Antihistamine

      Привычка ковыряться в зубах появилась не просто так.       Рана на груди доставляла кучу неудобств. Кровь пробкой собиралась у границ, и пульс в ней не то, что гиб, он дох там, а его эхо — далёкое, но близкое, тянущееся и тянущее, густое, как сироп — ездило по мозгам.       Подпиливание эмали и десён ногтями какое-то время действительно хорошо помогало: Генри мог отвлечься, и это было всё, что имело для него значение. Теперь, когда царапание занимало его руки и мысли, он больше не слышал ни звука из раны, не ощущал её присутствие на себе и в себе — до тех пор, пока ему не стало хуже.       Что-то отлипало от него: то ли пластырь, то ли взмокший кусок кожи. Он даже слышал шелест под майкой — чёрт, хоть бы это было не так, как в «Байках из склепа».       Его, наверное, лихорадило. Неумелый, скудно наложенный шов расходился и уползал. Всё ползло и перед глазами: Дерри, как пьяный кудесник или клоун в непомерно широких брюках, вразвалочку шёл перед ним, то и дело заваливаясь набок, мешая краски горизонта, отряхивая рукава и штанины от дорожной пыли и частиц смога с Бангора; но вечер был спокойный.       И вечер не помогал.       Серо-жёлтый воздух пах железом и ощущался тяжёлым налётом на языке — привкусом осени в Арканзасе. Мэну такая погода была не свойственна: слишком тепло. Кто-то подменил один полюс другим, и приходилось потеть. Генри окатывало с каждым шагом. Он не удивился бы, если бы увидел, что нитки из шва совсем повылезали. Пластырь мокрил. Грудь неприятно чесалась. Но не мог же он опуститься на задницу посреди дороги и из ничего сделать себе новую заплатку?       Месяц обломком ракушки-заточки смыло далеко за перекатывающуюся духоту. Тепло вокруг было практически жидким. Лишь от реки веяло слабой прохладой, но нужно было свеситься с моста головой вниз, чтобы вдохнуть хотя бы немного свежего воздуха. Услышав шум Кендускиг, Генри даже задумался. Но не мог же он идти промываться не пойми какой водой? Да и времени у него, на самом деле, больше не было.       Комендантский час давно прошёл. Тревога всё нарастала и нарастала.       «Но волнуюсь ли я о том, о чём нужно?» — размышлял Генри, сам не понимая, а волнуется ли он в принципе?       Загвоздка была в том, что он и не хотел понимать. Не желал обозначать это даже украдкой. Было полно других забот. Других…       Его примитивно и грубо тошнило. Шатало. Крутило, вертело, ломало. А растёкшаяся в виске мысль была как сопля — и Генри стремился от неё избавиться. Неясная мысль, расплывчатая — сероватой слизью между пальцев, и Генри смотрел на неё, разглядывал, но вникнуть у него не получалось.       «Весь мир у меня под носом, а я подглядываю за собой в замочную скважину».       И что бы это значило? Как из чужой головы взяли.       В какой-то момент он настолько отдалился, что вернулся к себе лишь тогда, когда сошёл с дороги на участок. Светлые окна осмотрели его с безразличием. Будь он штурманом разбитой посудины — драпанул бы прочь от этого маяка, обратно в темноту океана.       В животе стало пусто: желудок встал, а кишки упали; кисло-солёная желчь вины поднялась по горлу и залегла на корне языка тяжело, будто свинец. Чем ближе Генри был к дому, тем сильнее его гнуло к земле ощущение, что он полый. Какого хрена? Пустота ведь не должна иметь ни веса, ни формы, ни вкуса, но всё это у неё сейчас было. Отдельный огромный орган. Тридцать-сорок фунтов материи, мяса.       «Ребёнок?».       Возле стены Генри услышал жевание и глухое проглатывание звуков, увидел мерцание и рябь отсветов движущихся картинок. Работал телевизор. Отец, наверное, опять был весь там — пил техасскую дрянь и полировал зарубцованную сетчатку повтором игры Майами против луизианских тигров. Кадры сменяли друг друга, изображение и звук слипались, склеивались в частоте. Будто комки грязи на стекле.       