***
В столовой стояла огромная рождественская ель. Акааши не знал, где Куроо её раздобыл и как сумел незаметно протащить в дом, но теперь огромное, пахнущее свежей хвоей и смолой дерево величественно подпирало верхушкой высокий потолок, а на нём раскачивались самые разные игрушки — начиная от стеклянных шаров и бронзовых фигурок ангелов и заканчивая почему-то маленькими, подвешенными на нитки шестерёнками. Сам Куроо в тёмно-красном фраке Ойкавы, сияющий и явно донельзя радостный, встретил Акааши и Бокуто на пороге столовой с его лучшей улыбкой на губах. Отстранённо отметив, что в его жизни в последнее время слишком много праздников, Акааши позволил сходу вручить себе небольшой конверт, в котором явно были деньги, и Бокуто тут же потащил его к ели. — Обычно подарки кладут под ёлку, — заявил он: ему от Куроо достался новый поистине роскошный цилиндр и закупоренная бутылка виски. — Да ну, так неинтересно, — Куроо вырос за их спинами и, посмеиваясь, ткнулся носом в ближайшую ветку. В нос ему полезли иголки, и он звучно чихнул. — Я дарю подарки лично, так удобнее следить за реакцией. Исключение составляет разве что Акааши, — Куроо отвесил в его сторону грациозный поклон. — С твоей болезнью… ладно, у нас сегодня праздник, ни к чему его омрачать. Я рад, что ты здоров. И, расплывшись в улыбке, подтолкнул обоих к столу. А затем, улучив момент, осторожно шепнул Акааши на ухо: — И рад, что вы с Бокуто помирились. — Мы не… — Тихо. Я всё вижу. «Мы не ссорились», — хотел сказать Акааши, но Куроо щёлкнул его по носу и, посмеиваясь, занял своё место, оставив Акааши в полном непонимании стоять посреди столовой, пока в спину его ненавязчиво не подтолкнул Тсукишима. Дёрнувшись от прикосновения, Акааши сел. По левую руку от него привычно ёрзал Кенма, пославший Акааши всё понимающий взгляд, и, пока Тсукишима по просьбе Куроо наполнял бокалы, тихо спросил: — Как идут дела? — Сносно, — уголком губ ответил Акааши. — Если ты об этом… — И об этом тоже, — Кенма сложил руки на столе. — Я о Бокуто. Акааши недоверчиво взглянул в его спокойные песочные глаза, пытаясь взять в толк, почему каждого второго в этом доме так волнуют его отношения с Бокуто. Видя его замешательство, Кенма пояснил: — Любому было понятно, что последние недели вы не очень-то ладили. Куроо всеми силами старался вас помирить, ради всего святого, Акааши, неужели это было незаметно? Акааши задумчиво уставился в свою пока пустую тарелку, мучительно вспоминая, что такого произошло за последние недели: Куроо, приглашавший его помочь Бокуто слепить снеговика, Куроо, призывающий Бокуто взбить Акааши подушку, Куроо, просящий Бокуто читать Акааши вслух, потому что кто-то сказал ему, что так быстрее засыпают… — Ужас, — подвёл итог Акааши, едва удержавшись от фырканья в тарелку. Кенма повёл плечами и молча принял из рук Тсукишимы свой бокал. — Крепись, — он наклонил вино в сторону Акааши и тоскливо вздохнул, — это будет весёлый вечер. — Такой же, как и другие, только с ёлкой посреди столовой. — О нет. Сегодня Куроо будет петь рождественские песни, и, поверь, нам лучше не слышать ни одной. Акааши с недоумением покосился в сторону Кенмы: — Но ведь он отлично поёт. — Только не рождественские песни и только не трезвым, — и, не дожидаясь общего тоста, Кенма сделал первый глоток. — А к этому моменту трезвым не хочу быть уже я. Что ж, в чём-то они оба оказались правы: вечер был одним из самых ярких в жизни Акааши за последние годы. Прошлое Рождество ему практически не запомнилось: Тсукишима тогда изъявил желание уехать к родителям в провинцию, и Куроо сказал, что без него праздника не будет. Акааши понятия не имел, кто огорчился сильнее: он или Кенма, но в этом году… В этом году была рождественская ель, вино и Бокуто. Акааши всегда опасался, что индийское прикрытие Бокуто разрушится, как только он выпьет достаточно и алкоголь развяжет ему язык, но сегодня Бокуто ходил по лезвию: его история о том, как он пару лет назад под Рождество собирался украсть главную ель с городской площади, включала