Antihistamine

      Сильвер кряхтел, как старый дед.       Билл гнал велосипед по спуску с Канзас-стрит. До дома оставалось всего ничего — поворот на Костелло-авеню, ещё один поворот с неё и прямой отрезок его улицы. Минут десять, максимум пятнадцать — и он уже в кровати, видит десятый сон, оставив прошедший день и всё, что с ним связано, за дверью. Он ожидал наступления этого момента не меньше, чем ждут вкусного ужина.       Билл нёсся вниз по склону, ступнями продолжая отжимать педали. Сильверу уже не нужен был дополнительный разгон, поэтому ноги то и дело слетали. Билл подтягивал их вверх и просто сидел, ощущая себя словно верхом на торпеде с колёсами. Мимо проносились неровные ряды ограждений, частоколы вымытых дождями заборов, серебристые сетки и рассыпающийся в крошку кирпич, за которым виднелись тёмные и тихие двухэтажки.       Над Дерри стояла лунная и облачная ночь. Периодически город терял свои очертания, превращаясь в нечёткий, размытый снимок. Утро в тумане — так близко… А пока — электрический свет фонарей, желтоватый и чахоточно подрагивающий от крыльев насекомых. Но затем луна выглядывала вновь — и ночь оживала.       Когда очередная облачная волна сошла с белоснежного берега, Билл увидел поворот на Костелло-авеню. До него оставалось чуть больше двухсот футов. Дорога в том месте расширялась, и Билл решил не сворачивать сразу: поравнявшись с поворотом, он двинул запястьями и склонил корпус вправо, чтобы пройти колесом вдоль подъёма тротуара, не заскакивая на него. Убедившись, что у него это получится, Билл поднял глаза. Ветер щёлкнул его по носу, разметал волосы, а когда они коснулись затылка, когда зрачок, подобный закатному солнцу, двинулся к верхнему веку, чтобы смотреть уже прямо — Билл потерял зрение.       Он не успел испугаться. Мир вокруг соскоблили в одно движение, и Билл замер — пустым местом в таком же пустом месте без конца и без края, в темноте, где у него больше не было возможности бояться, где его самого практически не было — только очертания, только одна мысль, комета, мелькнувшая вдалеке, но секунду назад, в то мгновение, когда он ещё видел, но потом перестал. Тогда он подумал…       «Откуда здесь мёртвые огни?».       Белый свет, покрывший горизонт.       Что-то было не так с этим светом. Не так…       Неестественный. Душный. В нём не существовало даже отголоска звенящего воздуха, шторма и бури: наоборот, где-то там, за этим светом или даже в нём самом, жалась к плотной завесе и царапала лапками цикада. Этот звук. Он казался… Знакомым?       Зрение вернулось к нему так же неожиданно, как пропало. Мраморно-холодный всполох просто сполз с радужки к вискам, как капли воды, брызнувшие в лицо. Окрепший взгляд устремился вперёд.       Прямоугольная морда понтиака боднула Сильвера в бок. Раздался какой-то совершенно звериный визг, звон упавшей цепи, скрежет по радиатору, загудела эхом рама и согнулась сразу в двух местах. Билла тряхнуло с невероятной силой, и он, чудом удержавшись на сидении, опрокинулся на капот. Вся тяжесть велосипеда рухнула на его правую голень, холодный капкан захватил ногу; сосуды поднялись, как кручёные верёвки, сухие, жёсткие. Почти петля на его шее. Ведь если бы его мёртвая хватка сдала, если бы он разжал пальцы цвета побежалой стали, то лобовое стекло с радостью приняло бы его на себя, отпружинив лёгкое тело, как теннисный мячик, далеко в воздух, через крышу машины. На остывающий асфальт — остывать. Стоило только беспечному водиле дать по тормозам.       Но он не тормозил.       Ветер свистел в ушах.       В тревоге, в поту, в полуобморочном состоянии на пересечении со вспышкой адреналина Билл сумел поразительно чётко и ясно осознать, что ему крышка. Всё произошло меньше, чем за минуту. Это крохотное движение стрелки на циферблате. Это щелчок. Пальцы, затвор камеры. Нет, это тот звук, тот самый звук, с которым электрическая лампа прихлопывает мотылька.       