Генри моргнул. А ведь и правда — даже на окнах грязь. Разводы по углам и вдоль рамы. Тёмно-серые, местами почти чёрные.       Прошлой весной, когда температура воздуха поднялась выше пятидесяти градусов, они с отцом взялись за уборку дома и участка. Территорию делили примерно пополам. На равных условиях работать было легче и спокойнее. Никаких бытовых войн. Пока в силу своей безалаберности и лени Генри не махнул рукой на кухню, холодильник, плиту, окна, полы…       Чтобы провести отца он отполировал стол до блеска и размахал весь мусор с пола в проёмы между досками. Настоящий демократ: положение, которое устраивало его ранее, вдруг перестало иметь какой-либо вес, и Генри показалось, что это нечестно — заставлять его одного убирать весь дом. И, как настоящий демократ, он должен был выразить своё недовольство, но так, чтобы отец, конечно же, ничего не заметил. Это был первый и единственный раз, когда он решил так схитрить.       — Парень, скажи, ты всегда сдаёшь под конец? — от вопроса Генри ещё смог увернуться, но от бесцветного голоса — нет. — Чтобы сегодня доделал всё, что не закончил.       И только?       И никаких бытовых войн? Действительно?       Щелчок алюминия, шипение лагера.       Банка «Shiner Bock» рядом с кобурой на глянцевитом дереве, которое Генри натёр так, что оно едва ли не стало прозрачным. Началась ловля на живца — поиск спортивной передачи, и Генри, кажется, слебезил какую-то ерунду в ответ, но её тут же отнесло в сторону гулом трибун и объявлением ампайра. Ему пришлось вернуться к уборке: застыв над одной из конфорок, он старательно соскребал с неё нагар, когда его вдруг хлестнуло. Словом. Будто кулаком в ухо зарядили.       «Сука».       Он не мог знать наверняка. Он мог сомневаться. И это бы его успокоило. Мол, не про меня. Не мне. Просто так. Он не мог знать. Но затылок как ошпарило.       Генри выпрямился и обернулся. Разлепил губы — язык провалился в челюсть, шея — в плечи, скрутилась и смялась, смущённо и стыдливо, и закостенела. Еле-еле, пытаясь себя расшевелить, Генри вернулся к плите и продолжил оттирать эмаль. В ушах стоял шум — шум ветра на вересковом поле.       Он бы отступил от этого воспоминания — таким сильным и гнетущим оно было, как мягкие комья взрытой чёрной земли, — но отступать было некуда. Тени колыхались за его спиной, а он щурился на лампу накаливания, впечатавшись носом в угол окна.       Будь у него возможность — его бы уже и след простыл. Свинтил бы гордо и почти торжественно, по подъездной дорожке, отогнув средний палец. Он был готов хоть пехарем топать, упрямо телепать вдоль железнодорожных путей на юг, по дрожащему гравию в компании громоздких составов разнокалиберных цветов, если бы знал наверняка: там, куда он идёт, для него есть место.       Естественно, это было невозможно. Поэтому сейчас он мог либо вернуться домой, либо переждать ночь в Барренсе, под мостом, закопавшись в траву и листву где-нибудь над теплотрассой. Что то, что это…       В Дерри не человек находил себе проблемы, а наоборот. И даже не проблемы — кошмары. Они словно в очередь выстраивались по человеческую душу. И большая их часть была такими же людьми. Никакой мистики, только плоть, кровь и законы физики.       Генри вспомнил, что однажды рассказал ему Патрик:       — Задохлик, который с Денбро под ручку мотается. Такой, слегка педиковатой наружности, вечно в теннисных шортах. За ним один мужик бежал — чуть ли не пятки ему облизывал. Не знаю, откуда он вылез. Пацан, кстати, тоже весь грязный, ревёт, лицо в слезах, но удирает — это надо было видеть. Ингалятор в одну сторону, сумка в другую. Он, наверное, думал, что это торч, который за его таблетками ринется, а о нём забудет, но не тут-то было. Мне кажется, мужик вполне осознанно хотел его заразить. У него носа не было. Ну, то есть вообще. Кожа под глазами натянута, как барабан, и там за милю можно разглядеть, отвечаю, где одна кость соединяется с другой. Ясно всё… И за пацаном этот мужик просто летел, как окрылённый, и ещё плевался ему вслед.       