в себя скептические хмыканья Тсукишимы и даже непонимающе нахмуренные брови Куроо. К счастью, Бокуто сообразил в конце добавить, что то Рождество праздновал не в Индии, и всё обошлось, но Акааши успел заметить, как побелели пальцы Тсукишимы, сжимавшие бокал. Проклятый подсвечник уронили ещё на третьем тосте; к четвёртому Акааши всерьёз задумался, зачем на ели подвешены шестерёнки, а на пятом ему уже стало всё равно. Шестой запомнился пролитым на его фрак вином, и Куроо лично принёс из гардероба один из своих, беспрестанно извиняясь, а на седьмом на полном серьёзе спросил, откуда у Акааши его фрак. Восьмой произносили уже в музыкальной комнате, а после девятого Куроо запел. И если бы в Акааши не плескалось достаточно, он бы наверняка нашёл пение ужасным. Полночь они встретили новыми фейерверками: Куроо снова не поскупился, и Бокуто, улучив момент, приобнял Акааши со спины, когда они высыпали на улицу наблюдать за яркими залпами огней в небе. — После таких вот фейерверков случился один из моих лучших поцелуев за всю жизнь, — шёпотом выдохнул Бокуто на ухо Акааши. Тот повёл плечами от привычно щекочущего кожу дыхания и слегка улыбнулся: — Зачем же изменять традиции. Вино тепло согревало изнутри и заставляло забыть, что где-то за спиной Акааши стоят остальные. Был Бокуто, было его тело, был его взгляд и были его губы — а остальное сейчас имело не такое уж большое значение. Когда Бокуто целовал его, скрадывая ртом вырывавшиеся облачка пара, сердце Акааши билось в такт взрывам фейерверков где-то высоко в небе. Что ж, Рождество они точно не проспали.***
Следующую неделю Акааши пытался свыкнуться с тем, что работа вскоре подойдёт к концу. Хронометр возвышался в лаборатории — новый, с откалиброванной системой поршней и рычагов, и почти готовый. Дата и время на корпусе в газовых лампах весело подмигивали неоново-оранжевым, отполированный стеклянный корпус манометра и десятки других циферблатов поблёскивали в световых бликах, новый «шкаф» был обит деревом снаружи и внутри, и Бокуто всё собирался придумать ему другое название, отказываясь называть своё лучшее творение («Идею, Бокуто-сан», — говорил ему Акааши) «шкафом». — Сколько ещё? — спрашивал Бокуто за обедами, болтая щипцами от сахара в чае, хотя Акааши сотню раз говорил ему, что так не делается. И каждый раз Акааши отвечал: — Пару дней. Акааши твердил, что закончит до Нового года. Бокуто умолял его не торопиться. И находил ему уйму других дел — начиная от совместной лепки снеговиков (Кенма поначалу отнекивался, но потом нехотя присоединился) и заканчивая сексом. Куроо, будто чувствуя, что Бокуто скоро вернётся домой, ни дня не оставлял без своих ужинов. Он успел несколько раз свозить Бокуто в Город на пару театральных постановок, организовать ещё одну верховую прогулку по зимнему лесу и провести пару вечеров за игрой в покер. И крайне разочаровывался в себе, когда Бокуто забирал весь выигрыш. Куроо будто стремился показать Бокуто, что он собирается покинуть, и, хотя Кенма говорил, что его тревожит то, как быстро Куроо в последнее время выматывается, самого Куроо это, кажется, волновало мало. Тридцатого декабря Акааши объявил, что работа над хронометром почти завершена. И тридцать первого ему в голову пришла отвратительная идея. — Хронометр почти готов к запуску, — сказал он Бокуто за завтраком, и Бокуто подавился празднично-новогодней яичницей: — Извини? Акааши молча потянулся через стол и сочувственно похлопал его по спине: Бокуто закашлялся, и из глаз у него полились слёзы. Зная его перепады настроения (сразу после пробуждения он радовался тридцать первому декабря, как бешеный), Акааши даже не был уверен, чем эти слёзы вызваны. — Нет, не так, — исправился он, когда Бокуто остервенело потянулся за своим чаем. — Он готов более чем полностью. Я вернул его в то же состояние, в каком он находился аккурат до вашего прибытия, и добавил кое-какие… новшества. — Например, баллоны с ртутью, которой ты так великодушно отравился, — просипел Бокуто, вытирая глаза