Хлопок.       Хлопок.       Хлопок.       По желудку, по горлу, по лицу. Бордовый и лиловый плывут перед глазами, а под веками — недвижимы и очертаемы рядом друг с другом, не расплывчатые пятна, а два гетерохромных глаза внутри его глаз. Опять.       Опять.       Он уже видел их.       Он не хотел снова заглядывать в них.       Противно заскрипели шины. Билла потянуло назад. Сильвер гладко слетел с капота и врезался в низкий белый забор, сбив его, как шар для боулинга — ряд кегель. Здесь они разъединились: Сильвер, слишком тяжёлый, остался валяться на земле, а Билл…       Словно цент, пущенный по воде. Или подброшенный в воздух. Лёгкий, маленький. Он бы не смог удержаться за руль. Ветер подкинул его повыше, и он перевернулся, и небо перевернулось, и ночное море блеснуло лунным отражением, которое тут же разметала в стороны белая пена волны, и волна приблизилась к нему, как русалка, и он вытянул руки… Его ладони среди тёмной синевы казались вырезанными из слоновой кости.       Его швырнуло в сторону, через ограждение, выбросило обратно в Барренс, откуда он совсем недавно поднялся. В какой-то миг всё спуталось так, что ему померещилось, будто он плывёт под водой, будто вокруг вода и над ним тоже — вода, он плывёт… И спит…       Во сне ведь нечего бояться, правда? Потому что это всего лишь сон. Даже свет, гляди — уходит, уходит, уходит…       «Машина уезжает. Уезжает! Она уезжает!», — безумный страхом и болью кишели его зрачки.       Спиной он ударился о землю — бам! Что-то грохнуло внутри, словно наковальня упала на бетон. Бам — и звук устремился ввысь, проходя насквозь, от лопаток до солнечного сплетения. БАМ — и что-то выплюнулось из него, может, это были зубы, их вытряхнули, ничтожно малые, зачерпнули и сожрали…       И он не мог оклематься. Лёгкие, истончённые, в прожилках, как ивовая кожа под пытливым взглядом солнца, липли к рёбрам близнецами-ошмётками, комком вязкой слюны, оставляя грудную клетку полой.       Второй удар был как разряд — и Билл втянул в себя воздух и землю, тут же поперхнулся, впечатался щекой в корень, ударился руками о камни. Он катился вниз, создавая целую завесу из пыли и песка. Скатившись к самому подножию насыпи, Билл без движения остановился, замер у вырастающего над ним обрыва; огромная тень возвышалась над ним, и, хотя он её не видел, как не видел высоты, с которой упал, Билла трясло.       Уткнувшись лбом во влажную землю, он закрыл глаза; он не шевелился, лишь дышал, тяжело и глубоко, пытаясь успокоить пульс, тянущий жилы из шеи сгустками воспалённой крови. Тело ощущалось частями — по будущим синякам. Только вот правая нога будто длилась до колена. Дальше — какой-то клок и пустота, за которой скрывался пока неощутимый перелом.       Скорее всего, кость треснула ещё тогда, когда его сбили, и переломилась после падения. В тот момент Билл ничего не почувствовал, но сейчас ему стало больно и холодно. Но так было даже лучше — это означало, что перелом не открытый. Влажного тепла снаружи, вне своего тела, он бы не перенёс.       Нужно было что-то делать. Нужно было вставать.       «Ты что, перегной?» — спросил Билл сам себя. — «Я не хочу здесь оставаться. Не надо».       Он решил попробовать приподняться на локтях. Привстать немного, чтобы потом упереться коленом здоровой ноги в землю и как-нибудь сесть.       Но руки не двигались. Ноги не двигались. Пальцы не двигались.       И тогда самая страшная мысль из всех возможных пришла ему в голову.       Сбитые шейные позвонки.       «Ерунда», — отчаянно пронеслось в голове Билла. — «Я могу встать. Просто надо попробовать».       