НЕИЗВЕСТНАЯ УТОНУЛА С НОЖОМ В…
Продолжение осталось на странице десять, страница десять и вся газета — за порогом кухни. Билл увидел мать: она сидела боком к нему, зависнув в кататоническом ступоре, изогнутая, как ива над рекой, с волосами, струящимися вниз, как плющ. Почти святой образ; он остро застыдил Билла, и его будто толкнули идти вдоль стены, подальше от обеденного стола. Он не хотел, чтобы мать даже видела его. Растревоженная попусту, вынужденная посмотреть на него, она свалит на него всю тяжесть мира — одним взглядом, и весь стыд, что он может и не может почувствовать, который он сможет и не сможет выдержать, и весь страх, и ужас быть тонким чешуйчатым крылом на игле её взгляда. Кажется, он боялся её сильнее, чем сам мог это осмыслить. Только недавно он подумал: почему бы ей не завтракать вместе с Джорджи на кладбище? Земля прогрета солнцем, а под ней наверняка уже кто-то завёлся, так что одиноко ей не будет. Но она уже навещала могилу младшего сына — исправно, два-три раза в неделю, чаще, чем заходила в комнату старшего. Это Билл услышал вчера от соседей, а ещё то, что она перестала появляться в церкви. Когда Шерон вернулась домой, он заметил, что она сняла крестик из белого золота. Он подумал, что она могла забыть его, и спросил… Всё, что произошло дальше, до сих пор стояло у него перед глазами. Вот Шерон коснулась груди, но нащупала только кожу и ключицы над вырезом платья. Её лицо потемнело, а губы стали похожи на длинную линию грязи. Она схватила Билла за плечи и, склонившись так, что её волосы чуть не упали ему на глаза, проклокотала: — Верни мне его, Зак. — Крестик? — пролепетал Билл. В её голосе что-то кипело, пенилось… Но он не знал, что именно. И она кого-то видела в нём, но он не знал, кого именно, потому что затем она добавила: — Верни мне сына! И ещё: — Я так больше не могу, я не могу без него. Я не могу без сына. Его нужно вернуть, неужели не понимаешь? Он же ещё там, он там, он та… Поперхнувшись словами, она отпустила его и обняла саму себя, словно пытаясь согреться. С неё схлынула вся краска, а в широко раскрытых глазах остался только след, как шрам, от того, чем её выпотрошили. Её взгляд отрешённо плавал, пока Билл не произнёс: — Мама… Тогда он чуть не отпрыгнул от неё. Она выглядела так, будто сейчас что-то с ним сделает. Совершенно детский испуг перед взрослым зажал дыхание в груди и повёл колени. Билл едва не упал, пока она продолжала смотреть на него, почти не моргая. Её сузившийся мелководный зрачок слабо бился в серо-голубой радужке, а оттуда, из обрезанной полой жилы, на него глядела вторая пара глаз. Билл мог поклясться, что правда видел их. Другие глаза, которые не принадлежали его матери. Они щурились на свет и осматривали его с любопытством. «А что мальчик будет делать?». Бежать. И он ушёл. Воспоминания были свежими и болючими, как прорвавшийся нарыв. Поэтому сейчас Билл не решился к ней приблизиться. Не потревожить бы её рассудок и то, что за ним. Не напороться бы взглядом, как кишками на корягу в реке, на гетерохромный клин в её радужке… Нога проехалась вперёд, и подошва неожиданно громко шаркнула о пол. Звук надулся и лопнул, как пузырь. Не оборачиваясь, Билл слетел на ступени кладовой мотыльком, ошпаренным до глухоты горячим светом. В коридоре затрезвонил телефон. Билл услышал, как отец снял трубку и коротко ответил. И увидел, как на полу перед ним расплылась тень. Шерон Денбро поднялась, встав спиной к окну, и вновь вышедшее солнце бросило на доски тёмные куски её плоти. Билл вздохнул — будто лёгкое надорвалось — и, отвернувшись, поспешил закрыть за собой дверь.***