тыльной стороной ладони. — Акааши… это ведь значит, что я могу вернуться? Он заработает? — Нет, — чуть жёстче, чем требовалось, отрезал Акааши. — Он не заработает. И мне кажется, что я знаю причину: хронометру попросту не хватает мощности. — Ещё больше ртути? — Бокуто хлопнул ресницами, демонстрируя худо-бедно поверхностные знания, и раньше, чем Акааши успел ответить, решительно возразил: — Нет. К чёрту, Акааши, никаких сверхопасных веществ, мне не нужно, чтобы ты гробил себя, лишь бы дать мне возможность вернуться. — Никакой ртути, — честно отозвался тот. — Правда, то, что я хочу предложить — и то, что кажется мне вашим единственным шансом, — возможно, так же опасно. А возможно, опаснее в разы. — Акааши, нет. — Вы даже не дослушали. — Любые планы, которые включают в себя угрозу твоей жизни, — Бокуто ткнул в Акааши ложкой, — нам не подходят. Нет, нетушки, к чёрту, отставить, я не позволю. Ясно? Акааши подавил усталый вздох и опустил глаза в свою тарелку. — Даже если больше шанса вернуться домой вам не представится? — робко поинтересовался он. Бокуто не ответил. Акааши поднял на него взгляд: Бокуто угрюмо буравил взглядом свою руку, держащую ложку, и наконец пробурчал: — Я хочу домой. Там моя семья, там работа… пусть не идеальная, — он рвано усмехнулся, — но я скучаю. И одновременно хочу остаться. Очень хочу, — его рука нашла руку Акааши и сжала её через стол. Бокуто делал подобное столько раз, что Акааши потерял счёт: прикосновения были его формой выражения поддержки или желания её обрести. — Понимаешь, Акааши? Мне нравится здесь. С тобой. Веки Акааши дрогнули. — Вы должны вернуться, — через силу выдавил он. Бокуто опустил плечи: — Должен. — Но не хотите. — Хочу. И нет, — он вздохнул и нарочито плаксивым тоном жалобно протянул: — Акааши, почему нельзя выбрать сразу всё? — В данном случае ваш выбор, Бокуто-сан, — Акааши печально улыбнулся, — противоречит законам физики. И попросту невозможен. — К чёрту физику, — пробурчал Бокуто. — К чёрту время. И судьбу к чёрту. Ненавижу всё это. Кто вообще придумал физику? Пусть катится в ад. Акааши со вздохом положил вторую руку поверх руки Бокуто и ободряюще сжал пальцы. Расстроенный, Бокуто хмуро посматривал на него из-под своих диких бровей глазами-фонарями, а потом зажмурился и уронил подбородок. Завтрак доедали в гробовом молчании. И лишь в конце, когда Бокуто привычным жестом сгрёб посуду в одну кучу, Акааши тронул его за плечо: — Так вы хотите послушать о том самом опасном и безрассудном плане, который сведёт нас в могилу? Бокуто угрюмо усмехнулся: — Валяй. — Валяю, — вздохнул Акааши. И, помявшись, неуверенно начал: — Помните Футакучи? Моего бывшего преподавателя? — Который назвал тебя сумасшедшим, — руки Бокуто будто сами собой сжались в кулаки. — Конечно, помню. — Помните нашу встречу в парке? Когда он показывал кактус и рассказывал о том, что проводит эксперименты с растениями? — с нажимом продолжал Акааши. Бокуто покивал. — Не совсем понимаю, при чём здесь… — Слушайте. Футакучи говорил о том, что пытается сделать возможным протезирование у растений. Однако у них иная структура клеток — чтобы заменить функционирующие единицы, им потребуется и иная система, по которой будет работать протез. А для этого им необходимо не только построить рабочий механизм, но и снабдить его таким устройством, которое будет подстраиваться под клетки растений. Нечто вроде преобразователя энергии. Если в Коллегии сумели изобрести подобное, этот преобразователь будет достаточно мощным, чтобы дать нашему хронометру необходимый — завершающий — толчок. Понимаете? Бокуто стоял посреди кухни с грязной чашкой в руках и смотрел на него так, словно Акааши высказал ему желание прокатиться на африканском слоне по салону Ойкавы. Иными словами — как на безумца. И не сказать чтобы Акааши этот взгляд был незнаком. — То есть ты предлагаешь, — медленно начал Бокуто; Акааши казалось, что он слышит, как работают шестерёнки в его голове, — раздобыть этот преобразователь? — В общих чертах. В более узком