Остаёмся зимовать

Всё несерьёзно, и всё не всерьёз, Линия жизни становится строже. Плачем от счастья, смеёмся до слёз - Мы так похожи... Смотрим друг другу в глаза, и мороз по коже! Мороз по коже...

1. - Привет, - сказала Блум. – Давно не виделись. Давно. Сколько уже месяцев? Шесть? Да, шесть. Полгода. Пол чёртовых года безуспешных поисков, терзаний, вопросов без ответов, гипотез и догадок, от которых лёд под кожей нарастает панцирем. Текна молчала. Смотрела. На багровые волосы, схожие больше с кровью, нежели с волосами. На одежду в бурых и коричнево-бурых пятнах, в чёрных потёках и алых разводах. На пустой рукав, там, где должна быть правая рука. На безмятежную и усталую улыбку человека, вернувшегося в родной дом после короткой и неприятной разлуки. Где ты была, хочет спросить Текна. Где ты, Тьма тебя побери, была. Почему ты ничего не сказала нам – да хотя бы и мне! – о том, что собираешься уйти и почему должна уйти. Мы бы что-нибудь придумали, обязательно бы придумали. Выкарабкались бы. Все вместе. Как раньше. Как всегда. Тьма тебя побери... - Уже побрала, - Блум сама, первая шагнула вперёд и неловко, крепко обняла подругу единственной уцелевшей рукой. Жарко дохнула в ухо. - Уже побрала. Вы бы только попались в её утробу и там переродились. А я этого не хотела и не хочу. Поэтому ушла одна. Понимаешь? Её единственная рука была тяжела, как отлитая из золота, она давила на плечи и спину, выжигала свой отпечаток сквозь готовую затлеть одежду. Под белой кожей пробегали золотые искры, от тела тянуло жаром, как от огня, когда подходишь слишком близко к огромному костру. Это было почти больно. Это было страшно: только представить, как Блум вспыхивает пламенем – у неё трескается кожа, параллелями и меридианами, сеткой ячеек, выплескивается рыжая, как её прежние волосы, сила, наверняка это больно, - и всё на неё, на Текну, кого Блум не выпускает из объятий. Ожоги – четвёртая степень, горелые хлопья плоти, гнусная вонь, сгорают даже кости. Они умрут вместе, только Блум останется. Переродится из огня в огонь, как птица Феникс, как Тень Дракона. Слёзы по мёртвой подруге схожи расплавленным пластиком. Текна оцепенела, застыла, но не задрожала. Страх издох, едва явившись, а из глубины души поднимался... ужас. И благоговение. Текна только надеялась не обмочиться. Потом Блум отпустила её и сделала шаг назад, сразу оказавшись за тысячу миль и на расстоянии протянутой руки. Луна выглянула из-за облака, облила всё мертвенным серебром, зажглись фонари. И стало видно. Угольный багрянец с розоватой, как изнанка кошачьего уха или трансформация Флоры, её правый глаз, сожжённая кожа половины лица – детали, не замеченные сразу из-за полутьмы густеющего вечера, из-за радости и гнева от возвращения подруги. В прорехах щеки виднелись белые, жемчужно-белые зубы, мышцы сокращались, и бесстыдно раскрытая челюстная кость казалась нарисованной красками. На месте уха... ухо закрывали волосы. Мучительно захотелось протянуть руку и поднять багровую прядь, закрывающую новое уродство, чтобы убедиться... В чём-то. Текна впервые пожалела, что не курит. Сейчас было бы хорошо достать сигарету и попросить прикурить. И дышать дымом, давиться им, только бы не ощущать на периферии сознания ужас, чтобы не воображать себе, как горит её собственная плоть. Они стояли друг перед другом и смотрели. Блум улыбалась, Текна хмурилась. Потом протянула ладонь, узкую и тёплую, сказала: - Ладно... потом всё расскажешь, хорошо? Блум неумело сжала её пальцы своими... левой рукой. Текна осознала, как это выглядит, едва не выругалась от досады и боли. Кожу жгло – как тушила свечи без печаток. Стыд и ужас жгли изнутри ещё сильней. Блум, впрочем, не обиделась или сделала вид, что не обиделась. Покачала