Все монстры современности могли поджидать Генри под тем мостом у Барренса. Ведь только им он и был нужен. Больным, бездомным, наркоманам, махровым гомосексуалистам… И призраку с верескового поля.       О встрече с которым он, по правде говоря, мечтал.       Два месяца назад, когда их квартет раздолбаев привычно заседал в кафе, поглощая акционную центовую газировку в масштабах гидроэлектростанции, он услышал новую песенку какой-то группы, чей предыдущий альбом умудрился стать золотым в Канаде и трижды платиновым — в США.       Обычно Генри был равнодушен к женским голосам: их гибкость и блеск в сочетании с незамысловатой мелодией вызывали у него только раздражение и лёгкий стыд — он вспоминал, что когда-то тоже был писклёй, говорил и звучал как девчонка.       Но в тот раз случилось то, чего он никогда не смог бы предугадать.       Голос.       Родной голос.       Настолько родной, что ему тут же поплохело.       Он не мог в это поверить.       — I've been searching       For so long       For the love I need, feel this need in me       I've been waiting       For so long       Who holds the key, set my feelings free       You're all I'm looking for       You're everything I've been dreaming of       Who could ask for more       More than your love?       Этот голос завернул его в себя языком тяжёлой волны, проминая до самых костей, и он ощутил себя почти безжизненным, мёртвым, лишённым сил, словно его обманули; словно в оглядке на прошлое он вдруг резко постарел, поседел, и все краски, вся яркая молодая кровь вытекла из него, как вода из трещины в стакане; но затем остался только голос — касанием пены с океана до его волос, лёгкой, невесомой, цвета полупрозрачного перелива солнца и других далёких звёзд.       Конечно, это не могла быть его мама.       Ему просто понравилось обманывать себя — пускай наваждение и длилось всего лишь несколько минут.       «Мамочка, мамочка», — навязчиво-злобно крутилось в его голове, когда он позднее откровенно ржал над своей тупой телячьей наивностью. — «Что же получается, Энн Кёрлесс — моя мамочка? Дешёвая певичка, вечно на вторых ролях… Это моя мамочка?».       Он надеялся, что язвенная желчь выест его боль, но этого не случилось.       — Now that I found you       Now that I found, baby       I don't need no other to be my lover       Now that I found you       Now that I found you, honey       I don't want another to be my lover       Он по-прежнему хотел найти её. Узнать, что она цела, узнать, где она сейчас, с кем она, есть ли у неё семья. Взглянуть на неё — хотя бы издали, услышать, как она разговаривает, как она смеётся, увидеть её белозубую улыбку. И — отпустить, ведь она счастлива…       Будь Генри шизофренически одержим своей матерью — он бы пошёл дальше в фантазии про Энн Кёрлесс и додумал бы, что каждое спетое слово было посвящено ему, но, несмотря на всё душевное спокойствие, что могли подарить такие мысли, это уже казалось ему идиотизмом и извращением. Он признавал, что изнывает от желания, но здоровая юношеская психика мгновенно направила его в нужное русло, заменив образ матери на образ жены…       Но что-то не сошлось.       Казалось бы: девушка, женщина, жена — этот образ был ему несомненно слаще, однако стоило только раз подумать — и на него, как наковальня, рухнула чёрная, непроглядная печаль, и он почувствовал себя койотом из того дурацкого мультсериала.       Уныние со временем стало похоже на долгую, застойную, загнившую болезнь. Тогда-то он и перестал мастурбировать — и не притрагивался к себе до сих пор.       