смысле я… — Акааши затаил дыхание, не веря, что произносит это, — предлагаю вероломно ограбить Коллегию наук. Едва ли взгляд Бокуто мог перешагнуть на следующую ступень абсолютного неверия, но ему это удалось. — То есть ты предлагаешь, — во второй раз уточнил Бокуто, — вломиться в твою бывшую школу за каким-то устройством, которого, возможно, даже не существует… ради крохотного, почти мизерного шанса отправить меня домой? Акааши виновато пожал плечами: — Этот мизерный шанс — ваш единственный. Другого может и не быть. На создание подобного преобразователя у меня уйдут годы, и даже не факт, что получится… Просто скажите, — Акааши пытливо заглянул Бокуто в глаза, — вы согласны? Бокуто пожевал язык. — Что будет, если нас поймают? — наконец спросил он, на что Акааши всерьёз задумался. — Арестуют, — он повёл плечами, — если не хуже. Вы знали, что у нас разрешена смертная казнь? Если Футакучи потребует, а другие поддержат, нас повесят. Акааши сам удивился тому, как легко эти слова сорвались у него с языка: у него-то было достаточно времени, чтобы свыкнуться с ненормальностью этого мероприятия. У Бокуто — нет. — То есть это не просто опасно, это ещё и смертельно опасно?! — Бокуто-сан! — Акааши выставил перед собой руки и твёрдо произнёс: — Никакого. Другого. Шанса. Решайте сейчас. Бокуто гневно пфыкнул и отвернулся. С упавшим сердцем Акааши принял это за железный отказ, но Бокуто что-то неразборчиво промямлил в сторону стены. — Что? — Я сказал, — Бокуто снова повернулся к нему и с видом мученика повторил: — Сказал, что согласен. С одним условием! — он вздёрнул палец вверх. — Ты не подставляешься. Оставь всю работу мне. Я не позволю тебе попасться. — Исключено. Без меня вы не сможете ни проникнуть в здание Коллегии, ни найти там преобразователь. — Если он есть. Не обращая внимания на слова Бокуто, Акааши продолжил: — Лучше всего было бы выкрасть его в ближайшие дни: большая часть студентов на каникулах, а профессоров значительно меньше, чем обычно. Разумеется, ночью. И… — последняя часть плана Акааши нравилась меньше всего, но отступать было уже поздно. — Как только преобразователь будет у нас — мы тут же отправим вас назад, в своё время. До того, как обнаружат пропажу и свяжут это с нами. Иными словами, всё должно случиться в одну ночь. Бокуто смотрел на него, сжимая чашку в руках с такой силой, что она грозилась разлететься на мелкие осколки. Учитывая, как часто у Бокуто по неосторожности билась посуда, это было бы не самой радостной перспективой, однако он сдержался. Только булькнул: — Когда? — Возможно… возможно, завтра ночью. Помявшись, Бокуто отставил кружку на тумбу, повернулся к Акааши и с ужасно несчастным видом выдохнул: — Это слишком быстро. Слишком внезапно. Я не могу так. — Знаю, — виновато признал Акааши, — правда. Но другого шанса… — Может и не быть. Знаю. Бокуто молчал. Акааши — тоже. Ему казалось, что волосы Бокуто от огорчения опустились на несколько дюймов; он и сам мучительно думал о том, что случится завтра. Если у них всё получится — они больше не увидятся. Если нет — их могут убить. А Акааши в жизни не крал даже булочки с витрины Асахи. Он был учёным, не вором, и с лёгкостью мог предсказать, что вероятности их успеха почти никакой. — Надо рассказать Кенме, — наконец произнёс Бокуто. Голос у него был сухим и будто надломленным. Акааши растерянно кивнул. — И… ладно. Сейчас не время. Сегодня Новый год, — он попытался улыбнуться, но вышло как-то вяло, — не стоит делать этот день… просто — не стоит. Подумаем обо всём потом, хорошо? Акааши снова кивнул. А затем позволил себя поцеловать — снова медленно, тягуче, будто они уже прощались. Акааши чувствовал, как к горлу подступает ком, а в глазах скапливаются слёзы, и, отчаянно жмурясь, изо всех сил старался не думать, что это их первый и последний Новый год вместе. — Мы не празднуем Новый год так, как Рождество, — пробормотал наконец Акааши, слегка отстраняясь от чужих губ. — Но Куроо… стоило бы к нему заглянуть. Возможно, нам понадобится помощь в этом… — Акааши, — Бокуто приложил указательный палец к его губам, — потом. Акааши помедлил, но с неожиданной для себя покорностью кивнул. Бокуто улыбнулся ему: — Так даже лучше. Это будет только наш Новый год.***
