Миссия «Колледж»

Наташа бьет так, словно знает все его слабые места и наперед угадывает каждое движение. Джеймс понимает, что уступает ей в скорости, когда за секунду она успевает нанести три удара, два из которых он благополучно пропускает. Она будто порхает по залу, ее атаки изящны и грациозны. Она собрана, расчетлива и чертовски хитра. Каждое ее движение превращает бой в подлинное произведение искусства. Джеймс бездумно ею любуется; он не понимает, почему дерущаяся Наташа вызывает в нем такое трепетное восхищение, но поделать с собой ничего не может. Он бьет не в полную силу. Знает, что зря, но отчего-то бессознательно боится причинять ей боль. Наташа этим, конечно же, пользуется. Она его как будто дразнит, не подпускает слишком близко — понимает, что он намного сильнее и даже при всей ее прыти долго отбиваться от прямых наступательных ударов она не сможет. Но вот она будто бы решает рискнуть. Резко выкидывает ногу, целясь в ребра. Джеймс хватает ее за голень, тянет вниз, но Наташа словно взлетает, кружится в стремительном балетном па и спустя секунду уже обвивает бедрами его шею. Барнс почти смеется — что бы он ни делал, в определенный момент боя всегда оказывается между Наташиных ног. Зрители ликуют. — Вот она, моя двадцаточка! — кричит Тони и громко свистит. Наташа сильнее сжимает бедра. Она, может, и моложе, но хватка у нее стальная, и Джеймсу становится трудно дышать. Он пытается сбросить Романофф с плеч, но ничего не выходит — против коронного приема Вдовы помогала лишь бионическая рука, но теперь ее нет, как и едва ли не единственного способа вырваться из захвата. Баки подается вперед, они с Наташей, сцепившись, падают на тренировочный мат. — Может уже сдашься? — ехидно ухмыляется Романофф. Барнс сердито пыхтит ей в ответ. Воздуха в легких совсем мало, и вскоре Джеймс перестает сопротивляться. Наташа не отпускает, ждет, когда он похлопает по ее ноге или по полу, признавая свое поражение. Бедра лишь слегка отпускают шею Баки, на секунду, но и этого ему хватает, чтобы рывком перевернуться вместе с Наташей, боднуть ее головой в живот и уложить на лопатки. Романофф бьет ногами ему в грудь, и вот они снова вальсируют по залу, то сближаясь, то снова расходясь. Удар, блок, уклон, снова блок, уклон, удар и так до бесконечности. Наташа подбирается близко, непозволительно близко, ее дыхание щекочет шею, и Джеймс словно застывает. В следующий миг Романофф бросает его через бедро, и Барнс катится по полу, удивляясь собственной глупости. Дальше Наташа решает полноценно перейти в наступление. Она нападает быстрыми рывками, всегда возвращая руки в боксерскую стойку, но в какой-то момент неосторожно раскрывается. Баки легко заходит ей за спину и, поворачиваясь, ловит ее шею сгибом локтя. Наташа вырывается, слишком рьяно и почти испуганно, бьет его под ребра, но становится лишь хуже — они с Барнсом снова опускаются на пол, и теперь он еще сильнее зажимает предплечьем ее горло. А потом случается нечто странное. Сознание вдруг вспыхивает редкими кричащими бликами. Джеймс слышит хриплое дыхание Наташи, чувствует ее цепкие пальцы на руке; он все еще здесь, но одновременно где-то еще. Холодное свечение тянет из небытия смутную картинку: полутемный зал, тусклый призрачный свет, зеркала, балетные станки. Он по-прежнему держит в захвате чью-то шею, горячую и тонкую, пока короткие ноготки отчаянно царапают его кожу. В руках бьется строптивое рыжее пламя. Оно уже не обжигает — мечется из последних сил, но неумолимо угасает. Четыре частых хлопка по предплечью: хватит, мне больно, я сдаюсь. Баки разжимает руки и в страхе пятится назад. Сердце колотится у самого горла, перед глазами пляшут белые пятна, грудь ходит ходуном от частых вздохов. Видение тает, и вот Барнс снова в тренировочном зале башни Мстителей, сидит, уперев в пол дрожащие от странной слабости