Остаёмся зимовать

Лежали на солнце, попали под ливень - И сразу стемнело на Финском заливе. Все стало так ново и так непривычно, Когда неожиданно вспыхнула спичка - И падает мир, ослепленный этим событием. Я не живу, я слежу за собственной жизни развитием.

Она остаётся одна – Дракон исчезает, тает призрачным маревом случившихся событий. Только его улыбка остаётся в воздухе бледным призраком грусти. Она остаётся одна - наедине с самой собой, своей болью и мыслями-пираньями. Обещание жжёт язык кисло-пенной горечью, и в голове уже звенит от осознания невозможности сказанного. Сердце болит...Блум поднимается, пошатываясь и подскальзываясь на жёлтом песке, который уходит из-под ног, шуршит своими бесчисленными песчинками, скользит с сухим шёпотом так, что волосы на затылке шевелятся от неприятного ощущения-предчувствия. Блум стирает со щёк мокрое. Болят воспалённые, ослепшие и прозревшие вновь глаза. Слёзы текут – не остановить. На ресницах, бровях и волосах стынет тонко иней, по одежде – морозные узоры. Блум не чувствует холода. Она держится за пьедестал древней статуи с отбитыми руками. Статуи вокруг образуют подобие овала и смотрят друг на друга уже целую вечность. По их телам сетью расползаются трещины. Почти у всех нет рук, а двое и вовсе лишены голов. Статуи безмерно красивы и безумно стары. Блум страшно их касаться. Но она всё же не удерживается. Камень под пальцами леденит, как замёрзшее тело, а всё же где-то в глуби ощущается пульс – удары мерные, тихнущие. Биение гаснущей уже много веков жизни. "Боль, она только на пользу", - думает внутри кто-то жестокий и ядовитый. Блум поспешно отдёргивает от статуи руки, когда слышится тихий шорох, сетью трещин перевитый камень начинает осыпаться. Как язвы ползут по телу больного – так трещины углубляются до самого голого бедра девы с крыльями бабочки, и гипсовой пылью пахнущая крошка падает на постамент и на песок. Всё. К чему она не прикоснётся – всё разрушается, прахом идёт, пылью рассыпается. Блум смотрит на свои руки, исчерчённые свежими рубцами и язвами обожжённые – как всегда к вечеру трещины на коже раскрываются, выпуская лишнюю кровь, сукровицей сочатся нарывы, липким желтовато-белым гноем исходят, волдыри лопаются гнилой водой. Очищение грязно – как во всякой тьме. Блум возвращается на алтарь; идёт по жёлтому песку, зыбучему и неверному, жадному до крови и чужой смерти. По мрамору, холодному и бесчувственному. Иней серебром летит с её одежды. Искрится. Блум ложится на алтарь, и взгляды статуй, кажется, устремлены на ней. И даже обезглавленные смотрят из пустоты, где некогда были их глаза. Люди, ангелы, демоны, звероморфы, феи, русалки, древние... Много их. Каждая статуя – отражение своей расы. Состояние её. Душа. Статуя людей целее всех телом, но обезглавлена. Блум невольно смеётся; смех её отдаёт истерикой. Она лежит на алтаре и смотрит в бездну звёзд в вышине. И, кажется, может дотянуться до неба рукой. Блум шепчет молитвы, которые не знает, и молится богам, в которых не верит. И засыпает с улыбкой Дракона на губах. 2. - Устала я, - говорит Текна. – Голова седеет, лысеет... и дуреет. Айси качается на задних ножках стула, балансирует между равновесием и падением, пеплом волос едва ли не касаясь пола. И смотрит с нескрываемой иронией, точится ехидством. - То-то вижу, старушка тут близко бродит, костьми скрипит, - неприятно улыбается она. – И мысль крыл не расправляет, и душа тяжелеет от мучительных дум. - Старушка-то старушка, только не вдруг она вас била в хвост и гриву, - отрезает Текна, почти извиняясь. Айси, осклабившись, говорит: - Всемером на троих - честь велика, вот уж правда. Текна отворачивается, пряча улыбку. Пикировка не дежурная – не им, непримиримым врагам на насколько лет, помириться в жалкие несколько недель. Но и новых причин для вражды вроде бы нет: в мире всё тихо, в Алфее всё тихо, в душе Текны всё тихо. И тишина это – предгрозовая, как мгновение перед невообразимой бурей. Война на пороге твоём – да. Звенит в воздухе. В мыслях, в душах – войны. Близится что-то. Тень, свет, сумрак. Дни стекают бусинами с шёлковой нити и пропадают в тёмной цветущей воде. Фарагонда с каждым днём всё безмятежней, преподаватели с каждым днём тревожней, все ждут чего-то. Только Текне тоже спокойно – обречённым спокойствием пророка, узревшего конец времён. Бесполезно метаться, кричать и паниковать – потому что от неё ничего не зависит; можно лишь тихо прожить свой срок, а что будет потом – станет видно. Текна окружает себя электроникой и не скупится на средства – всё равно недолго осталось. Среди металла, пластика и сотен электросхем она находит утешение подобное медитативному. Ирония Айси – как хлыст, подстёгивающий работу ума и позволяющий мысли расправить крылья по-настоящему. Текна порой действительно ощущает себя древней старухой – душой, не телом. На неё снисходит прозрачный покой, ограждающий разум от смятения, а сердце - от страха. Она считает дни с исчезновения Блум, жирным маркером в электронном календаре отмечая числа; она позволяет себе взламывать закрытые системы, выпивать бокал красного вина по вечерам. Долго смотреть в ночное небо, мечтая дотянуться до звёзд. Айси в очередной раз качнулась на стуле и лениво глянула во двор. И побледнела. У ворот Алфеи стояла Блум.