Спускаясь под землю, он словил на коже по-настоящему летнее прикосновение: жарко-пыльное, с запахом нагретого асфальта и листьев, подсушенных, как хрустящие тосты. Его макушка, ещё виднеющаяся, загорелась ярко-рыжим, почти красным, и осветилась тёмно-медным, когда он оказался в канализационной пещере. Ни одна из люминесцентных ламп не работала, а ступени круто уходили вниз. Билл подумал было, что ещё можно вернуться и хотя бы пообедать, но ноги опередили мысль. Ричи часто говорил: храбрым не до размышлений. Это была правда, но… Билл всё-таки отличался: за ним был опыт регулярных походов с отцом и осторожность на грани тревоги, не свойственная ни подросткам, ни тем более храбрецам. Перед выходом из дома он набрал кучу всего: свисток на шею, большой ручной фонарь, складной нож, три батончика «Chocolate Daisy» и бутылку воды, поместившуюся в поясную сумку Шерон. Ремень, туго затянутый до упора, всё равно так и норовил сползти с него вместе с шортами. Упади они, рассыпались бы серебром — буквально, восемью долларами из карманов. Ещё одна монета лежала чуть правее и ниже сердца. Талисман. Биллу казалось, что он спускается в сырую, гниющую тюрьму, чтобы, собственно, сгнить; жить там, пока Дерри наверху цветёт и процветает. Новая трасса и железнодорожные пути приведут сюда ещё людей, для всех — местных, приезжих — отгрохают разноцветный молл, к которому, как осы на сладкое, слетится разного рода пидорасня. Жеманные мальчики и высокие девочки с ногами от ушей. Немногим позже они, утирая кровь с подбородка разорванными рукавами, будут бежать за границы штата. «Это Мэн, бля». Чем дальше от Огасты — тем гуще леса, пустыннее холмы и равнины и консервативней люди. Билл споткнулся раз, потом ещё. Кривой лестничный хребет рассыпался прямо под ногами. Зелёные коврики мха, пропитанные ледяной слизью, чавкали об обувь. Где-то внизу глухо шумела вонючая река. Билл мог только слышать: вокруг было темно, как у волка в заднице в безлунную ночь. Гербицидно-оранжевый свет фонаря, как американская химоза под зенитом «Trail Dust», устремился вперёд и выжег стены и спуск. Тот казался бесконечным, но вскоре Билл сошёл на бетонный блок вдоль канала с наичернейшим потоком, который нёсся прямиком в коллектор. Пахло сыростью, плесенью, ржавчиной и немного костью, а ещё — вросшими друг в друга листьями водяной лилии. Это был участок дождевой канализации, поэтому мерзкий запах несвежего ливня стоял здесь повсюду. Билл дотронулся до носа — на пальцах остались капельки влаги. Он помнил точно: дождя не было уже около двух недель, но тонны и тонны воды, будто водохранилище дало большую течь, убеждали его в обратном. Дождь был. Но его не было. Или где был он, когда шёл дождь? — Бу! Если бы над Биллом что-то было, он бы отшиб себе всю голову — так высоко он подскочил; фонарь вылетел из рук, описал дугу с востока на запад; вместо вскрика Билл икнул, как котёнок, подавившийся комком шерсти. Тут же ринулся вниз, подхватил ремешок и обернулся, удерживая свет перед собой и, кажется, готовясь на этот раз поседеть наверняка. Генри Бауэрс, угрюмый и стрёмный, похожий на Майка Шмидта, только без усов, но зато с такой же дурацкой причёской, стоял на двух ступенях сразу, с присогнутыми коленями, с историческим хоум-раном перед глазами и влажной коркой на нижней губе, диагонально расчерченной и зазывающе блестящей. С такими вытянутыми ляжками, длинным туловищем и весом недоедающего легкоатлета он мог бы в один рывок оказаться рядом с Биллом, схватить за шкирку, приподнять над землёй… Билл шарахнулся в сторону, попятился быстро-быстро, изворачивая ступни, но вдруг остановился и задрожал, затрясся, как маленький клёнчик. Его пятки свесились вниз с бетонного края, ноги через обувь лизнуло холодной водой. — Ну что, пройдёшь через меня? — улыбнулся Генри, разводя руки в стороны. В этот