Не было никакого разрыва между его позвоночником и конечностями.       И не могло быть.       Билл крепко зажмурился, сцепил зубы, напрягая каждую мышцу в своём теле: он старался, чтобы силовой импульс прошёл к кисти правой руки, чтобы он заставил его пальцы сжаться, отдёргиваясь от горячего упрямого желания пошевелиться.       И у него получилось. Все пять пальцев — одновременно подтянулись к середине ладони, где две линии шли параллельно друг другу, а третья, главная, уходила к запястью плавным изгибом. И этот плавный изгиб касался земли с тонким запахом мокрой травы и ручья, протекающего поблизости, зелёного мха и свежих белых цветов; линия ложилась аккурат на зажатую в пальцах горсть, захваченную в то мгновение, когда они двинулись; Билл как-то неловко ощущал это присутствие: словно в руке его лежал талисман. Но сложнее было принять то, что пальцы шевельнулись. Хотя принять-то было легко, но всё казалось… Эфемерной иллюзией.       Чуть приподняв лоб от земли, Билл повернул голову вправо. И увидел, что это не иллюзия. Пять ложбинок на почве и сжатый кулак. И он… Ведь только что он… Значит, он может двигаться.       Облегчённый вздох — и боль показалась уже не такой сильной, а отчаяние — таким реальным. Посмотрев ещё раз на собственную руку, Билл прикрыл глаза. Но тут же распахнул их снова. Свет с луны этой ночью осыпался пылью, лёгкой и благородной, нежели снег или порошок, но Барренса достигнуть не мог: сахарный клён и вязы разметали листья вторым небом, чтобы перехватывать на лету измельчённый металл, вплетать его в кроны, заставляя сиять и переливаться в них при ветре. И, несмотря на то, что свет, как река, стремился спуститься с возвышений в долину, деревья не пускали его дальше себя. Билл видел темноту вокруг, она ступала тихо и осторожно, но как-то неуверенно, не сама по себе, а словно повинуясь, будучи частью чего-то большего. И Билл вглядывался вперёд, пытаясь понять, что же довлеет над ним, потому что буквально каждое чувство говорило ему, что что-то не так. Беспокойство ломкое замерло где-то совсем рядом, беспокойство осколочное — не попасть бы по нему запястьями — и плотное, как верёвка…       В нескольких футах поодаль, в тени деревьев и кустов пустой глазницей, раненой когда-то ржавой пулей, смотрела на него водосточная труба.       И Билл отшатнулся. Билл попытался отползти, но тело по-прежнему не слушалось его. И теперь он понимал, почему.       Когда Билл, не желая этого, подумал о том, что он всё понял под конец, его чуть не стошнило. Но он не хотел… Вот так… Он не верил. Он просто не мог поверить, что случившееся с ним до этого было лишь прелюдией к настоящему, реальному отчаянию. И ведь в этом состояла вся… Уловка?       Тлеющие угли. Огонь — похищен. И никогда не вернётся назад.       Найдите меня, посветите мне в глаза — это всё, о чём я прошу.       …       …       …и солнце светит ему прямо в глаза. Но он всё равно засыпает.       Он знал, что уснёт где-то к полудню. Он понял это ещё тогда, когда застал, как бессонную ночь вставшее солнце порезало и отбросило прочь — до лучших времён. Лучшие времена пришлись как раз на начало обеда.       День выдался не жаркий, но земля была достаточно прогрета, так что Генри просто лёг, закрыл глаза и провалился в глубокий сон без сновидений. Это было чудом — его моментально отпустило. Грудь, которая болела так, что он собирался наведаться в травмпункт, во сне перестала существовать вовсе. Нет груди, нет тела — нет боли. Когда ты ничто — у тебя ничего не может болеть. Генри был ничем целых полчаса.       «Я хотел бы, чтобы это длилось дольше», — просыпается он.       Луч света теплом ложится на переносицу, заставляет прикрыть глаза ладонью.       — О-о-о, — слышит Генри голос Хокстеттера, и тот склоняется над ним, растрёпанная тень с белозубой улыбкой до ушей. — Оно живое. Ты тут лежал, бледный, похолодевший. Я проверил даже. Мы подумали, что ты всё, того.       — Господи, изыди, — отмахивается Генри и чуть привстаёт на локтях. Мышцы тянет до самого плеча — будто лоскут тоги, жилистый кусок, выделанный из его собственной кожи. Наверное, не стоило шевелиться вообще.       — Ты как? Не сыграешь последнюю партию? — негромко спрашивает Виктор, сидящий неподалёку.       Генри смотрит на его руки, тасующие карты, и качает головой.       — Нет, не хочу.       — И правильно, — заявляет Патрик. — Я выиграл. Дважды. И сейчас бы тоже…       — Поздравляю. И сколько выиграл? — спрашивает Генри так непривычно равнодушно, ровно, что каждое слово — скользит по недвижимой водной глади и разбивается о стеклянную поверхность в осколочные брызги звуков, а они — в щёки впиваются, тают, как масло, на ресницах, плавятся серым дождём серого неба, покрывают радужку пятнами гетерохромии, так, что кажется, будто взгляд весь — пыльный, будто направлен из-за пыльного стекла.       — Сколько? — ухмыляется Патрик. — Ну, четыре-пять где-то. Пять девочек с Бродвея.       — Брось, — смеётся Генри. — Кого ты обманываешь. Девочек, ага. Ладно, я никому не скажу.       — А кто-то, кажется, завидует, что у него ни того ни другого, да, Генри?       — Захлопнись. И помоги встать.       Руку Генри молча протягивает Виктор. Бауэрс хватается за раскрытую ладонь, крепко сжимает пальцы на тыльной её стороне, и Вик тянет его вверх — не быстро, но и не слишком осторожно, достаточно спокойно, и Генри сжимает зубы и напрягает ноги, упирающиеся пятками в землю, чтобы оторвать от неё нижнюю часть поясницы и подняться, не остановившись на полпути и не откинувшись обратно. Сев, Генри громко выдыхает, опускает голову вниз, почти к самым коленям, а ладонь прижимает к груди, давит, чувствуя, как сердце воспалённо колотится внутри.       — Всё нормально? — спрашивает Виктор, с лёгким беспокойством оглядывая сутулую фигуру Генри.       — Болит, — коротко отвечает тот и склоняется ниже: позвоночник изгибается уродливым месяцем, ноги поджимаются, кожа тянется по костяным выступам, обнажая для взгляда практически всё содержимое. А в середине этого всего, в центре, там, где живое стучит, бьётся и удерживает жизнь, какое-то наваждение из прошлого клокочет, бурлит и болит: «Да ладно тебе, Генри. Здесь же совсем не холодно».       — В таких случаях полезно курнуть или нюхнуть, — совершенно обыденным тоном произносит Патрик, лезет в карман джинсов, выуживает оттуда пачку «Винстона» и перебрасывает её товарищам; Генри ловит сигареты одной рукой, пальцем откидывает крышку и, сдвинув брови к переносице, заглядывает внутрь.       Отчасти он был готов к самому худшему: увидев там порошок или мексиканскую коричневую пасту, завёрнутые, как полагается, в плотный полиэтилен, Генри вернул бы пачку обратно её владельцу и, может быть, сильно наорал бы на него. В конце концов, почему любой барыга, окончивший шесть или семь классов, знает, что и кому предлагать, а Патрик Хокстеттер — нет? Хокстеттер, у которого один из приятелей — сын копа.       Но внутри пачки оказывается всего лишь несколько самокруток. Собранных очень качественно — сразу видно, что Патрик не сам их лепил, и у Генри в голове на мгновение возникает логичный вопрос: «У кого он их взял?».       Один из косяков сделан особенно хорошо — он и подлиннее, и бумага у него побелее, а клея мало и почти не видно. Примостился с самого краю, чуть поднимается над всеми остальными — про такие экземпляры обычно говорят, что «он на тебя смотрит». Его-то Генри и достаёт из пачки. Поднимает глаза на Патрика:       — Подкинь зажигалку.       