Любое прикосновение могло отвадить от него будущую жену. И он часто и честно думал о ней, переживал, но вместе с тем — вот ведь чертовщина — она ему не нравилась.       Совсем.       — And I wonder       For so long       If I feel to you, like those others do       I've been thinking       For too long       Can it come from you, a love that's true?       Поэтому ему приходилось возвращаться к призраку с вересковых полей. Рядом с ним было уютнее. Существовал ещё холёный аристократик с узкой спиной и волосами, похожими на морковный торт, но о нём Генри старался не вспоминать вовсе: жрать захочется, а то и…       «Его хотя бы дома ждут. Хотя меня тоже… Вот чёрт».       Наконец, с трудом собравшись с духом и найдя в себе остатки храбрости, Генри постучался в дверь — сначала очень тихо, скромно, но затем уже смелее, громче.       Ночь протекала мимо как нефтяная ньюйорковская Ист-Ривер. Облака с тяжёлым низом — вата и свинец — полностью перекрыли лунный свет. Текла и музыка за стеной: передача, открывшаяся новым попсовеньким хитом, плавно перешла к классике. Гитарный рифф постепенно набрал силу и зазвучал… Странно. Будто эхо струн в разрежённом воздухе, через которое пробивались два далёких голоса, ритмично скандирующих:       — Run, run, run, run       Run, run, run, run       Run, run, run, run       Run…       Генри постучал ещё раз и окликнул:       — Эй! Это я. Я захожу.       Он взялся за ручку, налёг на дверь, но она не поддалась. Какой-то звук, почти на границе слуха, долетел и коснулся его спины. Генри обернулся. Облачко пара с его губ растаяло в воздухе — время перевалило за полночь, начинало быстро холодать. Хуже восточнопобережным северянам приходилось только зимой. На улице — минус десять. Шесть утра, предрассветные сумерки, которые, как злокачественная опухоль, не желают рассасываться. Повсюду иней и лёд. Остановка. Автобус едет из самого ада. Мысли о непочатой пачке сигарет не греют душу, а только пугают, ведь придётся снять перчатки, чтобы её открыть… Так и стоишь, освежаешь дыхание и слышишь, как в морозно-мёртвой тишине застывают сопли в носу да хрустально-тонко звенят от холода яйца.       Скукожившись, Генри отвернулся обратно и забарабанил в дверь с новой силой.       «Музыка ведь даже не орёт», — только подумалось ему, как баритон и бас внахлёст обрушились на него с телевизора, будто это была не запись, а живое выступление на сцене «Эрлс-Корта», который чудесным образом материализовался за стеной.       — You better       Make your face up       In your favourite disguise       With your button down lips       And your roller blind eyes       — Эй! — выкрикнул Генри и двинул кулаком по дереву, но крик и рука странно отпружинили и растворились в чужих наэлектризованных голосах, в мягкой, упругой пустоте; в вибрациях и отзывчивом колыхании, словно та мягкость, мокрая скользкая плоть, была чёрным провалом, впихнутым в квадратный террариум, чтобы на него смотрели люди.       — Feel the bile rising       From your guilty past       Спрыгнув с веранды, Генри попытался доглядеться до отца через окно: сначала через мутное искажение стекла ему почудилось шевеление, но, сощурившись на всполохи экрана, он увидел, что рука возле пульта лежит неподвижно. Грузом мертвеца. Сухие глаза зачарованно смотрели перед собой, пару раз отец медленно моргнул, но занавесочная пелена никуда не делась.       — And the hammers batter       Down your door       You better run!       Нос пощекотал запах отцветающей сирени. Сперва шелковистый, он становился всё тяжелее, пока не превратился в запах скисшей, тухлой воды, которая больше месяца бродила в толстом стекле с полиэтиленовой нашлёпкой. Иногда так несло ночами с заводей, но…       Генри сжал ноздри, потом отпустил, прислушался, как собака. Ни на их фермерской равнине, ни где-то поблизости водоёмов не было. Год-два назад отец хотел выкопать колодец, но тот уходил вниз всего на пять футов — естественно, плохая сухая земля на дне не была даже тронута влагой.       