головой. - Попробую, но не уверена, что получится, - честно призналась. – Из меня плохой рассказчик. Текна смотрела на густо-розовый белок изуродованного глаза, на ободранные мышцы, на пустой рукав и волосы – только чтобы не на чистое, невыносимо-правильное лицо той красоты, что вызывает содрогание. Уродство казалось честнее. Под красотой прятались огонь и чудовище. Текна потрясла головой. Это неправильно: Блум - мой друг. Я знала, что она Хранительница Пламени, человек и «почти» бог, огненный ангел, если говорить на языке Земли и Домино. Знала, мне было всё равно, потому что она моя подруга и хороший человек. А теперь этот вкрадчивый и мелодичный голос сохраняет прежний тембр и знакомые до боли интонации... но это не она. Не совсем она. Совсем не она. Что из этого правильно? Стоять посреди пустого двора было глупо, ноги уже начали затекать от неподвижности. За окнами спален мелькали любопытные лица фей, со своего балкона свесился Визгис, уставился глазами-блюдцами. Белая мышка выпрыгнула из нагрудного кармана, тревожно запищала. - Меня ждёт Фарагонда, - Блум мягко прикоснулась к щеке Текны. – Иди в спальню, хорошо? И... приведи Айси. Я хочу с ней... поговорить. - Хорошо, - послушно кивнула Текна. Знала: ослушаться не сможет. Пусть это просьба, а не приказ, но нельзя не подчиниться богу. О Свет. Дракон, что же это, за что, почему... 2. - ...крровавые преступления. Массовые беспорядки захлестнули центральные районы... Ррреволюция... Жертвоприношение... пххррр... За прошедшие два месяца пропали более тысячи граждан... Полиция подозревает Орррден Заката... пхррр... Блум отключила конвульсивно содрогающийся проектор. - Звук не тянет. Вы скажите Текне – она починит. Фарагонда мягко улыбнулась, а после пожала плечами. - Не стоит беспокоиться... я редко слушаю новости, а этому агрегату столько лет, сколько самой Алфее. В помещении было тепло и уютно, трещал камин и сам воздух словно в доме старенькой бабушки, дождавшейся внучку с пирожками и маслом. Старая сказка о Красной Шапочке, её любимая в детстве и сейчас. Некоторые вещи актуальны всегда и везде. Даже во время апокалипсиса. Блум села у ног Фарагонды, а та достала из шкатулки гребень и принялась расчесывать спутанные волосы. Старушка, славная старушка, седые волосы и пахнущие пылью столетий руки, о, славная бабушка для внучек своих, о... Фарагонда. Блум была беззащитна. Фарагонда могла убить её – закончить всё одним ударом, пробить затылок и превратить мозг в синеватую кашу, могла нанизать её на стальные шипы, как на вертел, могла, она всё могла, старая как мир и мудрая как змея. Именно поэтому – из своей старости, из мудрости, - она только расчесывала Блум волосы. Чтобы Блум раскрылась цветком, как модная двести или триста лет назад головоломка. Чтобы рассказала всё и даже больше о произошедшем с ней. Чтобы попросила совета, хотя зарекалась что-то просить – особенно у Фарагонды. Но, по счастью, есть те, кто умнее и понимают жизнь лучше нас. И даже нас самих понимают лучше. Пока стоит мир, пока он не рухнул в кипящую бездну, дети будут играть в куклы, или куклы играть в детей, а Фарагонда будет жить и будет наблюдать, давать советы и сплетать судьбы. Некое над-существо, паук с нервами-паутиной, растянутой над измерением, залитая ли кровью, водой ли, она знает всё. Всё – и ничего. В её власти только создать сеть, только расставить фигуры – и направлять течение событий. Фарагонда... Блум заснула на её коленях, усталая и измученная, изуродованная и больная насквозь. Отдыхала она – Зверь, вестник Апокалипсиса, того самого, что предсказывают в истерике пророки и шарлатаны, что чувствуют звери и не осознают живущие во всех мирах. Фарагонда расчёсывала волосы Блум, и казалось, что руки её касаются горьких кровавых струй.