, как куклу, прислоняет к стене, закрывает за ним дверь и направляется в кухню. Гилберт моргает. Ему очень хочется, чтобы Людвиг обнял его снова, но он плохо понимает, что происходит. Он должен знать. — К... к себе в кровать? — стыдливо спрашивает Гилберт. Он лениво чешет макушку в том месте, куда поцеловал его Людвиг. Людвиг ещё не ушел. Он останавливается в дверях — господи боже, какое счастье, что у них в доме есть двери, — и оборачивается. — К нам, — как ни в чем ни бывало отвечает он и уходит в кухню. Гилберт видит и слышит, как там загорается свет. Пока Людвиг возится на кухне, Гилберт вскарабкивается на второй этаж и заваливается в душ. Холодная вода хлещет его по спине, и он упорно держит себя под струей, пока не начинает чувствовать, что уверенно стоит на ногах. Со стыда он хватает шампунь, выдавливает себе в руку оранжевую жижу и вымывает из волос пивную вонь. Когда он выходит из душа в одном полотенце и вытирает волосы другим, Людвиг уже ждет его в спальне — с таблетками, стаканом воды и сэндвичем на тарелке. Он сказал, что принесет их, если Гилберт захочет, но не спрашивал, чего ему хотелось. Людвиг просто знал. Гилберт долго, медленно ест и пьет, будто не верит, что так можно — и за это время он успевает немного высохнуть. Людвиг не сводит с него глаз, но Гилберт так и не может понять, что всё это значит. Он правда не злится, или это затишье перед бурей? Людвиг уносит пустую посуду и таблетки на кухню и возвращается назад. Он ещё раз обтирает волосы Гилберта полотенцем, усаживает его на край постели, снимает свой халат и ложится с другого края. Гилберт ощущает, как матрас прогибается под весом Людвига. Да, всё по-настоящему. Когда Людвиг видит, что он не ложится — Гилберт не уверен, что ему стоит ложиться — то настойчиво тянет его за локоть. Тогда Гилберт сбрасывает с бедер полотенце, послушно относит его сушиться в ванную и ложится рядом с Людвигом. Они всегда спали голыми. Людвиг пристраивается к нему со спины. Гилберт ерзает в его объятиях. — Что, даже не спросишь, где я был? И с кем? Людвиг выдыхает ему в чистые волосы. — Бавария позвонил мне, как только усадил тебя в такси. Сказал, что ты упал и отключился, когда полез танцевать канкан. — А. — Гилберт лениво шевелится. — Надо было догадаться. — Он старается не думать о том, что ещё Бавария мог сболтнуть по пьяни. Людвиг накрывает их одеялом по самые плечи и молчит. Гилберт говорит снова: — В детстве ты иногда даже плакал, когда я сильно напивался, — вспоминает он с усталой улыбкой. — В юности ворчал, если я пил без тебя. А потом повзрослел и стал строго зыркать, если я выпивал один, не в выходной, и больше... пяти кружек? — Гилберт по очереди шевелит каждым пальцем на одной руке. — А теперь что? Тебе всё равно? Людвиг утыкается носом ему в шею. — Я твой брат, Гилберт, — раздраженно отвечает Германия, — а не твоя жена. Мне не всё равно, но я не буду устраивать скандал. Гилберт застывает в его руках. — Ты сказал, что больше не можешь называть меня братом, — тихо сердится он. — Хотя во времена Республики и Рейха у тебя с этим не было проблем. Что изменилось после того, как я нажрался? Германия улыбается одними уголками губ, но Гилберт не видит. — Ничего, — отвечает он. — Тогда я был ещё юн и напуган, и всем заправлял ты. Я больше не могу тебя так называть, но это не значит, что я перестал быть твоим братом, или ты моим. — О. О, — тянет Пруссия. Он всё равно ничего не понимает. — Неужели. Думаешь, кто всем заправляет, тот и старший брат, ага? — язвит он. — Не нравятся мне все эти игры, Людвиг. Германия вяло пожимает плечами. — Что есть, то есть. Пруссия выпутывается из его объятий и резко поворачивается на бок, к нему лицом. — Я отдавал и отдаю тебе всё, что есть у меня, — напоминает он, тыча указательным пальцем в свою голую грудь. — А теперь ты отнимаешь мои имена. Всё, что у меня осталось. Почему? Из окна тянется полоска света. Блеклые лучи уличного фонаря падают на Германию так, что его лицо кажется каменным, а глаза — ледяными. Полная противоположность живому, подвижному лицу Пруссии и его кровавому взгляду. — У нас одно имя, Гилберт, — отвечает он. Гилберт качает головой. — Ты не отбираешь у других. Почему я, Людвиг? Людвиг поднимает глаза кверху, а потом странно, тонко улыбается во весь рот. С секунду он что-то ищет в лице Пруссии, но не находит. Чтобы его не видеть, Людвиг переворачивается на другой бок, глубоко вдыхает и выдыхает. — Потому что для тебя я Людвиг, — выдавливает он, — а ты для меня Пруссия. Удивленный взгляд Пруссии утыкается в его широкую спину. На ней с десяток мелких и два больших, ужасных шрама: две мировые войны, которые расползлись по коже выгоревшими молниями. Шрам с Первой мировой уже немного поблек и затянулся, а шрам от Второй выглядит так, будто