Миссия «Колледж»

Если спросить Стива Роджерса, что ему больше всего нравится в колледже, он без раздумий ответит: «История». Нет, не история самого колледжа, хотя и она наверняка очень занимательна, а история как предмет. Прекрасный предмет. Замечательный. Будь его воля, Стив бы только и делал, что ходил на занятия по истории, но, увы, в его расписании она стоит лишь дважды в неделю. Каждый вторник и каждую пятницу с восьми до девяти двадцати пяти утра Роджерс попадает в настоящий исторический рай, с упоением слушая о том, как строилась великая Америка, и глядя на самого лучшего во всей Вселенной преподавателя. Стив видит ее на второй день учебы и думает, что ему явился призрак покойной Пегги Картер. Она одета с иголочки в лучших модных традициях середины прошлого века: синий костюм, юбка по колено, широкий пояс, жемчуг, красная фетровая шляпа, от вида которой Роджерса едва удар не хватает. Как только она заходит в аудиторию, все взгляды моментально обращаются к ней и только к ней. Она элегантна, невероятно женственна и, кажется, безупречна во всем: от идеальных каштановых локонов до превосходных ораторских способностей. Когда она говорит, в классной комнате царит непривычная тишина; в ее голосе явно есть нечто магическое, потому что ее хочется слушать днями напролет. А еще на нее хочется смотреть, что, собственно, Стив и делает. Он исправно занимает место на первом ряду и ловит каждое ее слово, каждый жест, рассматривает складочки на ее одежде, гадает, что за оттенок у ее помады, и стыдливо утыкается в тетрадку, когда их глаза вдруг встречаются. Ее зовут Патриция Симмонс. Даже от ее имени веет старомодным шармом. У нее тонкие брови, красивые зеленые глаза, походка как у модели, и, кажется, шестой размер... обуви. Когда после занятия профессор Симмонс просит желающих записаться в исторический клуб, Стив самый первый бежит к ее столу и дрожащей от волнения рукой выводит в списке свою фамилию. На собрании клуба Роджерс едва находит, где присесть: почти все места в небольшой классной комнатке заняты, причем девушек среди присутствующих можно сосчитать по пальцам одной руки. Уровень тестостерона зашкаливает, и что-то подсказывает Стиву, что все представители мужского пола, решившие посетить занятие, пришли сюда совсем не из-за пламенной любви к истории. Ему приходится неловко притулиться на предпоследнем ряду за широченными спинами каких-то спортсменов и яростно вытягивать шею в попытке хоть что-нибудь разглядеть. Парни сплетничают похлеще девчонок. Одна кучка справа от Стива активно шушукается, выясняя, замужем «горячая преподша» или нет, томного вида парнишки хвалят сегодняшний наряд Симмонс, а кто-то впереди уже спорит, кому первым удастся с ней переспать. Роджерса так и подбивает вступиться за честь дамы, он почти поднимается с места, но его благородный порыв, к счастью, прерывается появлением самой виновницы всего этого помешательства. Профессора Симмонс наплыв студентов приятно удивляет, она благодарит всех собравшихся и предлагает самим выбрать первую тему для беседы. — Вторая Мировая! — басит кто-то с самой галерки, и Стив едва сдерживает ироничный смешок. Знаниями аудитория явно не блещет: после даже самого простого вопроса о том, когда вообще началась война, следует изрядно затянувшаяся пауза, которую Роджерс, собрав волю в кулак, решает самолично нарушить. — В тридцать девятом, — кричит он. Спортсмены поворачиваются, меряют его презрительными взглядами, но Стив лишь вскидывает подбородок и бесстрашно продолжает: — Первого сентября. Германия вторгается в Польшу, тем самым развязывая первый вооруженный конфликт в Европе и побуждая другие страны вступить в войну. — Очень хорошо, — хвалит профессор, и Стив от счастья чуть не светится. На вопрос, когда в войну вступают Соединенные