руки, а в лицо ему заглядывает взмокшая, раскрасневшаяся Наташа. — Джеймс? Ты в порядке? Он кивает. Загнанно дышит и вытирает похолодевшей ладонью пот со лба. — Это что, все? — разочарованно гудят зрители. — Кто победил-то? — Эй, Фьюри, ты судья. Скажи, кто выиграл, а то у нас тут как бы ставки. — Уилсон, возвращай мою двадцатку. Барнс хватается за протянутую руку Наташи и встает, чуть шатаясь. Романофф перевязывает растрепавшийся хвост, держа в зубах прозрачную резинку, и украдкой косится на Джеймса. Ему вдруг чудится музыка — тихая заунывная мелодия; пианино, кажется. В голове что-то ворочается: робкие догадки, блеклые воспоминания. От этого бросает в дрожь, становится жутко. Сумасшествие, думает Баки, у меня крыша едет. — Почему ты отступил? Он вздрагивает и поворачивается к Наташе. Она пьет воду крупными глотками и наблюдает за ним поверх спортивной бутылки своими большими зелеными глазами. — Все по правилам, — отвечает Джеймс. — Ты ведь сдалась. — Я не сдавалась, — возражает Романофф. Вскидывает бровь и пытливо смотрит, чуть склонив голову набок. Сэм продолжает приставать к Фьюри с просьбой рассудить их с Тони спор. Стив, кажется, доказывает, что была ничья. На двух бойцов на ринге уже никто не обращает внимания. Баки берет полотенце со шведской стенки, вытирает лицо и взопревшую шею, очень надеясь, что показательного выступления Нику будет достаточно, и им с Романофф не придется лупить друг друга до самого вечера. — Четыре хлопка. — Барнс бьет себя по предплечью. Наташа слегка сдвигает брови и непонимающе улыбается уголком рта. — Нет, Джеймс, — говорит она, — я этого не делала. Ты сам меня отпустил. Они глядят друг на друга, долго и пристально, словно пытаются прочесть мысли. Потом Наташа разворачивается и уходит. Джеймс смотрит ей вслед, как завороженный; ее собранные в высокий хвост волосы покачиваются в такт шагам. Рыжее пламя, думает он, но тут же пугливо гонит мысль прочь.

***

С тех пор видения преследуют Баки едва ли не каждый день. Они накатывают бурной приливной волной, неожиданно и быстро, а потом так же внезапно исчезают. Балерины, зеркала, балетные станки, классическая музыка — ему всегда мерещится одно и то же, меняются лишь ракурсы. Чаще всего это происходит, когда они с Наташей тренируются вместе, поэтому спустя две недели Джеймс начинает приходить в зал в другое время и в пару предпочитает становиться с Сэмом. Это помогает — балерины его больше не мучают, да и спарринг выходит жестче, потому что Уилсону врезать хочется гораздо больше, чем Романофф. Время идет. Старк и Беннер трудятся над исследованиями, а троица помолодевших героев отсиживается в башне Мстителей. Несмотря на то, что Баки и Наташа показывают чудеса физической и боевой подготовки, Фьюри по-прежнему не выпускает их в поле, лишь изредка разрешая тренировать новобранцев Академии Щ.И.Т.а. Стива такое бездействие убивает. Он слоняется по башне угрюмой тенью и изнывает от собственного бессилия. Баки ему искренне сочувствует. Он сам чувствует себя запертой в клетке зверушкой и даже представить боится, насколько тяжело терпеть все это Роджерсу. Поэтому однажды Барнс решается тайком от Фьюри взять лучшего друга на тренировку. Стив сразу оживляется, как будто все время только этого и ждал. То, что они практически нарушают приказ начальства, его ничуть не смущает, а, наоборот, даже раззадоривает. В то утро весь спортивный комплекс полностью в их с Баки распоряжении — Наташа в Академии, Сэм улетел на одну из новых баз Мстителей где-то в Атланте, Ванда и Вижн до сих пор не вернулись с задания в Восточной Европе, а Тони и Брюс с утра до ночи пропадают в лаборатории. Роджерс бинтует кисти рук и разминается, дубася боксерскую грушу. Удары точные, хорошо поставленные, но настолько слабые, что Баки даже не приходится придерживать грушу — она и так почти не двигается. Стив быстро