Минута до полуночи

За десять лет в лагере ничего не изменилось — и всё стало по-другому. Люди всё так же собирались вечерами у костров, но среди них осталось так мало знакомых лиц. Я не досчиталась двух своих детских подруг и младшего брата Дрейка. Бог весть кого ещё. Спрашивать никого ни о чём не хотелось. И никто ни о чём не спрашивал меня. Дрейк обещал, что здесь меня никто не обидит, и слово своё сдержал. Никто меня не обидит, кроме него самого, и это лишь вопрос времени, вопрос необходимости в моей помощи. Пока заботилась о матери его ребёнка и новорожденном сыне, я больше нравилась Дрейку Майерсу живой, чем мёртвой. Он берёг меня от тяжёлого труда, неудобных расспросов, косых взглядов, и я чувствовала себя пока не надоевшей фавориткой в какой-нибудь средневековой Англии: когда-нибудь королю осточертеет моё общество, и я взойду на эшафот по обвинению в государственной измене, ну а пока мой жестокий милорд ни в чём мне не отказывал. Под защитой Дрейка я была совершенно беспомощна. Тёплая ночь и уютный гомон обволакивали обманчивым чувством безопасности, и в теле расслаблялся каждый мускул; пахло печёной рыбой, и от жара костра чесались ноги. Съёжившись на краю кресла из лобби-бара бывшей гостиницы, я безучастно ковыряла палочкой дотлевающие головешки, переливающиеся в мелких язычках пламени всеми оттенками красного. Мелисса рассказывала о прошлом, и я слушала вполуха, плавая в каком-то вакууме. Будто выключенная из реальности. — Браки регистрировали в ратуше… — долетело до моих ушей. — Жить стало проще, — я зевнула, не желая имитировать воодушевление. — Теперь, если люди любят друг друга и хотят быть семьёй, им достаточно просто съехаться. Вуаля! — Есть юридические нюансы… Дальше я не слушала — просто провалилась в собственные мысли, нескладные и хаотичные от бессонницы. Ничего не менялось. Как и десять лет назад. Каждый день. Из года в год. Люди собирались вокруг костров, и те, кто помнил мир до эпидемии, обглодавшей Землю, рассказывал о нём тем, кто его уже не застал. С каждым годом таких рассказчиков становилось всё меньше и меньше, и когда-нибудь эти истории обрастут неправдоподобными подробностями, станут страшными байками, которыми пугают непослушных детей. Новые рассказчики изобретут злодея, подорвавшего какой-нибудь военный завод по производству бактериологического оружия. Люди любят искать виноватых в своих бедах — и всегда находят. На деле же не было никакого бактериологического оружия и злодеев; инфекция — не бактерия, поражающая человеческий мозг, инфекция — это мы. Человечество — рак, проросший в Землю многочисленными метастазами, нас стало слишком много, и бактерия — всего лишь иммунный ответ планеты, на которой мы живём. Этакая агрессивная химиотерапия, вогнавшая раковую опухоль под названием «homo sapiens» в затяжную ремиссию. Такую скучную и некрасивую правду не хотел слушать никто, и многие умалчивали. Кто угодно, но не Мелисса. Она всегда говорила в лоб. — Не может такого быть, — выдернул меня из размышлений Майк. Он сидел на голой земле, скрестив ноги в пыльных камуфляжных штанах, и, отщипывая жирными пальцами кусочки белого мяса, доедал остатки рыбы прямо с решётки. — Это какой-то странный бред, — прожевав, фыркнул он в сторону матери. — Ты меня разыгрываешь. — Говорю тебе, так оно и было, — возразила Мелисса, сидевшая в кресле напротив меня. — В этом нет никакой логики. Зачем бы им это понадобилось? Мелисса пожала плечами: — Свобода собраний и самовыражения, утверждение чувства собственного достоинства независимо от ориентации… Майк отбросил решётку с недоеденной рыбой и недоумённо