Щёлкает пару раз — работает. Переворачивает сигарету нужным концом к зажигалке. Другой конец подносит ко рту, прикусывает — и тут же выплёвывает. Всё его лицо кривится в гримасе, какая бывает у человека, съевшего на спор за раз даже не дольку, а целый кусок лимона.       — Ой, дерьмо, — встряхивает плечами Генри и трётся щекой о левое плечо. — Чёрт, это просто ужасно. Хватит ржать, — рявкает он на Патрика, увидев, как тот заходится в приступе немого хохота. Но Патрик хватается за живот — одной рукой, а другой начинает колотить по земле, и его смех наконец обретает голос и вырывается наружу вместе с то ли свистом, то ли хрипом откуда-то из глубины горла.       Генри отворачивается в сторону и закрывает глаза, подставляя лицо солнцу. Губы его предательски подрагивают, и он смутно, мимолётно улыбается, пристыжённо краснея, но золотистый свет, яркий, слепящий, даже в какой-то мере жестокий, покрывает его кожу и запросто лишает её цвета: почти как сравнивает с землёй, только — со скуловой костью.       — На самом деле, — спустя минуту сдавленно произносит Патрик, всё ещё посмеиваясь. — Их просто надо раскурить. Бумага — дерьмо, но вот начинка — высший класс.       — Без меня, — качает головой Генри и протягивает пачку обратно Хокстеттеру. — Сам — хоть обкуривайся.       Но Патрик выставляет перед собой ладони и начинает отрицательно размахивать руками:       — Не-не-не. В смысле, чувак, это — неплохой обезбол. Причём ты не вырубишься.       — Да всё уже, — отвечает Генри и тянет руку вперёд. — К тому же, мне нельзя.       Патрик лишь пожимает плечами и забирает «Винстон». Убирает обратно в карман, поднимает голову — и вдруг совершенно меняется в лице: меняется взгляд, споткнувшийся обо что-то за плечом Генри, по поверхности радужки — тихая рябь, зрачок — сузившийся пульсирующий узел, затмение упавшего в волны солнца, со скалами — острыми вздымающимися рёбрами; но улыбка, которую он на мгновение потерял, возвращается и чертит лисьи линии на щеках.       — Ну и ну, — присвистывает Патрик, и Генри оборачивается — скорее невольно поддавшись интересу, а не вынужденно; ему кажется, что он уже знает, что может быть там, за пределами его зрения, но в тот самый момент, когда он наконец видит… Он будто наталкивается на невидимую стену. Это так неожиданно, что даже странно: ведь через глаза не может пройти напряжение, за их пределы — и к вискам, сжимая, вжимаясь — калёным железом, кровоток, как русло рек, разворачивая в обратную сторону, чтобы тремором окатить, чтобы шею стиснуть — до отметин продавленных мышц. Долгий вдох; Генри слышит, как он оседает в груди, слышит, как глухо стучит сердце. Он будто нырнул, потому что всё вокруг замолкло. Резко и отчаянно, отделив себя от него. И он никак не может понять…       Сколько прошло с того дня? Неделя, полторы? Что могло произойти за это время?       Примерно в квартале от того места, где они сейчас сидели с Патриком и Виктором, не происходило ничего необычного — так можно было бы подумать с чистой совестью. Билл Денбро, один-одинёшенек, переходил дорогу в положенном месте. Сознательный малый. Посмотрел влево — одностороннее движение — и спустился с бордюра на асфальт. От плиточной дорожки к библиотеке его отделяло три шага. Но при таком раскладе, как у него, в три шага не вышло бы никак.       Он напряжён. Напряжение — в каждой его черте, в каждой точечке на его лице. Он осунувшийся и бледный, в тени его кожа исходит пятнами сизого оттенка, будто ко лбу, переносице и щекам прилипли разлагающиеся крылья какого-нибудь насекомого. Денбро и сам походит на насекомое: с длинными костылями, зажатыми под мышками, он совсем как богомол.       Крайне печальное зрелище.       