устает и бессильно заваливается на край ринга; он пьет, приводит дыхание в норму, а потом, немного отдохнув, вдруг вскакивает и бежит за защитным боксерским шлемом. — Ну нет, Стив, — протестует Барнс, без труда догадываясь, что задумал друг. — Никаких боев. Мы так не договаривались. — Да ладно тебе. — Роджерс натягивает шлем и с озорной улыбкой ритмично перескакивает с ноги на ногу. Его лицо светится, словно у ребенка в ожидании лакомства. Он весь сгорает от нетерпения и так искренне радуется возможности хоть ненадолго вернуться к привычным занятиям, что Баки сдается и уступает. То, как Стив ударяет кулачками по его выставленным ладоням, почему-то кажется смутно знакомым. Они еще немного разогреваются, потом Джеймс надевает перчатки и кидает вторую пару Роджерсу. — Обещай, что не будешь поддаваться, — просит он, и Баки добродушно смеется. — Когда это я тебе поддавался, а, Стиви? Роджерс фыркает и пружинисто встает в боевую стойку. Боксировать с ним — все равно что играть с котенком. Он старается, сопит от усердия, бодро покачивает согнутыми в локтях ручонками и, отскакивая в сторону, все время норовит зайти сбоку. У Барнса снова дежавю. На этот раз такое стойкое, что он на какое-то время теряет всякую связь с реальностью. Именно тогда происходит очередная вспышка озарения. Образы лепятся с графической четкостью, краски такие сочные, что от них режет глаза: на дворе сорок первый, Баки и Стив в спортзале «Голдиз Джим» в Бруклине; США только вступили в войну, Роджерс рвется на фронт и просит друга научить его драться. Вот он в смешном, непропорционально большом защитном шлеме, совсем как сейчас, прыгает на ринге вокруг Барнса и в шутку машет громоздкими красными перчатками. — Ты будешь меня слушать и делать то, что я говорю и когда я говорю, — с напускной строгостью велит ему Джеймс. — Иначе я выйду вот за эту дверь и до конца войны ты меня не увидишь. Мы друг друга поняли? — Постарайся не выглядеть таким довольным, — поддевает Роджерс. — Ты уже этим наслаждаешься, да? — Еще как наслаждаюсь, — ухмыляется в ответ Барнс. — Даже не сомневайся. — Ну что, мы болтать будем или разомнемся? Может, на скакалке попрыгаем? Я слышал, боксеры на тренировках так делают... Баки так увлекается воспоминанием, что пропускает удар прямо в лицо. Перчатка врезается в нос и левую скулу, что-то неприятно хрустит, голова резко откидывается в сторону. Барнс от неожиданности вскидывается руки и пятится назад. — О Боже, — в глазах Стива неподдельный испуг. Он вмиг забывает о боксе и кидается к теряющему равновесие другу. — Прости, Баки, прости! Ты в порядке? Джеймс тем временем хохочет. Ломано, прерывисто, неестественно громко. Потом стягивает перчатку, промокает пальцем ползущую из носа крупную каплю крови и восторженно взирает на перепуганного Роджерса. — Тебе тоже надо было надеть этот идиотский шлем, Бак, — сокрушенно причитает Стив. — Я же просил тебя не поддаваться. — Я вспомнил, — хрипит Барнс и кривит губы в улыбке. — «Голдиз Джим», старый потертый ринг... у них еще лампочка на входе постоянно перегорала. Роджерс хлопает глазами, беспокойство в его взгляде сменяется удивлением, а потом — растроганной радостью. — У тебя еще были такие дурацкие синие шорты. Из них ноги торчали как куриные лапки. Теперь уже и Стив смеется. Мокрый, взъерошенный, с красными горящими щеками, он сияет от счастья, будто сам только что выудил из памяти воспоминание почти что вековой давности. — Может, мне снова тебя по голове ударить? Глядишь, еще что-нибудь вспомнишь. — Не привыкай, Роджерс. — Баки возвращает перчатку на место и коротко тянется, разминая суставы. — Тебе просто повезло. — Да я так весь день могу, — весело бросает Стив. — Ты же знаешь. Как в старые добрые, думает Барнс. На мгновение ему и впрямь кажется, что он перенесся в прошлое, и от этого на душе необъяснимо теплеет.

