Antihistamine

      — Эй. Мы точно идём правильно?       Он спросил это на второй час, чувствуя, что они идут как-то подозрительно долго. И ему это не нравилось — ни морально, ни тем более физически. От прохладной воды ноги опухли и будто бы начали оплывать. Казалось, что кожа, растянутая как тонкий носок, сползала с щикотолок на ботинки, так и норовя скататься под пяткой в хлюпающий жилистый ком. Генри уже многое начало мерещиться среди темноты, тишины, воды, спёртого гнилого воздуха и потерянного времени, но лишь от вязкости в ногах его мутило до боли. Ляжки, бёдра, пах и таз — перекручивались в костоломке, медленно, издевательски (а не обменивал ли он хвост на ноги в ведьминской берлоге?) — и Генри начал считать шаги.       Была тысяча. Было три. Он не мог не спросить Билла:       — Ты же знаешь, куда идёшь?       Как будто на юг. В Хампден окольными подземными путями, в залив, чтобы их к чертям вынесло из какой-нибудь трубы вместе с отходами.       Пока что Билл предпочитал кивать в ответ. В чём-то он мог быть уверен, ведь его отец, если Генри помнил верно, работал то ли проходчиком, то ли инженером-строителем. И у мисс заики были хорошие отношения с папочкой. Верно? Два и два — лучше примкнуть к Денбро, чем выбираться в одиночку. Проще, чем слепить яблочный пирог.       А ещё Билл ему ни слова не сказал. Не драпанул от него. Наоборот, Денбро часто останавливался и ждал, пока Генри догонит его, хотя сил идти вперёд у него было хоть отбавляй. Так Генри казалось. Сам он выдохся уже около получаса назад, а Денбро всё упрямо пёрся, как промышленный бульдозер, и будто не знал ни усталости, ни голода, ни того ощущения, что ноги влажно пузырятся и слоятся до мокрого блеска жировой плёнки на розовой плоти.       Билл шёл быстро и уверенно, чаще заворачивая налево, чем направо, ориентируясь на глухой звук падения сбрасываемой в коллектор воды. Когда дорога двоилась, он подходил к каждой стене и трогал её, прислушиваясь, а затем сворачивал влево. Один раз он попросил Генри вытянуть руку как можно выше и сказать, где воздух кажется холоднее. Немного постоял, поразмыслил. Свернул влево.       Но когда встречались перекрёстки — Билл встревал надолго. Генри начинал злиться: стоять на месте для него было ещё хуже, чем идти. Боль ломила ноги, дрожали икры, бёдра. Мышцы прорезало острыми вспышками то тут, то там, и Генри приходилось постоянно перекатываться с пятки на носок и обратно, переступать с одной ноги на другую, чуть ли не в вальсе крутиться, чтобы не осесть задницей в воду от сводящих его судорог. Когда Билл вновь остановился и Генри понял, что проход перед ними четверится, он услышал, как тяжело зазвучали его вдохи и выдохи и как заурчало в животе. Взгляд на две тысячи фунтов лёг на спину и шею Денбро, и, пока тот думал, не замечая ничего вокруг, Генри медленно расковыривал его глазами и тоже думал. О том, что думать — не всегда хорошо и полезно.       — Пошли, Денбро, — не выдержал он. — Мы же правильно идём. Или ты не знаешь?       Почти светящаяся бледностью шея вжалась в плечи. Билл не произнёс ни слова. Но и с места не двинулся. Затих совсем, слился с темнотой серой тенью. Если бы не эта манящая белая шея, Генри едва бы разглядел его. Даже волосы потускнели — ни следа от прежней живости.       — Ты не знаешь, куда идти? — вновь спросил Генри.       — Я не уверен, — на полутоне донеслось до него. — Направо… Но я не знаю.       Генри хмыкнул. Один чёрт: что он, что заика — нихрена-то они не знают. Острый взгляд царапнул кожу на затылке. Билл это, кажется, почувствовал. Наконец-то. И сделал крохотный шаг, склоняясь к повороту направо. Генри так покоробил этот шажок, что ему отчаянно захотелось заржать, но сил не было даже на ухмылку. Лишь язык насмешливо скользнул по сухим губам — и только.       Когда Билл остановился в следующий раз, Генри тут же поплёлся к стене, облокотился на неё и, прижавшись лбом к предплечью, закрыл глаза. Угрюмый шелест воды смягчился. Чувствуя, что застывает и как-то странно расслабляется, Генри еле разлепил веки. Неужели задремал? Стоя, совсем уже рехнулся? Вскинув голову, он огляделся и не увидел ничего. Сцепил зубы, быстро проморгался. Но размытое белое пятно чужого затылка так и не появилось. Всё было чёрное, вода у ног — чёрная, похожая на отходы, стены чёрные, всё — бестолково-чёрное, до одури, до страха, до ужаса, чёрное, чёрт, чёрт…       — Ты, урод! — взвыл Генри, чувствуя, как подступает к горлу желчь и более громкий крик. — Ты…       — Господи! — далёкий тихий зов врезался в него, как удар в грудь, и у Генри чуть сердце не остановилось. — З-з-зачем ты кричишь?       — Где ты есть? — почти завопил он. — Какого…       Мягкое тепло ладони коснулось его плеча. Генри весь сотрясся, растерялся, подавился и завалился назад, но его пальцы вовремя сплелись с другими, отчаянно, сильно, почти до хруста, и Билл Денбро зашипел от боли, но всё равно не дал ему упасть.       — Какого хрена? — рявкнул Генри, дёргая Билла за руку. — Что ты вообще делаешь? Какого хрена ты молчишь? Я думал… Как бы я выбирался отсюда?       — Отп-п-пусти, — выдох в ответ тут же лёг в выемку между ключицами. — З-з-зачем ты вообще сюда шёл, Генри?       — Да больно надо мне по моче и дерьму бегать!       — Но б-б-бегаешь же…       — Пошёл ты, — оттолкнул его Генри. — Ты здесь самый умный, что ли?       — Я н-н-ничего не…       — Какого хрена ты меня трогаешь?       — Какого х-х-хрена ты к-к-кричишь?       — А какого хрена ты ничего не говоришь?       — А какого хрена ты спишь?       — Иди, куда шёл!       — Пока ты будешь с-с-спать?       Но у Генри кончились силы. Истончившись, он замолк; спустя какое-то время услышал и почувствовал, что вода опять шевелится — Денбро зашагал вперёд, и ему ничего не оставалось, кроме как последовать за ним. Снова. Напоследок, перед тем, как отстать на приличное для себя расстояние, он догнал Денбро и вкрадчиво, почти вжавшись подбородком в его рыжий затылок, медленно произнёс:       — Тронешь меня хоть раз — я тебя прибью. Понял? Даже пока мы здесь — я тебя прибью.       Предвидится ли конец этой усталости?       Хочется увидеть реку. Генри — слабее, воды и так предостаточно у него в ботинках; Биллу — сильнее. Но, так или иначе, не опоясанная бетоном и железом Кендускиг будет означать, что всё позади. После нескольких часов в темноте она будет казаться такой непривычно чистой. А Барренс — таким природно-шумным даже в ночи. Прохладным ровно настолько, чтобы сначала появилось желание оказаться дома, а потом — уже удивление, что это желание ещё не выродилось.       Генри старается не думать, но больше ему занять себя нечем. А бестолковая долбёжка мыслительного процесса со всякими сравнениями-несравнениями вскоре становится невыносимой. Хотеть домой. По-настоящему или не по-настоящему. Настоящий-ненастоящий дом. Ёпт твою, а ведь этих сравнений не избежать. Если только не вымотать себя без остатка.       Идти нормально он не может уже сейчас. Конечности тяжёлые и мягкие, что-то постоянно сползает по внешней стороне бедра, хотя ноги-то не голые; спина не держится ровно, чуть что — и он точно рассыпется вдоль своего позвоночника, начиная с тусклых волос и заканчивая кожей. Мысли отпадут последними: такое, как корка под коркой, прячется до конца. Зато уж как изводит — люто.       Генри слишком прост, чтобы подумать, что весь мир в его голове — шутка. Поэтому он думает только, что это кто-то шутит, а не он сам или его бессознательное над ним. Он думает, что это кто-то чужой дал отмашку ему ворочать в голове эти мысли, искать среди углей самородки, а если нет — то это кто-то, а не он сам, плотно сожмёт его виски и будет держать, держать, пока он не примет всё это полностью, пока не почувствует всецело… Пока не поднимет мутный взгляд и не поймёт, что завидует.       Денбро являл собой всё равно что вирус неполноценности для тех, кто его окружал. И хотя он казался наивным до тупости, как большинство детей, было в его характере то, что совсем не иронично делало Билли-из-Дерри Уильямом, героем здравого смысла. А ещё у него была внешность — почти как у Бэйли-младшего. И даже имя Бэйли-младшего. Разве что речь убогая. И возраст. Вот и всё, что ставилось против, но никогда не срывало куш. Даже то кратковременное удовольствие, которое испытывал Бауэрс, насмехаясь над заиканием Денбро, в конце приелось ему, а давний верный комплекс вернулся, чтобы вновь поселиться в боку и точить его. И ведь не достанешь — ни одна материя не в силах.       А Билл Денбро… Он всё усугубляет. Надоедливый, яркий шрам. Не даёт забыть.       Но рано или поздно я избавлюсь от его присутствия — и тогда я отскоблю его, выжгу, я забуду.       О, избавление…       Бетонный червь режется пополам — срыгивает их в землю и небо. Воздух снаружи чище, слаще, но зловоние осталось внутри, как и ненависть, злость, трясучка и ужас — колющим дурманом под кожей. Вся отрава, набежавшая водой в ботинки, как клубок нематоморф проникла в сознание. Оттого — живучее беспокойство, отголоски былого страха. Оттого — лишённые черт физиономии, мёртвый штиль на радужке и сон, сон, сон…       Но, по крайней мере, они могут расправить плечи и раскрыть грудную клетку. И сделать нормальный вдох.       