заживает всего несколько месяцев. У самого Пруссии на спине такие же шрамы, только намного меньше и бледнее. К ним прилагается несколько пулевых ранений и паутинообразных, похожих на кресты рубцов. И всё же кожа Людвига по сравнению с его — почти чистый лист, лишь немного обгоревший по краям. Их разделяют собственные тела. В ту минуту Гилберту так хочется стереть эту грань, хочется соединиться с ним, как никогда — крепче, чем после падения Стены, хочется трещать по швам от близости. Он припадает к спине Людвига, скользит пальцами по крепкому бедру, шарит рукой между его ног и быстро, но ласково сжимает его член. Спина Германии распрямляется. — А это, — Германия охает под его прикосновением, — это с тобой тоже делает Пруссия? — Он целует Германию в шею. — Н-нн. — Германия выдыхает спокойнее, пытается вернуть самообладание. — Перестань! — слабо восклицает он. Пруссия принимает его «н-нн» за «да». — То есть, это сейчас Пруссия делает приятно Германии? — Его рука медленно скользит вверх-вниз по члену Германии, дразняще надавливает большим пальцем на головку. — Мхм, — Германия закусывает губу, — перестань, я же попросил... — Как мне перестать быть для тебя Пруссией? — Он мнет зубами кожу на изгибе его шеи, хочет оставить Германии такой же яркий засос, какой Германия оставил на нем: хочет, чтобы их тела были хоть в чем-то похожи. — Ты можешь трахать свой идеал с закрытыми глазами и потом притворяться, что это был мокрый сон — но когда идеал трахает тебя, когда он кончает в твою тугую задницу, о мой милый Германия, тогда закрыть глаза невозможно. — Ловкое движение запястья. Германия недовольно, обреченно стонет. Он крепко обхватывает руку Пруссии на своем члене и убирает её, подносит к груди. Вспотевшая ладонь Гилберта ложится прямо поверх сердца. Раз, два, три: у-дар, у-дар, у-дар. Германия чуть склоняет голову и задевает щекой пальцы Гилберта, ластится к ним. — Я скажу тебе, как, — шумный выдох. — Перестань трахаться, — тихо, серьёзно просит он, — перестань трахаться и начни заниматься любовью. Неожиданно. Интересные слова: Пруссия думает над ними секунду, две, три. Не больше. Он старается не усмехаться, когда целует Германию в затылок. — В том-то и дело, мой мальчик, — шепчет он ему на ухо, потому что не знает, с кем говорит сейчас: с Людвигом или с Германией, — я не могу заниматься любовью: я всё ещё хочу войны, жестокости и крови. Ты не можешь называть меня братом. Мы не можем носить одно имя. Ещё недавно я думал, что мы спорим из-за дурацких, ничего не значащих букв — но теперь я вижу, что за ними кое-что стоит. И мы ещё не готовы поступиться этим ради друг друга. — Нет, не готовы, — соглашается Германия. — Ты упрекал меня, что я набрасываюсь на тебя, будто на кости с мясом, — вспоминает он. Его грудь вздымается. — Но когда я пытаюсь относиться к тебе иначе, ты презираешь меня за это. Ты хочешь, чтобы я был сильным, чтобы я набрасывался и давил — тогда ты гордишься мной, и это твое единственное счастье в жизни. Мира, покоя, любви для тебя не существует. Пруссия самодовольно улыбается. Он скребет пальцами сильную грудь Германии, будто пытается добраться до сердца. — Неужели догадался. Знаешь, даже сейчас, когда ты говоришь это, я толком не слышу слов. Я слышу в тебе отголоски моего отменного воспитания, отголоски себя и упиваюсь ими. Вот такая мания величия, но ты знал, с кем имеешь дело. — Он осторожно покусывает ухо Германии. Тот недовольно мотает головой. — Война давно окончена. Мне больше не на кого направить свою силу — только на тебя, — продолжает он. — И я этого не хочу. Больше никогда. Но ты всё равно хочешь видеть силу, хочешь видеть её любой ценой. И когда я поддаюсь, когда я набрасываюсь на тебя, ты возмущаешься, пытаешься указать мне на место — доказать, что мы равны, или что ты сильнее. Хотя ты сам учил меня, что нужно бороться до конца. — Значим, будем бороться, — зевает Пруссия, устраивается поудобнее на плече у Германии и накрывает их одеялом, съехавшим от обильных телодвижений. Если Пруссия идет на войну, ему нужно выспаться. — Будем бороться, пока не победим. Или один из нас не победит. Даже не знаю, что хуже. — Я больше не хочу бороться, — устало вздыхает Германия. Он хочет сна и покоя. — Мальчик мой, мне бы твои мысли. С ними меня бы уже давно поделили так, как Польше и не снилось, — Пруссия ухмыляется Германии в плечо и чувствует, как тот вздрагивает от упоминания страны, чьи границы стали для них точкой невозврата. — Я не мальчик, Гилберт, — сердится Германия. — Мальчик, — лениво настаивает он. — Для меня. Но это не мешает тебе быть больше, чем мальчиком. — Он кладет вялую руку на твердый, рельефный живот Германии, который когда-то был подтянутым и мягким, юношеским. — И это не мешает мне быть больше, чем Гилбертом.