***

В следующие несколько дней Баки удается вспомнить больше, чем за прошедшие полгода. Если раньше память барахлила, как старый кинескопный телевизор, выдавая смазанные, изуродованные помехами кадры, то теперь кто-то будто крутит антенну в нужном направлении, и сигнал постепенно становится разборчивым и четким. Джеймс помнит свою семью и большую часть детства. Практически все события довоенной жизни стройным рядом выстраиваются у него в голове, и он уже без труда может назвать имя первой учительницы и дату, когда Кирби Хигби стал почетным членом бруклинских «Доджерс»*. Однако зеркала и балерины по-прежнему не дают покоя. Баки даже не уверен, что это настоящие воспоминания — от них веет чем-то мистическим, почти потусторонним. У них другой цвет, другое послевкусие, словно они пришли из совсем иной реальности. Он опасается, что вся эта чертовщина — ни что иное, как последствия облучения неведомой энергией, что превратила его в двадцатилетнего юнца, поэтому решает поведать о своих видениях Брюсу. — Все дело в твоем мозге, — объясняет Беннер, пока Джеймс сидит, свесив ноги с кушетки, и рассматривает на экране скан своей черепушки. — Он полностью здоров и функционирует даже лучше, чем должен у людей твоего нынешнего возраста. Он словно перезагрузился и бесследно стер все последствия экспериментов ГИДРЫ. Именно поэтому твоя память восстанавливается с такой поразительной скоростью. Такой поток информации, конечно, может сбивать с толку, но этого не нужно бояться. Ты ведь идешь на поправку, а это хорошо. — А как же те, другие... образы? Они ощущаются немного иначе. — Я думаю, это тоже воспоминания. Только из другого периода твоей жизни. Менее... приятного. Барнс упирается локтями в колени и потирает нижнюю губу костяшкой большого пальца. Задумывается ненадолго, прокручивая в голове картинки, словно слайды на диапроекторе. — Это не похоже на миссии Солдата. Там были конкретные приказы и конкретные цели, а здесь... что-то другое. — Расскажи. — Брюс садится в крутящееся кресло и сцепляет пальцы в замок, всем своим видом показывая заинтересованность и готовность слушать. — На что это похоже? Джеймс медлит с ответом. Собирается с мыслями, пытается упорядочить бессвязные рваные образы и от этого еще больше запутывается. — Это похоже на... уроки. На какие-то тренировки. А еще иногда играет музыка и кто-то танцует. Как будто в балетной студии. Там много зеркал, пианино, станки вдоль стен. Брюс слушает не перебивая, внимательно следит за рассказом и изредка кивает. — Уроки, — повторяет он, когда Барнс в растерянности замолкает, не зная, что добавить. — Кто-то учит тебя или наоборот? — Мне кажется, наоборот. Я вроде как слежу за чьими-то тренировками и лишь иногда в них участвую. — Ты видишь каких-нибудь людей? Баки хмурится. Девочки в черных балетных пачках. Чья-то горячая шея под его рукой. Рыжее пламя. Четыре хлопка. Нет, Джеймс, я этого не делала. Ты сам меня отпустил. — Нет, — выдыхает он, раздраженно отталкивая назойливые иллюзии и загоняя их обратно в подкорку. Его мучает догадка, но она слишком дикая, слишком невероятная, что он даже мысленно боится ее озвучить, не то чтобы делиться с кем-то другим. — Нет, не вижу никаких людей. — Если что-то вспомнишь и захочешь об этом поговорить, можешь смело обращаться. Обещаю никому не рассказывать, — Беннер усмехается одними уголками губ, — врачебная тайна. Барнс рассеянно улыбается и благодарит Брюса за помощь. Он упорно игнорирует странные позывы подсознания последующие две недели, и жизнь вроде бы течет в привычном (скучном) русле, пока однажды Фьюри не вызывает всю троицу на тайную базу Щ.И.Т.а.