Оставив Бокуто корпеть над праздничным обедом, Акааши по занесённой снегом тропинке отправился в особняк. Механический звонок разнёсся по холлу неровной трелью, и Акааши спрятал руки в перчатках в карманы, однако открывать ему не спешили. Три удара о тяжёлое кольцо в двери тоже не привели ни к какому результату, и Акааши недоумённо нахмурился: неужели в доме никого нет? Когда он снова занёс руку, парадные двери наконец медленно распахнулись, и на пороге показался Тсукишима. Он смерил Акааши странным, цепким взглядом, молча посторонился, пропуская внутрь, и сходу заявил: — Куроо-сан не сможет тебя принять. Акааши от такой категоричности попросту растерялся: — Что? — Если ты к Куроо-сану, он сейчас не в состоянии с кем-либо разговаривать, — явно взвинченный Тсукишима навалился на парадные двери спиной. Его пальцы перебирали выходную трость, и Акааши только сейчас заметил, что он одет в сюртук, в котором обычно ездил в Город. В душе змеёй поднималось беспокойство. — Что-то случилось? — Я послал в Город за врачом, — отрывисто сообщил Тсукишима. — Встречу его лично. Куроо-сан тяжело болен. Его лихорадит, он лежит в бреду и… вряд ли он сообщит тебе что-то внятное. Я не склонен делать поспешных выводов, — его взгляд из-под очков неприятно обжёг Акааши, — но, думаю, его лихорадка наступила из-за твоего гостя. Только ему могла взбрести в голову настолько глупая идея — валяться в снегу и подбивать на это сумасбродство Куроо-сана. Акааши заскрежетал зубами, но ответить не успел: Тсукишима торопливо застегнул сюртук на все пуговицы, развернул твидовую накидку и скривил губы: — Кенма сейчас с ним. Если тебе угодно, дождись появления врача, но Куроо-сана лучше не беспокоить. Сказав это, Тсукишима набросил на шею шарф и, коротко кивнув Акааши, покинул особняк. Парадная дверь захлопнулась за ним, и Акааши остался один в пустом холле с абсолютным непониманием того, что происходит. Он знал, где находилась спальня Куроо, но внутри ни разу не был, хотя то крыло было отведено под жилые комнаты. Акааши молча снял верхнюю одежду, помявшись, оставил её у подставки для зонтов, стряхнул с ботинок налипшие комья снега и отправился вверх по лестнице — впервые в полном одиночестве. Дверь в спальню, расположенную в дальнем конце коридора на втором этаже, была приоткрыта, и оттуда слышалось частое бормотание. Акааши замер в паре шагов от порога, неуверенный, что ему позволительно туда входить, однако ему требовалось поговорить с Кенмой, и Куроо… он никогда не болел лихорадкой. Он вообще был здоровее всех здесь, вместе взятых. Поколебавшись, Акааши сделал осторожный шаг внутрь. Спальня Куроо была большой и наверняка в обычное время светлой и довольно холодной, но сейчас тяжёлые гардины были плотно завешены так, что в комнату не проникал ни один луч света, а камин в углу ярко горел, пронизывая помещение теплом. Лампа под потолком не горела, вместо неё источником света служил пляшущий за решёткой огонь и небольшой светильник на прикроватной тумбе. Сама кровать была огромной, с красным балдахином, и стояла у дальней стены на круглом ковре. Больше здесь, кроме комода (бесполезного: у Куроо под гардероб была отведена отдельная комната), книжного шкафа и трюмо, ничего не было. Кенма хозяйничал у постели, низко склонившись над больным, и то и дело отмахивался от кисточек балдахина, норовивших влезть в лицо. Сам Куроо, укутанный в сотню одеял, в приглушённом комнатном свете показался Акааши бледнее, чем обычно, даром что его трясло и метало по постели. Куроо отчаянно вцепился в руку Кенмы, который пытался положить мокрую тряпку ему на лоб, и только тогда оба заметили Акааши, застывшего в дверях. Куроо разжал хватку, Кенма едва уловимо сморщился, а затем тяжело вздохнул. — Он такой с утра, — произнёс он. — И с каждым часом ему, кажется, всё