Костыли, гипс на правой ноге. Руки от локтей затянуты бинтами, которые он зачем-то попытался спрятать под футболкой с длинным рукавом. На цветной ткани тут и там проступают тёмные пятна пота.       Генри смотрит на Билла и вспоминает, что у него самого — болючая дырка в груди. Буквально. Кровавая впадина с ровными краями, диаметром почти в сантиметр. Вот такой изящный штрих оставляет шляпка строительного гвоздя.       «Что это такое?», — спросили бы его в травмпункте.       «Я упал!».       Классика.       Я падал дважды на торчащий из стены гвоздь. Сначала грудью, потом спиной. Мне никто не помогал, я сам упал. Я прорвал кожу, и у меня пошла кровь, и это было месиво, и я налепил на него пластырь, но кровь всё ещё идёт.       У него всё ещё идёт кровь, у него дырка в груди, но рядом с Биллом Денбро он — как всегда — жалкая пародия. Посмотрите на него и на меня. Что с ним, а что со мной. Как вылепили Билла Денбро, всего такого поломанного, превозмогающего, с его болью, стараниями, тайнами. Какого чёрта с ним произошло? И почему он здесь? Его здесь быть не должно, или он должен быть не один. Всё-таки он сделал себя сам — такой отважный, самостоятельный, волевой. Произведение искусства. А Генри Бауэрс — лишь карикатура.       Впору ему перевести взгляд — уж слишком долго он пялится. Но он не может отвернуться.       «Чего зенки-то выпучил? Идиот».       Но такое завидное упорство…       Нихера не оно тебя манит.       Не поэтому ты пялишься. Вернее, поэтому тоже, но не только. Ты же знаешь.       — Кошмар, — с мнимой жалостью вздыхает Патрик. — Но мелкому повезло: будь здесь Белч, он бы точно выбил у него костыли, чтобы посмотреть, как заика будет прыгать и танцевать на одной ноге, пытаясь не обтесать мордочку об бетон.       — Да уж, — сквозь сжатые зубы цедит Генри.       Уголки его рта, дрогнув, опускаются, и презрительное и брезгливое выражение проступает на его лице, хотя на самом деле это — ни то, ни другое, это — напряжение, точь-в-точь как у Денбро, которое вполне может дойти до такого накала на разгорячённом лице, что выносите святых, а из-за чего?       Ты пялишься, потому что…       Генри облизывает сухие губы и сглатывает скопившуюся во рту слюну. Взбухший комок не лезет в горло, царапает гладкие стенки, будто он проглотил чёртов пакет со сраными гвоздями. Забавная реакция организма.       Чем дольше Генри глядит на Билла, тем больше понимает, что его будоражит вид Денбро. Это что-то сродни дальней поездке, когда ты приятно взволнован, рад, даже счастлив, а потом тебя укачивает в автобусе.       Взгляд медленно ползёт по гипсу, который доходит до колена. Дальше виднеется узкая полоска бинта: обтянув тощую ляжку, бинт уходит под шорты, и Генри зачарованно клонит голову набок, не переставая проклинать себя, и свой мозг, и даже свой возраст.       Ему казалось, что пубертат прошёл для него легко, но сейчас, в силу определённых причин, по нему ударило так, что он успел пожалеть — даже не дважды, а много раз. Ему будто снова четырнадцать, и он чувствует себя круглым дураком.       Ты пялишься, потому что у тебя проблемы.       Он пялится, потому что ему хочется больше. Хочется видеть, до какого места Денбро перевязали. Хочется кончиками пальцев пройтись по границе бинта и кожи. Генри знает, что запросто может осуществить это — обхватить ладонями коленку Денбро, залезть руками под его шорты. Минимум усилий — и он это сделает…       Под ключицами что-то шевелится, и Генри чуть не выблёвывает на траву свой скудный завтрак. Он тихо давится, отгоняя тошноту и желудочный сок, пока Патрик о чём-то трындит, а Виктор коротко ему поддакивает. Денбро скрывается за дверью библиотеки.       — Как-то неприятно, — произносит Виктор.       И Генри полностью с ним согласен.       Как же это всё неприятно.