воззрился на мать: — Правильно ли я тебя понял: мужчины красились, как женщины, надевали парики, выходили на площади в мини-юбках и розовых трусах, на каблуках… из чувства собственного достоинства? Я чего-то явно не понимаю в этой жизни. — Они защищали свои гражданские права… — Мелисса прервалась на полуслове и кивнула, взглянув повыше моей головы. — О чём спор? — Я вздрогнула от низкого голоса, раздавшегося над ухом, и обернулась — Дрейк бесшумно подкрался ко мне со спины. В его руках дымилась тарелка с печёной рыбой. — О гей-парадах, — буркнул Майк. — Что такое гей-парады? — Всё-таки этот новый мир прекрасен, — вклинилась я. — Никто не знает, что такое гей-парады. Мужчины похожи на мужчин, и неважно, геи они или нет. Никому не надо выходить на площадь в трусах, чтобы защищать свои гражданские права и быть такими, какими им хочется. — Да пусть будут, кто им мешает-то? У себя дома, — подхватил Майк. — Но я имею право не видеть этого, верно? Лично для меня это лишняя информация — кто, с кем и в каких позах предпочитает сношаться. Может, ещё в водительское удостоверение такую графу внести? Правозащитнички хреновы… — Я всегда считал, что демократия — это зло, — заключил Дрейк, оборвав гневный монолог кузена. — Гражданских прав никогда не бывает достаточно. Чем больше людям даёшь, тем больше они требуют и в основном всякую непотребную ерунду, как дети, которые проверяют границы дозволенного. Люди никогда не бывают сыты. Ты идёшь у них на поводу, а недовольных всё больше, потому что очень трудно дать права одним людям, не нарушив прав других людей. Как результат — беспорядки, преступность, анархия. Власть должна быть сильной, чтобы было безопасно жить. — Ты весь в отца, — прошелестела я. — Мне приятно, что ты его помнишь. Диктатор. Голос у него такой же сильный, как и его слова. — В данном контексте это не комплимент. В двадцатом веке лидеры со взглядами, похожими на твои, развязали Вторую мировую. Страшнее беззакония и судов Линча, — хмыкнула я, взглянув на Дрейка снизу вверх. — Тот тип власти, от которого надо защищаться. Мы словно говорили не о политике. Я смотрела на его ладони с красными костяшками, на предплечья с проступившими жилами, на размах плеч, на кадык и жёсткие скулы, и нервный холодок чесался под затылком. — Тебе нечего бояться, Фиби. — Я и не боюсь. Или ты, или люди Сайласа. Я обречена. Бояться было бессмысленно. Дрейк смилостивился — не стал выводить меня на чистую воду. — Хорошо, — снисходительно улыбнувшись, он нагнулся, протягивая мне тарелку с ароматной рыбой. — Вот, держи. Нужно есть хоть иногда… Его лицо оказалось так близко, что тёплое дыхание щекотнуло висок. Гладковыбритый, он выглядел таким юным — моложе своих лет; смешливые ямочки на щеках, у левого уголка губ — россыпь родинок; румяная кожа, почти лоснящаяся в бронзовом свете костра. В прищуренных глазах — они казались почти чёрными — плескалось пламя. Аппетита не было, но всё же я послушно приняла еду из его рук. Стиснув зубы. И это не ускользнуло от цепкого взгляда Дрейка Майерса. На его лице мелькнуло вопросительное выражение, брови дёрнулись, но он оставил мою холодность без комментария — будто мысленно внёс её в список моих смертных грехов, чтобы предъявить оптом. — Спасибо, — выжала я из себя, уткнувшись глазами в землю. — Спасибо? — Я ощутила кожей, как Дрейк издевательски оскалился; он навис над моим плечом внушительной тенью и шепнул на ухо: — И чем я заслужил такую честь? Я думал, постоянный режим суки в тебе заложен генетически. Его тонкий намёк ужалил меня между рёбер. Как только язык повернулся! — Не