И сирень они никогда не высаживали. Да и отцветала она обычно в конце июня, а сейчас был август.       — You better       Run all day       And run all night       Сквозь громоздящиеся друг на друга голоса Генри вновь послышался какой-то инородный звук: словно кто-то отрыгнул из глубины желудка, из связки кишок. У него самого запершило в горле и потянуло мокроту из лёгких, будто та устремилась навстречу родственной душе. Кое-как сдержав позыв опорожниться, Генри направился обратно к двери. Вновь постучал. Вновь повторил:       — Эй! Пап! Это я. Ты меня слышишь? Открой!       Он мёрз, на спине и руках бесились мурашки. Перекрученный взбухшими венами кулак отбивал всё ту же песню:       — Пап, открой…       Дверь оставалась закрытой. Щерилась замком, чуть ли язык не высовывала. Из-за стены не доносилось ни шага, ни звука, только примитивный ритм в две четверти и тугой надрыв связок.       Генри опустил руку, закусил нижнюю губу. В отдалении поднялся дрожащий неверный ветер, тихо зашелестели кроны деревьев. За спиной что-то плюхнулось на землю — он услышал это слишком хорошо, чтобы подумать, будто ему показалось. Резко развернувшись, он пристально вгляделся в темноту. Увидел только орешник — зелёное бунгало в штиле. Листья покрывали ветви — ничего особенного. Не отрывая от них глаз, Генри пристроился лопатками к косяку и запустил пальцы под рубашку. Осторожно прощупал грудь: тепло и мокро, но не мокрее, чем обычно. Пластырь даже как будто начал подсыхать. То есть лихорадка медленно, но верно оставляла его. Тогда какого чёрта?..       Запрокинув голову, он упёрся взглядом в крупную яркую точку на небе. Юпитер. Чистый, по-свальбардски белый. Ярче, чем Сириус и тем более — чем серно-жёлтый Сатурн над восточным горизонтом. «Бог плюётся косточками», — подумалось Генри, и блаженная улыбка волокнисто расползлась по его лицу. — «Ебать меня на бегу задом наперёд…».       Он неизбежно начал съезжать вниз — ещё до того, как вспомнил название статьи из июльского номера «Мэн Сандей». Буквы рубцом вспухли промеж висков. «Юпитер, Сатурн и Плутон сойдутся на ночном небе».       «24 и 25 августа 1989 года жители южной части штата Мэн смогут невооружённым глазом увидеть сияние трёх планет… Будут находиться в созвездии Стрельца… Расстояние между «королём Солнечной системы» Юпитером и его братом Сатурном составит примерно 2 градуса… Наклон и видимая звёздная величина Плутона… В 1000 раз меньше, чем у Юпитера… Не понадобятся бинокли и телескопы, но оптика поможет разглядеть… ШТОРМОВЫЕ ЗАВИХРЕНИЯ АТМОСФЕРЫ… У крупнейших спутников… А также ЛЕДЯНЫЕ ВОЛНЫ НА ПЛУТОНЕ…».       Газета не врала: Юпитер и Сатурн и правда горели так ярко, словно их питало электричество. Но Плутон…       Генри еле держал глаза открытыми. Осоловело блуждающий взгляд закатывался под веки, и его приходилось выцарапывать оттуда, чтобы досчитаться блядского Плутона. Но, как бы он ни упорствовал, он так же упорно его не досчитывался. Тьма некрокосма была сравнима лишь с жаром тысячи солнц. Сильная, плотная. Плотнее, чем мясо и кости.       Где же вы просрали целую планету, мудачьё?       Горе-редакторы.       Целой планеты нет на небе…       Но каким-то хером её отражение садняще бликует на меня с поверхности лужи.       Кажется, он сходил с ума.       Где-то в стороне Мэдуэя раскатисто долбанул гром. Чернота с горизонта сползла в зелень орешника, собралась и вдруг тяжело двинулась вперёд. Резко дунуло — как с айсберга. Прихлынувший ветер осклабисто чмокнул Генри в переносицу, и он, будто нюхнув нашатыря, в жёсткой судороге и холодном поту бросился вверх. Невыносимая вонь подняла его на ноги быстрее вогнанного в мышцу адреналина.       