И, по крайней мере, ум больше не будет загибаться от мысли, что отражение в воде — тёмной, чёрной — принадлежит не другому человеку, что это сугубо личное, прилеплено и стекает по лицу, как меласса, как пустое ничто без глаз, носа и рта.       Они вышли под вечернее небо, и если не было в том радости, то было облегчение. Когда над головой оказались не своды, способные замуровать в себе под землёй, а бесконечное небо, большой брат Кендускиг, залива Мэн и близнец Атлантического океана. Со своим холодным, почти ледяным, несмотря на лето, воздухом, который полнится свободолюбивым дыханием, молчанием и туманной неловкостью; но туман рассеивается, а волны сбегают обратно, туда, откуда они пришли.       Спина Билла исчезает за зарослями папоротников — он направляется к насыпи, чтобы забрать Сильвера; когда он уходит, всё вокруг становится ирреально недвижимым, словно его и не было здесь. Но Генри не замечает этого, оставляя Барренс позади: в спешке, рискуя навернуться на камнях, он летит домой, и дрожь на его спине сбрасывает чешую, обновляя крылья.       Комендантский час давно прошёл.       Когда Генри добирается до дома, становится совсем темно. Он крадётся по участку как вор или как крыса — потому что страшно, тычется носом в окна, проверяет свет. Встряхивает плечами — это один счёт, на второй он толкает дверь.       Дверь скрипит. Генри заходит внутрь, осматривается. Выдыхает. Никого.       Есть фора — застирать одежду, почистить ботинки, вымыть из волос всю грязь, застрявшую в них, как остатки еды в стоке раковины. И после он ещё успеет спокойно заснуть до возвращения отца.       В полночь силы оставляют Генри окончательно. Слабость подбивает колени и надрезает сухожилия, чтобы он точно упал и уснул; но стоит голове коснуться подушки, как глаза становится невозможно закрыть: сухой пыльный взгляд упирается в потолок, затем опускается на подоконник, смотрит на стекло, и всё кажется нереальным и, что хуже, чужим.       Вглядываясь в уходящие вдаль поля, тускло-стеклянные под осыпающимся с луны инеем, Генри думает о каком-то утомительном бреде и не может заснуть. Время тянется и тянется, ночь начинает приближаться, она проливается через зазоры в раме и заполняет собой комнату целиком; Генри лежит, не двигаясь, не моргая. Приоткрыв рот, он смотрит, как далеко за окном, на земле или в небе — он не может разобрать, но в волнующейся темноте ветер колышет пламя. И Генри наконец понимает, что именно не даёт ему покоя. Навязчивое воспоминание, приставшее к сетчатке. Но ведь это не так просто. Отнюдь не просто.       Фортуна представлялась ему рыжеволосой. Почему? Почему он вообще думает о…       Матовый ирландский огонь.       Он снова там. Гоняет ли себя по петле сам или это сознание управляет им — он не знает. Но он проживает одну и ту же минуту много раз, от начала до конца, без остатка. Чтобы вобрать в себя то, что было в ней, чтобы вновь разглядеть медь в чужих волосах, истинную медь, или горячий мёд; чтобы приблизиться — или приблизить — и увидеть затылок, и шею, и плечи; чтобы собой почувствовать каждый позвонок на чужой изогнувшейся спине…       Убирайся.       И — будто голос от уха к уху.       «Это он, он, он… Матовый ирландский огонь. Ты держал его?».       Он держал его.       «Да, да, да, ты держал его… Приблизил… Не приближайся к огню… Ты приблизил лицо к огню… Держал… Что, боишься? Он боялся… Представь, он, его руки, твои руки, что ты делал, что ты делаешь, Генри, это он, кто он, Ге-е-енри, ты д-д-держал…».       Он держал Билла Денбро. Обхватив его поперёк туловища. А затем — его ладонь на чужом лице, его пальцы, чужой рот.       Беспокойно мечутся глаза под закрытыми веками.       «Где ты сейчас, Генри? Не уходи далеко…».       Последние слова — эхом. Затем — тишина. Кончики пальцев прикасаются к губам.       Он держал Билла Денбро. Он зажимал ему рот, он трогал его. Своей рукой — яркую черту на его лице, которая никогда не теряется. Как если бы рубец был красивым.       Почувствовав вкус собственных пальцев на языке, Генри распахивает глаза.       «Блять», — проносится у него в голове, и он отдёргивает руку, переворачивается на другой бок, крепко зажмуривается.       А потом вдруг меняется в лице: смотрит перед собой невидящим взглядом, пока что-то в его радужке не обретает спокойные контуры, не становится определённым, осмысленным, продуманным. Ясным только для него одного. Известным только для него. А если так, то правда в том, что…       «Ничего не изменилось», — думает Генри и наконец-то засыпает.