Остаёмся зимовать

Хлопок и лен Сколько лет прошло – тот же свет из волшебного глаза Имя имен Мы смотрим друг на друга, а над нами все небо в алмазах

Шаг за шагом Блум поднимается к своему падению. Вода всё прибывает и уже доходит ей до бёдер; вода ещё хранит тепло и пахнет гнилью цветения. Вода цветёт зеленью. Блум старается не думать о тварях, что водятся здесь. Не думать о хитиновых панцирях, шершавых и блестящих, о скользких щупальцах, плотных и кожистых, о лапах, острых когтях и клыках, с которых сочится яд. О юрких гладкочешуйчатых рыбах, скользящих в тёмной воде. Об их острых маленьких зубах в три ряда. Об их слепых, выпученных и затянутых бельмами глазах. Об их голоде. Блум ощущает, как поднимаются вверх ступени выщербленной лестницы. Вместе со ступенями поднимается и уровень воды. Вода плещется уже у её груди. Гнилая зелёная вода, тёмная и непрозрачная. Блум жутко от мысли, что придётся уйти в неё с головой. Она помнит Зов. Как билось железо о камни, и всё вокруг полнилось жаром. Как камень острил железо. «Я Зов Твой». Блум продолжает идти, всё глубже погружаясь в гнилью цветущую темноту. Идёт до конца и лишь ощущает впереди бездну, останавливается, чтобы сделать глоток воздуха. Пепел, пряности и гниль. Она делает шаг. Падает в бездну. И бездна её проглатывает. Вода всюду. Гниль. Зелень, отрава. Изнутри начинает жечь огонь, со всех сторон дышит льдом, и воздуха нет. Не дохнуть. Блум задыхается, шарит во все стороны руками, стремится вынырнуть, вернуться. И нигде нет опоры; перепутались верх и низ. Она раскрывает рот и глотает гнилую воду. Всюду тьма и всюду боль. Лёгкие разрывает. 2. Блум падает на обледенелые камни, содрогается всем телом и выплёвывает, выплёскивает из себя гниль. Становится на четвереньки; раскрытые ладони и голые колени жжёт холодом, из-под пальцев течет вода. Дурная, двусмысленная поза. Она садится, горбясь и вытирая лицо. Пахнет увядшими цветами, разбухшими от влаги. Волосы липнут ко лбу, к щекам и губам, к спине, к мокрой одежде. Иней ползёт по коже и по ткани. Блум открывает глаза, и бледное золото света вливается в её зрачки, привыкшие к полумраку, ослепляя и сводя ума от боли. Блум кричит, вцепившись в своё лицо, и падает на спину, бессильно завывая от огня расплавленной боли, растёкшейся в её голове. Из глаз текут слёзы – и не солёная вода. Но солёное на вкус золото. Блум расцарапывает лицо до лоскутов кожи под ногтями и не ощущает в себе крови. Она слепнет, глохнет и теряет обоняние. Остаются лишь вкус и осязание. И страх. Она лежит на переплетении каменных желобов; на древнем алтаре. На котором уже столь давно не приносились жертвы, что запёкшаяся кровь успела утерять свой цвет. И даже воздух позабыл крики жертв, и жёлтый песок пересох без живительной алой влаги. Блум ощущает под собой холодный камень, в воду обратившийся лёд и дышит ртом, как из воды выпрыгнувшая рыба. «Я Зов Твой». Да, Зов... Её позвали – и она, совсем с ума сошедшая от безнадёжности и страха, - побежала на голос, не рассуждая. Она облизывает пересохшие губы. Раскрывает ослепшие от слёз глаза, и золото красит ресницы, сочится по вискам. И пачкает волосы. Золото храмов, золото кровожадных богов, золото вечных рабов. Блум лежит на алтаре, и камень под её руками мягче пуха. Она видит, слышит и осязает – не как человек, но как почти-бог. Стылыми омертвелыми глазами смотрит. У подножия трона самого Создателя трепетным страхом продирает до позвоночника, и ноги подкашиваются. Только трон пуст, а Бог – болен. Смертельно. У Дракона рыжие глаза и волосы им в цвет, золотые ресницы и кожа белее белого, а тонкие губы сложены в улыбку. Золото прорастает сквозь Его тело колючими ветвями шиповника; сквозь белое проступает шипами золотое, шипы прорастают изнутри, шипы рвут тело, шипы причиняют мучительную боль, шипы лишают разума. Дракон болен. Тёмен и отравлен. Его улыбка... Блум целует Его ладони, и кожа лоскутами отслаивается от Его рук, когда она прикасается губами. Блум пьёт загустевший ихор, пьёт кровь владыки-Отца всех миров. Кровь горька, как её мечты. Кровь холодна, как её душа. Кровь солона. Как её жизнь. Боль сладка. Блум плачет, и Дракон гладит её по голове; рыжие волосы темнеют в багровое. - Почему? – спрашивает она, прижимаясь лицом к Его груди и слушая удары сердца. А в голове у неё не укладывается, как у Создателя может быть сердце; биение комка плоти под сводами рёбер – слишком человеческое, слишком живое для Бога. Блум держит Его рукава; одежды Дракона сотканы из темноты космических бездн, и только вспыхивают в черноте отблески рождающихся и гибнущих звёзд, и движутся звери-созвездия с гибкими спинами. У подножия трона Создателя, слушая биение Его сердца и как вино хлебая жадно Его же кровь, и истекая слезами, орошая солью звёзды. Шипы царапают щёки. Слишком много золота. Колени обжигает ледяной песок. Дракон не говорит ничего, только улыбается, а глаза Его полумертвы и грустны. Белое тело, совершенные черты – и шипы. Он бессловесен – плети проросли сквозь шею и оплели горло. Он глух – шиповник врос в виски и спустился вниз, прорвав барабанные перепонки. Он видит всё, и сердце у Него бьётся и болит. Но Он слаб, опорочен и отравлен. Силится сказать ей что-то. Только Блум не понимает ни слова. Она прикасается - к рукам с незаживающими язвами и слоящейся кожей, к плечам с тканью из тьмы, к шипам, блестящим и мертвящим, к губам, которые шевелятся и не издают ни звука. К волосам, пропуская медные пряди – как у неё – сквозь пальцы. - Я не понимаю, – шепчет. – Не понимаю. Дракон смотрит с болью. В глазах Его – звёзды и планеты; вся вселенная и все миры. Собственная боль кажется Блум ничтожной. - Но пойму. Обещаю, - говорит. Дракон целует её в губы.