хуже и хуже. После пробуждения жаловался на ломоту в теле, потом ему стало жарко, а после завтрака он просто начал бредить прямо у себя в кабинете. Мы с Тсукишимой еле донесли его до кровати. Акааши осторожно подступил ближе. Куроо взглядом загнанного в ловушку зверя уставился ему в лицо, а затем произнёс: — Доброе утро, — и снова мелко задрожал. Его лоб покрылся испариной, а щёки ярко запылали; Куроо рухнул на подушки и несчастным голосом пробормотал: — Кенма, сейчас утро? Какой сегодня день? Я… по-моему, я умираю. Дайте мне бумагу, я напишу завещание. — Никакого завещания, — отрезал Кенма, изловчившись ткнуть ему в лицо тряпкой. Куроо вскинулся, и Кенма бросил на Акааши несчастный взгляд: — Помоги, пожалуйста. Акааши присел на кровать, удерживая руки Куроо прижатыми к простыням, пока Кенма обмывал холодной водой его лицо. Куроо зажмурился и сморщился: — Вы хотите меня утопить, да? Кенма на это только тоскливо вздохнул, а Акааши не мог понять, бредит он или даже в лихорадке находит силы пошутить. — Тсукишима отправился за врачом, — сказал он Кенме. Тот покачал головой: — По правде говоря, я не знаю, чем Сугавара-сан может здесь помочь. Разве что таблетками, но… Куроо никогда не был таким, — он внимательно пронаблюдал за тем, как Куроо, уняв дрожь в конечностях, распластался по кровати и теперь лежал, ровно глядя в потолок и часто дыша. Кенма поманил Акааши от кровати, не сводя с Куроо взгляда, и тихо сказал: — Я не знаю, что с ним происходит. Ты же помнишь, он никогда не болел, Сугавара на осмотрах всегда восхищался его иммунитетом. Он ведь даже не кашлял, а тут… так внезапно начал бредить. Мне это не даёт покоя. — Тсукишима сказал, — Акааши невольно понизил голос, — что во всём виноват Бокуто. Он ведь подбил Куроо на все эти зимние прогулки. Во взгляде Кенмы мелькнуло что-то безнадёжное. — И ты ему веришь? — прямо спросил он. — Акааши, Тсукишима… никто не знает, что творится у него в голове. Даже Куроо, готов спорить. И мне не нравится мысль о том, что он… мог… отравить Куроо. — Невозможно, — Акааши нахмурился и покачал головой. Эта мысль показалась ему венцом неприязни Кенмы к Тсукишиме, но он деликатно смолчал и вместо этого сказал: — Ни один яд не вызывает лихорадку. — Откуда ты знаешь? Глаза-фонари Кенмы нашли лицо Акааши, и тот отвёл взгляд. Куроо смотрел в потолок, его губы беззвучно шевелились, а по лицу стекали холодные капли. Загадочная болезнь разом согнала с его лица все краски, и теперь от образа того самого франта, который распивал вино за ужинами и пел, играя на фортепиано, за считанные часы осталась лишь бледная тень. — Тсукишима не послал бы в Город за врачом, если бы желал Куроо смерти, — убеждённо произнёс Акааши, как никогда стараясь мыслить рационально. — К тому же какая ему выгода? Куроо содержит его. И… любит его. У Тсукишимы нет резона так поступать. А Куроо… — Он ведь, — механический голос Кенмы слегка дрожал, и Акааши хотелось, чтобы ему почудилось, — не может умереть, верно? Кенма снова вернул взгляд к Куроо. А Акааши углядел в нём явный страх, который готов был разделить сам, однако что-то мешало. Стоило подумать. — У него крепкий иммунитет, — наконец сказал Акааши, — он не умрёт. Кенма, тебе просто чудится… Тот помотал головой и явно собирался возразить, однако переменился в лице, будто что-то услышал, и лишь тихо сказал: — Дверь. Тсукишима вернулся. Пожалуйста, побудь с ним, я сейчас вернусь. Акааши снова не успел ничего ответить: бросив на Куроо последний полный тревоги взгляд, Кенма вылетел в коридор. Акааши осторожно присел в изножье кровати, заглядывая Куроо в глаза. Кровь отхлынула от его лица, во взгляде не читалось ничего, кроме пугающего безразличия. Губы подрагивали, а здоровая рука, лежавшая поверх одеяла, тряслась. Акааши крепко её стиснул, сам толком не зная, зачем, и вдруг Куроо перевёл на него взгляд и поднял голову. — Лежи, — попытался шикнуть на него Акааши, но Куроо сделал попытку сесть — и рухнул на подушки. Он облизал дрожащие губы и вдруг слабо улыбнулся: — А я знаю, что у тебя в… в лаборатории, — Акааши не отвечал, хмурясь, и Куроо растянул губы чуть шире: — Ты строил машину времени. Все знают. Все говорят… А я подумал. Это так логично. Индия… Бокуто… — Ты бредишь, — только и сказал Акааши. Куроо будто и сам усомнился в правоте своих слов, явно растерявшись, но пожал плечами и вполголоса пожаловался: — У вина в последние дни испортился вкус. Может, оно стареет. А может, старею я. Дай бумагу, я хочу написать завещание. В моём возрасте без завещания уже никуда. Акааши сжал хватку на его ладони и решительно отрезал: — Никакого завещания. Тебе всего двадцать девять. — Я умру таким молодым. — Не драматизируй, — попросил Акааши, и Куроо жалобно простонал: — Но лихорадка!.. — Сугавара-сан уже здесь, он скоро… — Акааши, — Куроо с видимым трудом накрыл его ладонь своей механической; пальцы из металла холодили кожу, — дай. Бумагу. Боже, почему никто не хочет дать мне бумагу? Хотя постой, лучше вино. Убери тряпку с моей головы, я как будто тону. Он помотал головой, но Акааши ткнул ладонью в его лоб: — Никакого завещания. И никакого вина. Кенма… — Кенма, — Куроо вскинулся от одного звука его имени и снова рухнул на подушки, уставился пустым взглядом в потолок и тоскливо протянул: — Кенма… Он ненавидит меня? Акааши должен был смолчать. Но не сумел: — За что? — За Тсукки, — Куроо тоскливо усмехнулся и вдруг забормотал: — Тсукки… не должен был… он только помогал, понимаешь? А я не могу — вот так, без кого-то под боком… Я люблю Кенму, Акааши, такой тупой эгоистичной любовью, он нужен мне рядом, но я боюсь его… и его тела, боюсь, что не дам ему ничего, кроме новых страданий, — Акааши собирался было ответить, но осёкся: к горлу подступил ком, а Куроо даже не пытался себя остановить: — Он должен жить, но не здесь, не со мной… Ему нужна нормальная любовь, не искалеченная моим страхом. Он ненавидит Тсукки из-за меня, да? И меня из-за Тсукки, это замкнутый круг, Акааши, и я сам заварил эту кашу. Гони Сугавару прочь, дай мне умереть спокойно. Он взял себе паузу, и Акааши воспользовался ей, чтобы отпрянуть от кровати. Куроо тоскливым взглядом смотрел в потолок, кажется, и правда собравшись умирать; Акааши нашёл в себе силы прошептать: — Никто не даст тебе умереть, угомонись уже. Просто лежи, врач скоро будет. И, словно в подтверждение его слов, в коридоре послышались шаги и возбуждённые голоса. Куроо сделал последнюю попытку содрать тряпку со лба, и в этот момент внутрь в сопровождении Тсукишимы и Кенмы вошёл Сугавара. — Слава богу, — пробормотал Акааши, посторонившись, чтобы врач с саквояжем в руке получил доступ к больному. — Он порывался написать завещание. О том, что Куроо сказал про Кенму, Акааши смолчал. Об этом говорить он не собирался никому. — Ну-ну, — Сугавара, кажется, мягко улыбнулся и приложил тыльную сторону ладони к щеке Куроо. — Такая температура, конечно, сама по себе неприятна, но от неё не умирают. Говорите, его лихорадит и трясёт? Как долго? — Он почувствовал недомогание с самого утра, — услужливо отозвался Тсукишима. Акааши оказался рядом с Кенмой, ловя на себе его полный тревоги взгляд, и почувствовал себя ещё отвратительнее. — К обеду стало хуже. Думаю, это может быть… — Я сам взгляну, — слегка раздражённо отрезал Сугавара. Тсукишима поджал губы, но возражать не стал. — Пожалуйста, выйдите. В комнате слишком душно, толпа будет только мешать. Акааши подчинился первым — мягко подтолкнул Кенму к двери и вышел в коридор. Тсукишима закрыл за ними дверь, но остался снаружи с явным намерением нести дежурство. Кенма, у постели Куроо находившийся будто в трансе, встряхнул головой и спросил у Акааши: — Ты пришёл к Куроо или… — Я хотел бы поговорить с тобой, — Акааши понизил тон: Тсукишима недобро косился в их сторону. Сумев взять себя в руки, Кенма отстранённо кивнул Акааши на коридор: — В музыкальную комнату. Однако повёл Акааши в библиотеку. «Чтобы не подслушали», — коротко пояснил он, заворачивая в нужный коридор. Среди книжных шкафов Акааши, до сих пор стараясь