Штаты, Роджерс отвечает практически сразу, чем вновь вызывает похвалу преподавателя и пренебрежительное фырканье студентов. Через какое-то время беседа становится более оживленной, к разговору подключается еще пара человек, но Стив позиций не сдает, и вскоре профессор Симмонс просит его пересесть поближе, чтобы не кричать с задних рядов. Пока остальные с завистью смотрят на тощего ботаника-выскочку, Роджерс проворно пробирается вперед и даже умудряется перескочить чью-то подлую подножку. Патриция оглядывает битком набитый класс и порывается уступить Стиву место, но тот ни в какую не соглашается и демонстративно усаживается на ступеньку. — Не могу позволить даме стоять, это невежливо, — вполголоса говорит он, поражаясь собственной смелости, и мисс (или все-таки миссис) Симмонс одаривает его чудесной благодарной улыбкой, от которой у Роджерса в груди взволнованно подскакивает сердце. Все оставшееся до конца занятия время Стив сидит, подперев руками подбородок, и ловит каждое движение Патриции. С тех пор Роджерс является на собрания клуба за полчаса до начала и занимает место прямо по центру на самом первом ряду. Он участвует в дискуссиях, с интересом смотрит документальные фильмы и хроники, даже начинает неплохо общаться с другими ребятами. Однако, стоит лишь раз взглянуть на лицо Стива, чтобы понять, в чем же кроется истинная причина, по которой он спит и видит, как бы поскорее примчаться на занятие клуба. Отсутствующий мечтательный взгляд, глупо приоткрытые губы, робкие улыбки невпопад — по этому можно с уверенностью поставить суровый и весьма печальный диагноз. — Ты влюбился, — заключает Баки, когда Стив в который раз спрашивает, какую рубашку ему лучше надеть. — Ничего подобного, — смущенно бубнит Роджерс, пока его щеки заливает подлый румянец, а пальцы упорно промахиваются мимо пуговицы. Но Джеймс слишком хорошо его знает, чтобы поверить в такую неумелую ложь. — Да ладно тебе, — благодушно гримасничает он, — в такую грех не влюбиться. Когда я впервые ее увидел, подумал, что старушка Пегги явилась с того света, чтобы лично надрать мне задницу за то, что я за тобой, сопляк, не углядел. — Барнс улыбается, глядит на уже почти пунцового Стива, и улыбка его делается шире. — Давай, дерзай, братишка. Чего ждешь-то? — Перестань, Бак. — Роджерс поддевает носком кроссовка уголок корзины для белья и удрученно опускает плечи. — Только представь, насколько жалко и нелепо это будет выглядеть. Где она, а где я. — Ты Капитан, мать твою, Америка, Стив. Где твоя смелость, а? Стивова смелость имела уникальную способность появляться во всей красе на поле битвы, кружить голову и подбивать на отважные и безрассудные поступки, но, едва дело доходило до общения с представительницами прекрасного пола, тут же пряталась испуганным зверьком в такие закутки, о которых сам капитан даже и не подозревал. — Ничего не знаю, — деловито продолжает Баки, восседая на кровати в позе индийского раджи. — Ноги в руки и вперед. Иначе придется твоему старшему брату самому идти к мисс Симмонс и рассказывать о твоей трепетной любви. — Ну уж нет, — вспыхивает Роджерс, — не посмеешь. Только через мой труп, Джеймс. Глаза Барнса озорно блестят — ну точь-в-точь замышляющий шалость шкодливый мальчишка. Таким Стив не видел его лет семьдесят уж точно, и сейчас, сердито пыхтя ему в ответ, ловит себя на мысли, что впервые за долгое время Баки выглядит... счастливым. Он юн и беззаботен, словно вместе с волшебно утраченными годами стирается и то тяжкое бремя вины и боли, что он мученически нес едва ли не всю свою жизнь. — Тебе разве не пора на собрание качков? — с деланным раздражением язвит Стив, хотя сердиться на друга ему вовсе не хочется. Баки смеется. — Голубая рубашка лучше, — бросает он, и Роджерс, сам того не замечая, расплывается в улыбке.