момент он выглядел смущённым подобием распятия — и Биллу пришлось сморгнуть с глаз пелену, в которой он опять увидел лицо матери, говорящей о католической обители. Такое наваждение могло довести до бесчувствия быстрее, чем Генри Бауэрс с его невинной улыбкой, которая всё подмерзала и подмерзала, на фоне общей бледности — до дикой красноты. Билл повёл фонарём в сторону — осветил, высветил волевой скат плеча, по цвету — как дурной знак, как узел проволоки, а за плечом — подъёма край, близко-недосягаемый. — Я как Харон, сопля, — прошипел Генри, вскрыв лицо белозубым оскалом. — Думал, я тупой? Как бы не так. Действительно, теперь Билл так не думал. Услышав его ещё тогда, за своей спиной, и не признав от неожиданности, Билл Денбро уже мог поклясться, что ни к чему хорошему это не приведёт. Он знал, что подобное стечение обстоятельств обычно выливается в историю, как разойтись на бревне, в историю, где уже на первой странице маячит предчувствие окончания, очень простого и понятного. Никак. Если по-человечески — никак не разойтись. С ним-то, с Бауэрсом? «Я как Харон, сопля». — Как кто, говоришь? Это был другой голос. Бодрый. Звенящий и светлый. Когда Джорджи родился, у него на голове были светлые, очень светлые волосы, как пух на полевом цветке. Белые, лёгкие волосы, белый, лёгкий смех, белый плач… Далёкий зов из лабиринта. — Вильгельм, Хенрик, мальчики… У меня есть предложение… Из глубины канализационного грота на них дыхнуло гнилью. И Билл обмер. А в следующее мгновение подпрыгнул, как ошпаренный: реакция организма прошлась по нему, как хлыст — по оголённому позвоночнику, и он просто полетел в первый попавшийся проход. Мечущийся свет фонаря выхватил из темноты высокие гладкие стены. Хром на стали чешуйчато блеснул. Биллу пришлось задрать голову, чтобы увидеть, у какой границы этот блеск иссякает, но потолка не было, а стены всё уходили ввысь. Это чем-то напомнило ему цилиндр водонапорной башни, только ещё выше и шире. Он не смог бы даже допрыгнуть до противоположной гладкой стенки — так далеко она была. В момент, когда он успел это осознать, в его сдавленном сердце словно что-то лопнуло, а следующий удар оно пропустило, когда Билл почувствовал, что под ногами ничего нет. Ничего, на чём можно было бы стоять, никакой поверхности. Хромированная сталь задвигалась, как гильотина. Но падение не было долгим — Билл с головой ушёл под воду, тут же вынырнул, попытался вдохнуть, но лишь прикусил язык до вспенившейся со слюной крови: упавший сверху Бауэрс больно двинул его коленом по уху, перевалился через его голову на спину, и Билл вновь оказался под водой. Страх в этот момент загонял его сознание, словно то был агонизирующий зверь. Всё вспыхивало, давило, крутилось и плясало, пузыри воздуха разрывались возле лица. Билл втянул носом воду… А потом кислород. Лёгкие развернулись, готовые отделиться, упорхнуть, когда Генри Бауэрс приподнял Билла над собой, руками, как широким ремнём из кожи, поделив через грудь — на две неравные части. Это было совсем так, как держат подавившегося ребёнка; то есть это была правда, внезапная и словно бы чужая совсем; случайная правда, правда-за-пропасть. Остатки концентрированной Кендускиг Генри пришлось травить — буквально, и делал он это неаккуратно, неумело. Ладони, как наждачка, тёрли рёбра и загибались под них, давя на желудок, стараясь выжать Билла до последней капли, как бельё. Но это помогало — как жгут наоборот. И тонкий свист утихал, пока Генри сквозь зубы цедил: «Тише ты, тише». — Генри, — донеслось позабытым шелестом. — Тут кое-кто… Хочет встретиться… С тобой… «Х-х-х… Генри… Встретиться…». На вересковом поле. — Фонарь, — пролепетал Генри, а потом очнулся, взбрыкнул, разжимая руки и отталкивая