смей. Трогать. Мою. Мать, — отмерила я металлически и, отставив тарелку на подлокотник, поднялась с кресла. Рыба осталась нетронутой. От одной мысли о еде подташнивало. Подташнивало от недоумевающего лица Дрейка. — Фиби, я не… Не это имел в виду? Вполне возможно. — Я пойду проведаю Дженнифер и малыша, — кинула я через плечо. — Я с тобой, — Майк сорвался с места, но я только ускорилась, пересекая лужайку. Не хотела никого видеть. За спиной стихали взрывы смеха и редкие возгласы, и я чувствовала прицелом между лопаток то, как Дрейк смотрел мне вслед. — Да что с тобой такое? Я мотнула головой в ответ, не взглянув на Майка: — О чём ты? — А то я не видел. Фиби! — он дёрнул меня за запястье, принуждая сбавить шаг. — Дело в том, что произошло между твоей матерью и его отцом? — Да ничего такого между ними не произошло, — пропыхтела я, остановившись. В сгустившихся сумерках правильные черты лица Майка были почти неразличимы, и я проморгалась, привыкая к темноте. — Мы, конечно, были детьми, может, поэтому ты не очень хорошо помнишь, но это все знают, и здесь нет никакого секрета. Моя мать была медиком от бога, а отец Дрейка форсировал разработку лекарства от инфекции и способностью прислушиваться к чужому мнению не отличался — ты и сам это знаешь. Маме это надоело, и мы ушли в другой лагерь, там она встретила замечательного мужчину, нашла своё место в жизни, и никто её ни к чему противоречащему её убеждениям больше не принуждал. Как видишь, ничего личного. — А что потом? Я перерезала глотку Оливеру Майерсу. От уха до уха. Мне было четырнадцать, мать твою, лет, я перерезала глотку его отцу, и Дрейк об этом знает. Об этом знают все. Я сделала бы это снова. От стиснутых зубов заныли скулы. Я выдохнула со свистом и растёрла лицо. Затем спрятала ладони в карманах. Мне казалось, они всё ещё пахли кровью, мои бедные руки. — Что потом, Фиби? Майк что, не в курсе? — Ничего, — отрезала я. — А где твоя мать? В другом лагере? — Умерла, — голос мне не отказал, даже губы не дрогнули, только в горле мучительно запекло. — Уже давно, не бери в голову. Умерла через несколько дней после родов… Сейчас такое не редкость, а она была уже не молода. — Фиби… — Я сказала, не бери в голову. Как будто у тебя никто не умирал… Нормальная ситуация, жизнь продолжается. Это в прошлом, — я хлопнула Майка по плечу и двинулась на свет от генератора, блестевший в окне одного из бунгало, — а сейчас нам нужно подумать о будущем… Не уверена, что это будущее будет светлым. — Дженни… как она себя чувствует? — его тон всегда смягчался, когда Майк произносил её имя, и я вздохнула, не желая его расстраивать: — Да как она может себя чувствовать? Сам можешь себе представить, что такое — вытолкнуть из себя ребёнка размером с баскетбольный мяч? Скоро станет легче. Ей стало бы легче, если бы на Гавайях оставались антибиотики с нормальным сроком годности. Мы остановились у дверей бунгало и переглянулись, прислушиваясь. Внутри стояла неестественная тишина, от которой прошивало дрожью неприятное предчувствие. Даже маленький Томас не всхлипывал, и не было слышно убаюкивающего бормотания Дженнифер, качающей сына на груди. Я повернулась боком, пропуская Майка вперёд, а сама присела на корточки поправить расстегнувшийся ремешок на щиколотке. Затем проверила вторую сандалию. И одёрнула ремень на шортах. Расстегнула его, затянула туже… Что угодно, только не входить внутрь. Через секунду дверь распахнулась. Перегораживая плечами широкий проход, Майк висел на косяке и дышал урывками, как раненое животное. Я зажмурилась, как от взрыва. — Фиби, ты же сказала, что с ней всё будет хорошо…