Из-за листьев показался силуэт.       Отражение Плутона расплескалось под косматой чёрной лапой.       Генри вдруг пожалел, что не помнит ни одной молитвы.       Потому что то, что вышло из орешника, сперва напомнило ему идеи об аде; сперва он увидел ад, и лишь потом — собаку. Вернее, это был пёс: фута три в холке, не меньше, широколобый и очень тощий, буквально скелет. Карамазая шерсть стояла дыбом вперемежку с проеденными блохами кусками кожи. Все плеши густо заросли слоями жёлто-красных струпьев.       Остановившись, пёс поднял голову и посмотрел Генри прямо в глаза — и Генри просто не смог не посмотреть в ответ. Еле выкарабкавшись из полуобморочного состояния, он чуть не впал в него снова, увидев в зенках напротив две пустоши. Пёс смотрел на него взглядом молодого педофила из того фильма с Фостер, белобрысой щербатой девчонкой.       Дрожь лизнула кости. Генри кротко отступил назад. Псина, что забавно, будто бы кротко шагнула вперёд. Полярный свет Юпитера начисто ополоснул ей морду. Под тенями, счищенными, как яблочная кожура, обнажился яркий, словно химозная горчица, свежий росистый гной.       Генри шумно сглотнул комок в горле и потянулся рукой за спину, но ладонь беспомощно соскользнула с дверной ручки. Мокрая, вспотевшая. Как и весь он.       Он не знал, что делать. Он старался больше не смотреть на пса и уж тем более — не смотреть ему в глаза, но всем телом ощущал, что его будто бы обгладывает каннибал.       Молодой педофил из фильма с белобрысой девчонкой.       «Позови на помощь».       — Папа…       — They're gonna send you back to mother       In a cardboard box       You better run!       «МАМОЧКА!!!».       Он проглядел в первый раз; но увидев во второй, понял, что ему не показалось. Ему нихрена не показалось. Потому что он увидел это так ясно и чётко, будто сцену прогнали перед ним в замедленной съёмке в кинотеатре, пока его жопа увязла в сиденье на первых рядах, а глаза — в глубине огромного экрана. И он в деталях смог рассмотреть, как…       Как пёс отворотил нижнюю челюсть и распахнул пасть. Язык куском застывшего жира вывалился наружу. Потекла и закапала ртутно-блестящая, взбитая в пену слюна. И пёс повторил:       — Позови на помощь.       И добавил:       — Позови на помощь — или я тебя съем.       Грудь медленно поднялась и опустилась. Боль проколола лёгкое, и Генри не поверил, что ему удалось исторгнуть из себя такой громкий крик.       Он завизжал и заорал одновременно, бросился в сторону, перевалившись через террасу, головой и шеей — вперёд, как если бы спасался от выстрела. Раздосадованно-пусто клацнули зубы возле левого уха, едва не содрав его с черепа, горячее дыхание опалило висок. Но Генри уже нёсся вперёд со скоростью, которая не снилась даже Аллану Уэллсу, сигая через ряды кустов на дорогу и устремляясь вниз по холму, к далёким домам на Уитчем.       Он не слышал за собой ни звука, но знал, что его преследуют. Иное присутствие поддавало в копчик, заставляя брать такой разгон, будто он собирался прыгнуть на луну. И хотя ноги масляно скользили по асфальту, почти не касаясь его вовсе, и вписывались в повороты так же изящно, как каноэ в чистый речной проток, это мало помогало. Чужая тень следовала за ним, совсем как его собственная, неустанно желая пристроиться сзади.       Сперва ему думалось, что он сможет убежать. Он молодой, лёгкий, резвый — чего бы нет-то? Но потом он понял, что тварь эта не физически его изводила. Что она с мозгом его игралась, с волей. Что в душу пыталась влезть и вывернуть, как наволочку. Потому что он пролетел по-честному уже мимо которого перекрёстка, но по ощущениям — словно и шага от дома не сделал. Эхо из телека всё так же висело за ним, шумело живо и размеренно, пробирая далеко внутрь и заставляя инстинктивно сжаться:       — …I see your man ain't here       He don't care…       Только не телек это был и не эхо, а настоящий голос. Изо рта, из горла, из лёгких. Все нервы вытягивающий мужской голос, который дрожал и ненормально извивался на чужеродных связках. Который бормотал и пел. Который лаял. Который на Генри и вслед ему почти что кричал:       — And if your love goes bad       If it makes you sad       I'll be back for more       At your door!       