Билла от себя. — Выключи грёбанный фонарь! Ты же не посеял его на дне? Билл поднял правое запястье из воды — фонарь на шнурке висел на нём, как чёрный якорь на отмытом солью добела дереве. Но поднятый свет пробыл у Билла совсем недолго: мокрая рука Генри змеёй скользнула по его, подцепила шнурок, и Билл успел лишь повернуть голову и увидеть, как Бауэрс замахивается. Потом он ударил — кулаком, дважды, до хруста, и всё погасло. — Что ты делаешь?! Как тепе… Но полуслово сдёрнули с него, отсекли от рта — почти что пощёчиной, только не так метко, не так тонко; влажная клейкая ладонь ощущалась на лице как ещё не застывший мягкий гипс — в лучшем случае, в худшем — как комок грязи. А вверху кто-то скрёбся. Шаркал — будто бы подвёрнутой ногой. И говорил: — Ты молчишь? Но она ведь ждёт, она ждёт тебя… «На вересковом поле», — прошибло Билла. Он отвёл плечи и попытался отслоиться от руки Бауэрса, но Генри без труда удержал его на месте. Более того — сначала Билл почувствовал, как вторая рука Бауэрса оказалась у него подмышкой. Потом она улеглась у Билла под лопаткой, вытянулась, и Генри шагнул назад и в сторону. И вновь — назад и в сторону, пока воды вокруг не стало меньше, а дно не оказалось прямо под ногами. — Вилли, — ласково протянул светлый голос. — А как же ты? Ведь Джорджи здесь, со мной, с тобой, он рядом… Она… Он… Они. Были уже совсем близко. На краю. Если она… Или он… Если шагнёт вниз — наверное, всё исчезнет в то же мгновение, как она — он — ступит на воду и раздробит её как кость. И ничего не будет более — только она. Она и останется. И он. Светлый голос, тёмный голос. Девочка, мальчик и зверь. Биллу не хотелось их слышать, а видеть — и подавно. Не хотелось, чтобы они нашли его, явились ему, эти образы или подобия, как в самом страшном сне, только наяву. Поэтому он сам ушёл от них. Набрал побольше воздуха в лёгкие, нырнул и приготовился считать. Вера всё ещё лежала в его кармане, нетронутая, неиссякаемая. В отличие от времени. Тридцать секунд. Тридцать пять. Сорок. Глаза осторожно открылись, но не увидели ничего. Было слишком темно, пока тень извне, выскочившая откуда-то сбоку, чёрная и совершенно непроницаемая, не легла на воду. Сердце ударило в грудь с такой силой, что Билл весь дёрнулся, зажмурился, готовясь услышать, как прорвётся водная гладь, будто двинется лёд на реке, и голос, бывший когда-то светлым, торжествующе завизжит у самого его уха… Но тень исчезла ещё быстрее, чем появилась. А Билл понял, что больше не выдержит, и резко вдохнул, а когда осознал — подавился, устремился всем телом вверх и вынырнул. Рвотный кашель тут же скрутил его горло до ссадин, но это было лучше, чем если бы та тень… «Я не успел увидеть его», — подумалось Биллу, пока он приходил в себя. — «Он был надо мной, напротив меня». В груди противно клокотал кашель, изнутри и снаружи искромсавший кожу провалами жабров. Держа одну руку на сердце, второй Билл решился повести вокруг себя. Пока он совсем ничего не видел, глаза привыкали к темноте очень медленно, но здесь, не то, что под водой, свет, рассеянный пылью, был, и вскоре Биллу удалось разглядеть стену в отдалении, а в ней — трубчатый зёв стока, в который вполне можно было залезть, подпрыгнув и подтянувшись на руках. Вода беспокойно шевельнулась, и Билл услышал позади себя тихий всплеск. Какое-то тягучее мгновение стояла абсолютно недвижимая тишина. Ни колыхания слабых волн, ни выдоха в серо-сыром дурном воздухе. И Биллу хватило смелости лишь обернуться и посмотреть в ту сторону, откуда пришёл звук, но кроме неживых вязких отблесков и опадающего, как у водопада, края он ничего не увидел. «Это не тень», — объяснил он и без того напуганному сердцу, которое опять норовило сместить грудину и