***

Вечера в каморке художников всегда отдают привкусом дешевого вина и сладковато-терпким запашком марихуаны. В этот чуланчик, притулившийся в самом дальнем крыле факультета искусств, Стив впервые заглядывает почти случайно, когда, засидевшись допоздна в библиотеке, плутает по коридорам в поисках уборной. До пункта назначения он в тот вечер так и не добирается, зато, забредя не в ту дверь, обнаруживает себя в компании веселых, слегка подвыпивших студентов, которые вовсю спорят о постмодернизме и декламируют стихи Гинзберга, не выпуская из рук ловко сложенных самокруток. Они — романтики и бунтари двадцать первого века, которые с виду кажутся лишь кучкой вечно обкуренных дурачков не от мира сего. Они нравятся Стиву, ведь они свободны и им плевать, что о них подумают остальные. Среди них нет «своих» и «чужих», потому что каждый, кто переступает порог этой пропахшей красками и ацетоном каморки, становится частью их причудливой общины. Каждый, и Стив — не исключение. Художники принимают его так, будто знали всю свою жизнь. Никто не фыркает высокомерно, не смеряет тощего астматика снисходительным взглядом — едва он переступает через порог, его усаживают в кресло, вручают стаканчик вина и спрашивают, смог бы он нарисовать картину с помощью одного только полового органа. — Эм, — смущенно кашляет Стив, отставляя вино в сторонку, — нет, не смог бы, я думаю. Парень в шляпе-котелке и рваных джинсах понимающе хмыкает. — Я бы тоже не смог. Это талант нужен, — тоном знатока заявляет он, прикладываясь губами к косячку. — А вот тот парниша, видишь, во-о-о-он тот, с дредами? Он может. Я сам видел. Стив приоткрывает рот, но тут же захлопывает, решая оставить свое мнение при себе. Чья-то рука вновь сует ему под нос стакан с вином, и на этот раз он все же делает маленький глоток. Кто-то включает музыку, из хрипящих колонок раздаются заводные ритмы буги-вуги, и Роджерс невольно роняет, что ему нравится песня. Ребята одобрительно гудят, девочка с розовыми волосами хвалит его музыкальный вкус и спрашивает, любит ли он поэзию битников. Стив отвечает, что любит. Парень в шляпе-котелке представляется Джорданом и вновь принимается декламировать какие-то стихотворения, а Роджерс ловит себя на мысли, что ему здесь отчего-то очень уютно и как-то по-свойски. Он сидит в каморке до позднего вечера, а потом Баки всю ночь жалуется, что от его одежды невыносимо воняет шмалью. После третьего визита на собрания местных интеллектуалов Стив запоминает главных действующих лиц поименно. Джордан — душа компании, вечный шутник и любитель поэзии; Пола — дама с розовыми волосами, открытая лесбиянка и ярая феминистка; Чип — великий художник, способный выдать шедевр, размахивая измазанными в краске гениталиями. Есть еще Джо, Даг, Виола, Пит, Рита и много-много других, чьи имена и лица отвоевывают целый уголок в памяти Стива Роджерса. Они все немного странные, но Стиву это даже нравится, хотя при общении с новыми знакомыми он первое время неустанно попадает в неловкие ситуации. Однажды к нему стремительно и очень уверенно подходит Джо. У Джо — черные ногти и кольцо в носу, а еще он, кажется, пьет по утрам вместо кофе вино. — Тот парень, с которым ты вечно ходишь, — начинает он, даже не удосужившись выдать приветствие, — высокий такой, симпатичный. Это твой бойфренд? Стив давится воздухом и чуть не рассыпает горсть орешков, которые только что позаимствовал из большой миски с едой на столе. — Нет, — выпаливает он, — это мой лучший др... брат. Лучший брат. То есть сводный брат. — Брат, значит. — Джо заметно оживляется, и губы его растягиваются в нехорошей улыбочке. — А он натурал? Теперь Стив уже давится орешком, и ему приходится запить встрявший в горле комок кислым дешевым вином. — Да, натурал. Очень натуральный. У него есть девушка. — Ладно, — пожимает плечами Джо. Если новость о гетеросексуальности Баки Барнса его и расстраивает, он умело старается не подавать виду. — Ты это... скажи ему, если вдруг захочет подработать натурщиком, пусть смело обращается ко мне. — Угу, — сдавленно мычит Роджерс. — Скажу. Джо хлопает его по плечу и удаляется за очередной порцией вина, а Стив едва удерживается от истеричного смешка. А вот Баки, которому он все это рассказывает тем же вечером, хохочет от души и шутит, что если Беннер не придумает, как вернуть его в нормальное состояние, то он вместо Щ.