отделаться от липкого, неприятного чувства, которое посетило его в спальне при виде Куроо, передал Кенме общие черты своего плана по вероломному ограблению Коллегии наук. Кенма, постоянно нервно оглядывавшийся по сторонам — явно в поисках мелькающей среди книг макушки, — ёрзал и теребил пальцами края своего жилета, но под конец рассказа лишь спросил: — И вы хотите сделать это завтра ночью? Акааши опустил взгляд: — Возможно, нам потребуется помощь. На омнибусе в такое время суток мы до Города не доберёмся, а я понятия не имею, каких размеров будет преобразователь — и, если быть откровенным, будет ли вообще. Весь мой, с позволения сказать, план основан на обрывках рассказов Футакучи, логических выводах и огромной доле везения. Если учёные из Коллегии не смогли прийти к таким же выводам о своём эксперименте, как и я… если наш ход мыслей не совпал… у Бокуто, возможно, не будет и шанса. Кенма молчал, буравя взглядом книжную полку, у которой стоял. В дальнем углу огромной библиотеки, напоминавшей Акааши библиотеку Коллегии таким же сводчатым потолком и исполинскими шкафами, не было слышно ничего, кроме их перешёптываний, но толстый ковёр скрадывал шаги, и Акааши не хотелось думать, что с Тсукишимы станется их подслушивать. — Я понимаю, что тебе, возможно, сейчас не до этого, — добавил он, видя, что Кенма колеблется, — но я прошу о помощи, потому что знаю, что сам не справлюсь. — Всё в порядке, — Кенма обхватил руками плечи, — я помогу, если… Куроо не потребуется моё постоянное присутствие. Мне не хотелось бы оставлять его в таком состоянии. Особенно с Тсукишимой. Акааши, тщательно скрывая тревогу, позволил себе облегчённый выдох: — Спасибо. От мысли, что Куроо боялся Кенмы, делалось не по себе. Однако Акааши чувствовал: об этом Куроо должен был сказать сам. Прятать подобные откровения внутри, закапываясь под безразличием, Акааши умел, но когда дело касалось Кенмы… становилось тяжелее. — Что вам нужно? — Кенма смотрел на него пытливо, заставив Акааши вынырнуть из тревожных размышлений. — Транспорт? Оружие? Другая одежда? — Боюсь, всё и сразу. Акааши нервно кусал нижнюю губу: лишь сейчас, всерьёз взявшись за обсуждение, он понял, насколько невозможную задачу перед собой поставил. Коллегия наук — огромное здание с бессчётным количеством лабораторий, кабинетов и оборудования, о предназначении части которого Акааши даже не догадывался. А вся его затея основывалась только на зыбкой гипотезе, которая в любой момент может рассыпаться прахом. — Лошади, — вдруг сказал Кенма. Акааши вздрогнул: — Что? — Возьмите лошадей. Они быстрые, до Города можно будет добраться за четверть часа. Разве что незаметно вывести их из конюшни и так же незаметно вернуть назад будет проблематично… — Кенма вздёрнул подбородок. — Я справлюсь. Остальное постараюсь найти до утра. Надеюсь, тебе не придётся… столкнуться с последствиями своего безрассудного решения. Акааши, и без того не знавший, как благодарить Кенму, открыл было рот, но Кенма лишь сощурился: — И не вздумай говорить спасибо. Однажды ты спас мне жизнь, и я обязан сделать что-то в ответ, — он вдруг невесело усмехнулся. — Я помогаю тебе расстаться со своей. Да уж. — Я буду осторожен, — заверил его Акааши, хотя у самого во рту пересохло. Кенма покачал головой: — Очень на это надеюсь, — и намного более серьёзным тоном, хотя серьёзнее было уже некуда, добавил: — Береги себя. — Разумеется. На пару секунд в библиотеке воцарилось полное молчание. Наконец Кенма сделал шаг в сторону прохода между шкафами. — Я вернусь к Куроо, — сказал он. — Хочу знать, что говорит Сугавара-сан. А ты… — Кенма помедлил, — надеюсь, что у тебя всё получится. Акааши крайне в этом сомневался. Но Кенме попросту требовалось его согласие — он должен был знать и верить хоть во что-то. Верить в Акааши, в то, что не дававшая им обоим покоя болезнь Куроо пройдёт так же быстро и бесследно, как и началась. — Всё будет хорошо, — наконец сказал Акааши. Однако его самого бросало в жар от мысли, что всё это могло быть не просто так.