просочиться наружу, вытекая как вишнёвая начинка из пирога. — «Будь это она, всё было бы по-другому. Это Генри. Встал или всплыл…». В темноте оставался только один способ узнать. Прочистив горло, Билл негромко позвал: — Генри? Прозвучало хрипло и слабо. И хотя Билл не заикнулся, дрожащие мокрые связки всё равно исковеркали чужое имя, которое само прозвучало так, будто было ранено, вытянуто-затянуто-перетянуто — линией-царапиной, открытой, но туго уходящей вглубь, далеко… Неудивительно, что на такой жалкий позыв не было отклика, но потом Билл услышал, как повторился плеск воды, и ещё раз, и ещё. — Денбро? — послышалось отрывисто, неровностями, тяжёлым выдохом и вдохом. — Денбро, ты? Точно ты? Билл удивлённо моргнул. — Я, — неуверенно ответил он, не понимая сути этого вопроса, но отчего-то зная, что он имеет место быть. — Я здесь, — добавил Билл и весь содрогнулся, когда чужие пальцы из ниоткуда вцепились в его локоть, как в спасательный круг, а Бауэрс вынырнул следом — потрясённый и бледный, как призрак самого себя. — Господи, мать твою, — выдохнул Генри, выпрямляясь и озираясь по сторонам. — Ты видел это? Куда оно делось? Биллу хотелось сказать, что он не знает. Но он посмотрел на совершенно белое лицо Бауэрса и передумал говорить что-либо. Да и вряд ли Генри услышал бы его сейчас. Его трясло. Трясло жутко. И до жути. Сведённый судорогой рот развоплотился из шальной улыбки во что-то безобразное, искажённое, лихорадочно-безумное. «Это точно ты?». В том вопросе определённо был толк. — Генри, — произнёс Билл аккуратно, пытаясь привести того в себя и одновременно — высвободить собственную руку. — Н-н-н… Н-н-нужно выходить отс-с-сюда. И это сработало: Генри будто проснулся. Угол рта, загнутый вверх, опустился, скрылся оскал. Липкое нечто, ползающее по поверхности одного глаза, свернулось, сжалось всё, пока не исчезло совсем. И своим новым, осмысленным взглядом Генри посмотрел на Билла так, будто увидел его впервые в жизни. И как-то нахмурился в недоумении, напрягся, медленно опустил глаза вниз. И коротким, быстрым движением отдёрнул руку от локтя Билла. «Да ладно…», — растерянно подумалось Биллу. — «Да ладно… Ну, ладно». Он вспомнил, как Ричи смеялся, передразнивая Генри: «Глядите, как морду кривит при виде нас. Стэнли, вам бы того-этого… А то аж больно смотреть, какой же он страшный, перекошенная выдра». И откуда столько желчи? «Прикинь, Эдс: желчный пузырь размером с Гранд-Каньон, а там всё чё-ё-ёрное, как ночь, кипя-я-ящее, как смола… Вот кривится-то, не думал, что встречу человека брезгливее…». Он аллергик. У него бешенство. Бешеная выдра. Маленькие зубы вонзаются в кожу: Генри Бауэрс толкает Билла Денбро. Генри Бауэрс запускает руку в волосы Билла Денбро, пальцы давят на макушку и затылок. Генри Бауэрс оттягивает ушную раковину Билла Денбро: тащит назад и вверх, скручивает едва ли не до треска. Он брезгливее, чем Эдди? Билл вновь посмотрел на единственный проход в стене, через который можно было выбраться. Или туда, или в тень. В мёртвые огни. Мысль о мёртвых огнях подтолкнула Билла в спину, и он шагнул вперёд, лишь раз посмотрев на Генри. Бауэрс, постояв мгновение, двинулся следом, и Билл постарался сбросить с плеч никак не проходящее напряжение, но у него не получилось. Тогда он отвернулся совсем и просто пошёл вперёд. Ни разу не оглянувшись на Генри снова. Поэтому он так и не увидел, как пальцы Генри костлявой звездой сжали его багровую майку. И не разжались спустя время, даже когда ладонь похолодела до синего цвета. В тот миг, когда Генри выпустил локоть Билла, его ладонь была раскрыта. Тогда он перевернул её, собираясь провести ей по майке, вытереть… Но что-то остановило его. И пальцы лишь крепко-крепко сомкнулись.