И.Т.а подастся в натурщики. Виола тоже оказывается особой весьма необычной. Всякий раз, когда Стив видит ее в каморке или в коридорах корпусов, она пребывает в неком астральном, наполовину бессознательном состоянии. Она вроде бы здесь, но мыслями в каких-то дремучих дебрях, познать которые, пожалуй, способна лишь она сама. В день знакомства Роджерс пытается поздороваться, на что Виола отвечает ему цепким, но совершенно невидящим взглядом и жадной затяжкой из самокрутки. — Весь мир, все сущее и живое — есть вечная борьба противоположностей, — задумчиво изрекает она, и Стив растерянно смотрит на Джордана, но тот лишь разводит руками, мол, так и надо, все в порядке. Виола продолжает, попивая вино из стаканчика с аристократично оттопыренным мизинцем: — Огонь непокорный и изменчивый, дающий силу всему. И без изменений есть лишь ничто. Лишь противоположности поддерживают нашу реальность — сущее борется с несущим, ночь сменяет день, свет же тьма, добро чернит зло. И нет одного без другого. И лишь с нами, с нашим дрожащем пламенем жизни появляется на земле и наша смерть. Наша жизнь — это борьба со смертью. Роджерсу приходится лишь кивнуть и удалиться в сторону, оставив философскую проповедницу и дальше утопать в сладковатых клубах жженой травки. — Она классная девчонка, — говорит Джордан почти с вызовом, будто Стив только что посмел заявить обратное. — Умная, только вечно обкуренная. Но зато стихи пишет отличные. Стихи Виолы Роджерс читать не хочет, поэтому верит приятелю на слово. В тот вечер они говорят о кубизме, а Стив все время сидит в сторонке с Полой и слушает Синатру. Как-то раз он, посчитав, что время пришло, решает осторожно прощупать почву и узнать что-нибудь о таинственном наркотике, который Баки и его «друзья» теперь называли «бастером». В такой творческой среде без запрещенных веществ просто не обойтись, и Стив потихоньку начинает расспрашивать художников о том, чем же они балуются во время своих посиделок. — У вас тут, ребята, только травка? — шепотом спрашивает он у Полы. Они сидят маленьким кружком у самой колонки, пока остальные обсуждают какой-то проект по академическому рисунку. Пола разливает вино по стаканам и сокрушается, обнаружив, что бутылка почти закончилась. — А что тебе еще надо, малыш? — весело спрашивает она, передавая Чипу порцию горячительного. — Ничего, — быстро отвечает Стив, опасаясь, как бы кто не заподозрил неладное в его настойчивых вопросах. — Я и травку-то не курю, у меня астма. — А зря, — говорит парень в черно-белом шарфе. Его имени Роджерс не знает, но точно уверен, что шарф этот тип не снимает даже ночью. — Травка целебная. Она может даже астму излечить. Джордан хохочет и вгрызается в «сникерс», поправляя заложенную за ухо самокрутку. — Мы не балуемся всякой дрянью вроде той, что гуляет по кампусу, — вставляет Пола. Она подкрашивает губы лиловой помадой и украдкой поглядывает на симпатичную девушку, в одиночестве стоящую с кистью у мольберта. — Ага, — кивает Чип, — от этого дерьма и загнуться можно. У нас тут только старая добрая марихуана и ничего больше. — Это хорошо, — улыбается Стив. Выйти на распространителя ему не удается, но он отчего-то рад, что его новые друзья не замешаны в этом мутном деле. Он попивает вино и бормочет что-то про джаз, когда ловит на себе чей-то пристальный взгляд. Худощавый парнишка в больших черных очках смотрит на него как-то странно. Когда Стив поворачивается, он быстро опускает глаза и продолжает водить пальцем по экрану телефона, флегматично пожевывая жвачку, но Роджерс все равно замечает, что на лице незнакомца на секунду мелькает подозрение. Вскоре он узнает, что парнишку зовут Ленни Донован и что он — лучший студент на факультете искусств. С тех пор они частенько пересекаются в каморке, даже болтают пару раз, но у капитана из головы так и не выходит тот взгляд, которым окинул его Ленни после разговора о новом наркотике. Стив пишет об этом в отчете, но потом, пораздумав, мнет листок и кидает в урну, конечно же промахнувшись и угодив в кучу носков Баки. Он не уверен, что его наблюдения верны, и не хочет безосновательно обвинять человека в пособничестве наркодилерам, поэтому решает присмотреться к Ленни внимательнее и не спешить с выводами.