Нарцисс

— Пфф. Ты всё ещё жив? Серьёзно? Бавария пожимает плечами и как ни в чем не бывало размешивает ложечкой кофейную пенку, его грубая рука размеренно кружит над чашкой. На совсем дурацкие вопросы он не отвечает. Пруссия и сам видит, что Бавария жив. — Кто-то же должен был его кормить, пока главная нянька взяла отпуск, — хмыкает Бавария. Он делает большой, резкий глоток кофе: почти до дна, будто это пиво. Пруссия самодовольно наблюдает за ним. — Ха. Я с Лютцем никогда и не нянчился — только суровая любовь и железная дисциплина. В остальном виноват Австрия. — А по-твоему, кто нянчился с Австрией? — Бавария возмущенно всплескивает руками: его до сих пор раздражало, что вот уже который век никто не считал его за старшего в доме. Из-за резкого рукоплескания он проливает остатки кофе себе на футболку. Чашка и ложка звонко стукаются о блюдце и с грохотом катятся по столу. — Ну, Родериху-то ты давно подарил слюнявчик, — язвит Пруссия. — Только он ещё нужен тебе самому. На грохот в кухне прибегает высокая длинноволосая фигура. У неё на голове растрепавшийся домашний пучок пшеничного цвета. Фигура глядит на пролитый кофе строгими зелёными глазами. — Я же просил не жестикулировать за столом, я умолял, — одной рукой Саксония драматично хватает тряпку у раковины, а другой поправляет выбившуюся из пучка прядь. — Это уже второй раз за неделю! — Несчитово! — недовольно отзывается Бавария. — Ту я разлил в прошлое воскресенье, а сегодня опять воскресенье! Выходит раз в неделю! — Он кряхтит и стягивает с себя мокрую футболку прямо за столом. Пруссия его нисколько не смущает: как и он Пруссию. — Дай сюда, Сакс. Сам разлил, сам и уберу, — ворчит Бавария и поднимается из-за стола, чтобы отобрать у Саксонии тряпку. Саксония недовольно хмыкает, но отдает Баварии тряпку и забирает у него из рук мокрую футболку. — А стирать всё равно мне, — вздыхает он. — Ага, — соглашается Бавария. — Уговор есть уговор. Пятисекундное молчание. Они с Саксонией стоят спинами к столу и Пруссии. Из-за этого Бавария почему-то уверен, что Пруссия не заметит или будет слишком увлечен своим кофе, чтобы увидеть, как Бавария коротко и звонко целует Саксонию в губы. Тот лениво улыбается. — Ох, что же вы друг с другом понатворили, — спрашивает Пруссия у пустоты. Он отпивает кофе из своей чашки и не сводит с них глаз. Чашка Баварии до сих пор валяется на боку: кажется, он не очень-то торопился подтирать пролитый кофе. И самое странное, что Саксония не спешил подгонять этого разгильдяя. Размяк старик, размяк. Ай-яй-яй. В ответ на замечание Пруссии Бавария только что-то бурчит себе под нос. Его скрытый маневр не удался. А может, на самом деле Баварии было всё равно: целовать Саксонию ему обычно хотелось сильнее, чем скрываться от Пруссии. Саксония идет мимо Баварии, в коридор. Бавария задумчиво чешет голову. — Слушай, Сакс, а куда ты дел пиво? — спрашивает он вдогонку. — Сейчас десять утра, — предупреждает Саксония, выдвигаясь из кухни. — Ну ты видел, какие у меня по утрам отношения с кофе. Так где пиво? — Второй справа шкафчик в нижнем ряду, — сдается Саксония. Он знал, что если Бавария чего-то сильно хотел, то рано или поздно получал это. Отговаривать его было бесполезно. Так Бавария заполучил и Саксонию, и именно так они стали жить вместе. Бавария громко стонет. — Зачем ты запихнул туда пиво! — сокрушается он. — Оно же теперь теплое! — Запихнул как раз потому, что так тебе и надо, — бросает Саксония и выходит из кухни. Затем, передумав, он делает три шага назад и обращается к Пруссии: — Если он тебе надоест, зови — я сплавлю его к Гессену. Они с дуру договорились с дворовыми мальчишками погонять мяч через час-другой. — Я сам дойду, — ворчит Бавария и наспех вытирает пролитый кофе со стеклянной поверхности стола. — Чертовы гдровцы, сговорились против меня! Он убирает свою чашку, ложку и блюдце в раковину, отворяет дверцы шкафчика и достает две бутылки пива. Пруссия морщится, услышав слово «гдровцы». — Не против тебя, а против растраченной арабики, — поправляет его Саксония и уходит окончательно. Он любил, когда последнее слово оставалось за ним. Пруссия смотрит на Баварию: тот заманчиво машет перед ним бутылкой пива. Пруссия повнимательнее