К. Э. Смит. Рассказы

      — Скажи мне что-то новенькое, — простонала она, извиваясь в его объятиях на софе.       — Скажи или сделай что-нибудь, удиви меня — и я буду любить тебя. Что угодно, но только без этих доходяжных шуток, трясущихся от старости комплиментов и поцелуев, которые посыпали свой путь песком ещё до того, как Антоний обсыпал ими Клеопатру.       — Увы, — ответил он, — в мире нет ничего нового, кроме розы, золота и слоновой кости твоего совершенного очарования. И нет ничего более незаурядного моей любви к тебе.       — Старая чушь, — она насмешливо усмехнулась, отодвигаясь от него. — Все они тоже говорят это.       — Они? — ревниво спросил он.       — Те, кто были до тебя, само собой, — ответила она с оттенками томной ностальгии в голосе. — Мне потребовалось всего лишь четыре любовника, чтобы убедиться в банальности и схожести мужчин. Теперь я всегда знаю, чего мне ждать. Это было сумасшествием; в их монотонности действий, точности комплиментов они напоминали мне вереницу часов с кукушкой. Вскоре я выучила весь репертуар. Что до поцелуев — все они брали начало на моих руках, завершаясь на губах. Но, к слову, был один умник, который первым среди них додумался поцеловать меня в шею. И он до сих пор был бы со мной, если бы оправдал все ожидания, положенные таким началом.       — Что же мне сказать? — спросил он в отчаянии. — Что твои глаза — неувядающие луны над хранимыми кипарисами озёрами страны снов? Что цвет твоих волос напоминает мне закаты Кокейна?       Она сбросила с себя одну из тапочек, вкладывая в это движение заметную толику отвращения.       — Думаешь, ты первый поэт среди моих любовников? Один из них мог часами читать мне эту никчёмную лирику. Всё о лунах, о звёздах и закатах, о листьях роз и лепестках лотоса…       — Ах! — воскликнул он с надеждой, взирая на более не скрывавшую свою наготу за тапочкой ножку. — Быть может, мне встать на голову и поцеловать твои пальчики?       Она слегка улыбнулась:       — Это было бы не так уж и плохо, но ты не акробат, дорогуша. Ты упадёшь и сломаешь себе что-нибудь — а то и вовсе упадёшь на меня.       — Что ж, я сдаюсь, — пробормотал он тоном безнадёжного смирения. — Я достиг предела своих возможностей в попытках ублажить тебя в течение этих четырёх месяцев; при всём при том, я был абсолютно верен и предан; я и краем глаза не позволял себе взглянуть на других женщин — даже на ту голубоглазую брюнетку, пытавшуюся соблазнить меня прошлой ночью на Бале Художников.       Она с раздражением вздохнула.       — Разве это столь важно? Я уверена, тебе не нужно было быть верным, если ты этого не хотел. Что до моего ублажения — прекрасно, что ты был охвачен этим стремлением когда-то, в первую неделю нашего знакомства. Помнишь? Мы лежали под соснами на старом пледе, который прихватили с собой; и ты вдруг повернулся ко мне и спросил, хотела бы я быть гамадриадой… Ах! гамадриада таится в каждой женщине; но, чтобы она явила себя, нужен фавн… Милый, если бы ты был фавном!       — Настоящий фавн оттаскал бы тебя за волосы! — прорычал он. — Так ты хотела одну из этих дикарских штучек, не так ли? Полагаю, это и есть то, что ты подразумеваешь под «чем-то новеньким».       — Что угодно; что угодно, если это будет ново, — с невыразимой томностью протянула она. Воплотив всем своим видом обращённую к Тоске поэма Бодлера, она откинулась назад и зажгла ещё одну сигарету, укрепив её в мундштуке слоновой кости.       Он взглянул на неё и поразился — могла ли ещё хоть одна женщина быть столь же порочна, капризна и непостижима, тая всё это за кожей, схожей с бутоном розы, и локонами, напоминающими сжатую пшеницу. В нём вспыхнуло чувство острого раздражения — то, что таилось в нём многие месяцы, сдерживаемое, насколько это было возможно, врождённым чувством рыцарства и присущей ему мягкостью. Ему вспомнился афоризм Ницше: «Когда идёшь к женщине — бери с собой плеть». «Клянусь Юпитером, старина Фридрих знал в этом толк», — подумал он. «Жаль, конечно, что я не догадался прихватить с собой плётку; но, в конце концов, у меня есть руки, а немного грубости не ухудшит сложившееся положение».       Вслух же он сказал:       — Жаль, что никто так никогда и не додумался хорошенько выпороть тебя. Все женщины, в той или иной степени, испорчены и извращены, но ты…       Он резко замолчал и притянул её на свои колени, словно непослушное дитя, так быстро и стремительно, что ни времени, ни возможности, чтобы сопротивляться или закричать, у неё не оказалось.       — Я собираюсь задать тебе порку всей твоей жизни, — прорычал он, вскидывая и опуская свою правую руку. Мундштук выпал у неё из губ прямо на турецкий ковёр, и сигарета начал прожигать дыру в цветочном узоре… Дюжина быстрых и сильных ударов, сопровождаемых звуком оваций черепицы шквальному ветру — и он выпустил её, вскочив с дивана. Его гнев испарился, и единственное, что он ощущал — это непреодолимый стыд и ужас. Он поражался сам себе — как, зачем он это сделал?       — Полагаю, ты никогда не простишь меня… — начал он       — О, ты великолепен! — выдохнула она. — Я и не думала, что это могло быть в тебе. Мой фавн! Мой дикарь! Ещё! Сделай это ещё!       Ошарашенному вдвойне, ему всё же хватило ума подстроиться под сложившуюся ситуацию. «Безусловно, женщин в мире не так уж и много, — в замешательстве подумал он. — Но каждый мужчина в силах овладеть лучшими из них, главное — не упустить шанс».       Сохраняя мрачное и таинственное молчание, он поднял её на руки.