Обернуться хотелось до жути. Увидеть, что там такое происходит, правда ли это. Может, показалось ему всё же? И не было пса, а был человек. Из орешника вылез, увидел его, погнался за ним. Человек, конечно. Никакой мистики, верно? Только люди: больные, бездомные, торчки и гомики.       «И призрак с верещатников?».       — Что же получается, — раздалось вдруг у самого затылка. — Мамочка твоя — коррозия твоего рассудка и тела?       Генри рывком перепрыгнул через канаву на чей-то открытый участок и ошалело помчался дальше.       — Так ты мамочку свою хочешь, а не мальчика?       Дикий тёрн ласково придержал его за талию, но Генри быстро выпростал руки наружу и сдёрнул себя с шипов.       — Так ведь мамочка твоя у меня.       Он не останавливался. Глаза заволокло мутно-розовым туманом. Сердце и желудок бродили, пока в голове отчаянно колотилось: «Боже, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста».       За спиной залихватски присвистнули:       — And when your man don't care       I will be there       Still be loving real good love       So…       Холодная плоская грудь вжалась в позвоночник. Покачнувшись, как от удара, Генри споткнулся, завернул ступни — просвет между бёдрами по-девичьи сузился, колено соприкоснулось с коленом, а пах пронзило острой болью. Рука сама метнулась вниз. Корпус протащило следом. Генри тяжело рухнул в высокую сырую траву.       Полный радости, возбуждения и сытого довольства крик пронёсся над его макушкой:       — ROCK ME, ROCK ME       ROCK ME NOW       ROLL ME THROUGH THE NIGHT       THERE'S NOTHING LEFT TO DO       BUT MAKE SWEET LOVE TO YOU       Он пополз вперёд на животе, как лягушка, упавшая на камни, оглушённый и потерянный, весь изодранный, окровавленный. Вывалился из живой изгороди на чистую лужайку и тут же вскочил, эпилептически шатаясь, вскинул подбородок, зыркнул дико. И стартанул было опять… Но взгляд с размаху врезался в чужой.       Билл Денбро стоял перед своим домом. По-прежнему тощий и долговязый, с упрямым росчерком губ, беспокойным лицом и оранжевым заревом на голове. Генри даже растерялся. Он совсем не ожидал…       «Оранжевые», — невольно подумалось ему. — «Волосы принцессы».       И только потом он увидел, что «принцесса» сжимает ружьё и дулом ему промеж ребёр целится.       Стало очень тихо.       Гранитные глаза и веснушчатый подбородок указали ему вниз.       Генри упал на землю, крепко вжав руки в затылок, а туловище — в газон. Ветерок от пули обжигающе близко чиркнул его по уху. Позади раздался вопль и обрушился на спину, как штормовой прибой. Накрыл, потянул за собой, к себе. И Генри заткнул уши, и свернулся в клубок, и на коленях пополз прочь, вытирая кипящие злые слёзы о траву, пока его мать всё продолжала кричать.       Крик этот влез в него, как огромной ложкой, соскрёб его внутренности и выскоблил, опустошая, его тело.       Он сам не заметил, как дополз до Денбро, которого силой отдачи тоже опрокинуло навзничь. Он вообще мало что заметил и запомнил из того, что было дальше: помнил лишь, что рядом с Биллом валялся его костыль, а нога всё ещё была в гипсе, но встать он не мог никак, даже медленно, потому что его насквозь прошибло ужасом.       …он помнил, что схватил Денбро на руки и понёс его к дому, но на полпути у него резко зазвенело в голове. Он усадил Билла на ступени и потерял сознание.       И всё наконец-то стихло.       Рассвело.