присматривается к этикетке и одобрительно кивает. — Значит, и Гессен жив, — задумчиво протягивает он. С чашки из мейсенского фарфора — похоже, это из любимого сервиза Саксонии — Пруссии до противного мило улыбается нарисованная девочка в пышной юбке. — А ты что, всерьёз думал, будто мы все передохнем? — Да нет же, нет. — Он мотает головой. Пруссия знал, что они живы, а они знали, что жив Пруссия. Бывало, они писали друг другу письма и даже изредка встречались, когда удавалось прорваться через Железный занавес или уговорить Германию взять их с собой на собрание ООН. Но почему-то теперь, когда занавес пал, когда они были так близки к Единому Отечеству, Пруссия сам до конца не мог поверить в то, что он ещё жив. — И всё равно странно, что мы до сих пор не передохли. — Хмыканье и глоток кофе. — А ты думал, Людвиг перебьет нас всех при первой же возможности? Или что мы сами копыта откинем? — Бавария тянется к верхним шкафчикам за большими пивными кружками. Он принципиально пил пиво только из них, и заставлял пить из кружек всех остальных, в том числе гостей. Пруссии было всё равно: он просто хотел, чтобы ему уже налили. — Может, так было бы и лучше. — Пруссия пожимает плечами. — Лютц ещё такой несмышленыш. — Значит, ты всё-таки думал об этом раньше. — Пивные кружки в руке Баварии ненароком стукаются друг о друга. — Нет, — возражает Пруссия. — Тогда я ни о чем не думал. Я просто хотел вернуться. — Ну... — Бавария включает кухонный кран, чтобы помыть кружки. — Что ж, тогда... с возвращением? — Ага. — Пруссия уныло пялится на коричневую жидкость в чашке. Бавария стоит у раковины и чуть поворачивает голову, глядит на Пруссию краем глаза: секунду, две, три. Глядит прямо на красное пятно у основания его шеи. — А я смотрю, Людвиг тебя с этим уже поздравил, — подкалывает он. — Блять, — тихо матерится Пруссия. Он прислушивается к звукам в коридоре: как бы поблизости не оказался Саксония. Тот терпеть не мог ругательств и никогда не ленился подойти, чтобы отвесить Гилберту крепкий подзатыльник. Пруссия думал, что рубашка с высоким воротом спасет его от пытливых взглядов, но ворот неплотно прилегал к шее — его приходилось постоянно поправлять, а Пруссия слишком увлекся глазением на кофе. Он тянет руку, чтобы поправить воротник, но тут его взгляд цепляется за бесстыже голую спину Баварии. Среди древних шрамов на ней виднеются пара свежих, ещё заживающих царапин. Саксония. — Ай, к черту, — бурчит Пруссия и отдергивает руку от воротника, так и не расправив его. — Кто бы говорил. Бавария пожимает голыми плечами. — А я и молчу. Какая там у тебя была любимая фраза? «Смех, грех, инцест и содомия»? — Ха-ха, — фальшиво смеется Пруссия, медленно расползаясь по столу, — инцест. Всё то время, что Бавария моет кружки, он молчит. Только когда он выключает кран, то замечает, что Пруссия вдруг затих и растекся по столу. Бавария снимает с крючка кухонное полотенце, лениво им обтирает кружки. Через несколько секунд ему надоедает, и он спрашивает: — Ты чего раскис? Пруссия шумно выдыхает через нос. — Да так, — отвечает он не своим голосом. — Людвиг. — О. Бавария стоит и ждет. Он не знает, стоит ли задавать Пруссии наводящие вопросы, или тот вот-вот взорвется и выложит всё сам. Ткань полотенца тихо шуршит внутри кружек. — Ну что, расскажешь или будешь играть в молчанку? — Бавария громко ставит мытую кружку ему прямо под нос. — Да какая разница, — бурчит Пруссия в стол. Он только хочет залпом влить в себя литр мерзкого теплого пива, приложиться лбом к холодному стеклу кружки и сделать вид, что этим можно забыться. А чертов Бавария нарочно медлит. — Эй, свинопрусс, — по старинке дразнит он, пихая Пруссию в руку. — Не зли меня. Давай, колись. Пруссия шевелится, пристраивает голову на сложенных руках и стонет. Решено: он просто будет молчать, пока Бавария не нальет ему пива. Бавария ещё раз тыкает его в руку и понимает, что без пива Пруссию не разговорить. Он ставит на стол две кружки и две бутылки: одну из них он открывает совсем рядом с ухом Пруссии. Тот живо вскакивает, когда слышит хлопок в самой барабанной перепонке. — Слушай, это тебе не «да так», это наш Людвиг, — настаивает Бавария и наполняет кружку Пруссии. Пена почти хлещет через край. — Давай-давай, выкладывай. Пруссия молчит. Он ждет, когда пена схлынет и Бавария дольет ему пива, но пена уходит, а Бавария стоит и смотрит на него с его полупустой кружкой. Пруссия понимает, что просто так долива не будет. Он недовольно стонет и сдается. — Черт. Людвиг после всего этого... Он другой, — бормочет Пруссия, отводя взгляд. — И я другой. Старые правила больше не работают, а мы пытаемся сделать вид, что этих сорока лет будто и не было. Он какого-то хрена отказывается называть меня братом. Не может больше, видите ли. Я теперь для него что-то другое. И мы зачем-то вместе. Нет, даже не вместе: он хочет, чтобы мы были единым целым, а не братьями. То есть, либо я его, либо он меня... Если я правильно понял. Молчание. Бавария задумчиво поднимает глаза кверху. Пруссия нетерпеливо барабанит пальцами по столу, и через несколько долгих секунд Бавария доливает ему в кружку желанную мерзость. Затем он наливает себе, со скрипом отодвигает стул и плюхается на него. Бавария делает маленький, медленный глоток и с грохотом ставит кружку на стол. — Хренью маетесь, — сердито заявляет он, глядя Пруссии в лицо. — Ей-богу, хренью. Пруссия кривит рот и всплескивает руками. Так и знал, что не надо было ему говорить. — Что и требовалось доказать. — Нет уж, — Бавария утирает рот рукой, — ты ещё ничего никому не доказал. Сам говоришь: старые правила больше не работают, всё по-новому. Вот иди и покажи — докажи это Лютцу. До него иногда доходит ещё медленнее, чем до тебя. Но ты хотя бы старше. Пруссия качает головой. Почему-то теперь ему совсем не хочется притрагиваться к пиву. — Ему это не нужно, — усмехается он. — Это я вырастил его. В правилах Лютц плавает лучше, чем рыба в воде. Но тут в его укромный водоем плюхаюсь я, весь такой инородный и неправильный. Кажется, он не может этого принять, не хочет, чтобы это пугающее, чуждое существо было ему братом и, эм... любовником. Он знал Пруссию, это да, но ему незнаком ГДР. И теперь он хочет, чтобы я был им: то ли Германией, то ли Пруссией. Что угодно, лишь бы Лютц знал это чудовище Франкенштейна в лицо и наконец успокоился. Он будто хочет... упорядочить меня по своему образцу. Пруссия затихает. Он ненавидит себя за то, что так говорит о Людвиге, но это правда, это всё правда — любовь к бюрократии и иерархиям действительно продрала мальчишку до самых костей. Ещё сильнее Пруссия ненавидит теплое пиво: он хватает кружку и залпом вливает в себя почти половину. Бавария самодовольно наблюдает за ним. — А я думаю, Лютц всего-навсего хочет взять тебя под крыло, как ты когда-то взял его к себе, — улыбается он. — Знаешь, вот у людей сыновья берут под крыло своих стариков, оплачивают их счета и кормят с ложечки, когда те на пенсию выходят. А ты взял и нюни распустил: «бебебе, чего это он про единство какое-то толкует? Может, кокнуть меня хочет, и уже пора завещание писать?» Вот так это выглядит. — Очень смешно, — скалится Пруссия. Его верхние зубы больно скрипят по нижним, когда он дергает челюстью. — Поэтому я и смеюсь над тобой, — Бавария делает ещё глоток пива. — Если так надо быть ему братом и любовником одновременно, то и веди себя соответственно. Ты не за тем его растил, чтобы он потом остаток жизни цеплялся за твой мундир — пускай даже из благодарности и сантиментов. Хочешь вырваться из-под его крыла — вырывайся, иди и показывай, что ты сам по себе, а не его продолжение. Бавария откидывается на спинку стула и сверкает перед Пруссией полуобнаженным, израненным телом, которому уже не надо ничего доказывать. Пруссия пытается найти на его торсе шрам от Тридцатилетней войны, но вспоминает, что он на спине. Тогда его взгляд упирается в маленький крестообразный шрам у ребра Баварии: он напоминает об основании Германской империи, о рождении Людвига. Тогда крест был поставлен на независимости Баварии. Пруссия допивает хмельную гадость до дна, всё так же залпом. Он с упреком смотрит на свою пустую кружку и почти полную кружку Баварии. Затем его взгляд скользит мимо двух пустых бутылок на столе, и отчего-то Пруссии становится весело. — Но тогда я могу нечаянно обнаружить, — он знающе, страшно улыбается во весь рот, — что всё это время я и был его продолжением.