Остаёмся зимовать

И в особняке за забором, За плотно закрытыми шторами Пересеклись миллиарды Изломанных линий, которыми Щедро покрыты ладони, Собой заслонившие камеры, И неразборчивым почерком Вписаны кровью в историю

Вишни и тополя залепили окна, и в комнате царит полумрак. Айси стоит в полутьме и не смотрит на своё отражение. Сны Блум смутны и тяжелы, как могильный камень. Спит она мало, как мёртвая, затихая лишь на пару мгновений перед рассветом. А рассветы в Алфее – как грязь. Тусклый, хворый, мертвящий свет разливается по небу полосами песочно-жёлтого, не смешиваясь с густейшей синевой ночи. И солнце – больное, бледное, - поднимается с натугой из-за горизонта, почти не давая света, едва ли не прозрачней луны... И грязен, грязен этот безумный, в душу заползающий, души лишающий, рассвет. Когда в голове теснятся тусклые серые мысли, когда происходят самоубийства; когда Ад собственного сознания разверзается под ногами. Горько. Воздух горчит ядом на языке, а руки Блум почти не обжигают – в такие мгновения Айси почти ощущает, как тает лёд в груди и дрожит-болит багровый комок, который у других зовётся сердцем. А у Блум закрываются раны-шрамы, оставляя воспоминание запёкшейся на коже лишней кровью и не проходящей ноющей болью как от глубоких заноз. Айси знает это. Блум дышит жаром, опаляя кожу. Дрожит в лихорадке и руки у ней тоже дрожат, когда она перебирает волосы Айси, пропуская пепел прядей сквозь пальцы. Блум пахнет горько, солоно, как океан. Её кожа отдаёт мятным остатком духов и, немного, свежим потом. Айси порой очень хочется прикоснуться к Блум самой – просто чтобы ощутить... человека. Мягкость и упругость молодой кожи. Незащищённость, смертность. Потому что стоит закрыть глаза, как чувствуешь, что за спиной – Зверь. Дыхание пахнет дымом далёких пожаров. Ощущение силы, что раздавит как букашку. Прикосновение, от которого мучительно больно. Айси не смотрит на своё отражение. Отражение смотрит на неё. 2. Собранные в гроздь бубенцы из серебра тихо звенят под потолком, и с них сыплется белая, медово пахнущая пыль. Текна подслеповато щурится на них, тычет пальцем в сенсорный экран какого-то прибора, что-то вычисляет, в чём-то разбирается. Блум молчит и ждёт, устало сгорбившись. - Это невероятно, - наконец, говорит Текна. – Это просто невероятно. Лицо у неё озадаченное и даже немного счастливое, как у учёного, обнаружившего нечто неизведанное и щедро сулящее настоящее открытие. - Да? – спрашивает Блум. Текна смотрит на неё с удивлением. - Но это же прорыв – никому до этого, кроме эльфийских алхимиков, не удавалось образовать драгоценные металлы при помощи магии! Блум смотрит вверх. Бубенцы звенят малиновым звоном. - Вот как, - произносит. – Интересно. Голос у неё сухой и безразличный. Текна вдруг хмурится, и радость исчезает из её глаз, пропадает, а на её место приходит тревога, спрятанная где-то глубоко вот уже с неделю. Блум помнит это выражение в глазах подруги с момента прорыва тьмы в Клипоте. Текна тихо спрашивает: - Что с тобой? Блум её не понимает. - О чём ты? – интересуется. С бубенцов сыплются искры, как снежинки. Текна долго молчит, набираясь решимости. - Ты очень изменилась, - говорит. – Я тебя уже не узнаю. Мы все не узнаём. Ты освобождаешь Айси, выжигаешь целый город.. И даже не плачешь при гибели Ская. - Он умер в больнице, - замечает Блум. – Это не гибель. - Это убийство, - вдруг срывается на тихий сдавленный крик Текна. – Я знаю, что его убили! Приборы не могли отключиться разом в техно-плане и в магическом плане одновременно! И только в одной палате! Блум удивлённо поднимает брови. - Ты думаешь? – серьёзно спрашивает она. – Действительно думаешь, что я... убила Ская? Отключила в его палате приборы и заблокировала магию? Ты действительно так думаешь, Текна? У неё очень тихий голос. Очень мягкий, очень удивлённый. Она кажется искренней в своём удивлении. Текна выглядит смущённой и виноватой до крайности. - Я, - бормочет она, - не думаю так... просто... просто подумала... - Что, если я была последней, кто видел его, что, если не вою от боли и не рыдаю взахлёб, то я – убийца? – спрашивает Блум опять. Звучит это почти резко, но при этом она улыбается тихо и тоскливо. Прикладывает руку к сердцу, будто бы глубоко задумавшись Лицо Текны полыхает как малиновый цвет. - Давай забудем, - предлагает Блум. – Это всего лишь недоразумение. Текна не ждёт подвоха. Она уже явно жалеет о вырвавшихся вдруг злых и неумных словах. Они обнимаются. Текна бормочет торопливо извинения. Блум гладит её по плечу. И глаза у неё равнодушно-золотые. Бубенцы звенят под потолком. Блум помнит. Одиночную палату со светлыми стенами. Лиловые пленки заклятий на стенах, приглушённый свет ламп на потолке, чистоту, возведённую в абсолют. Песочная ванна имела овальную форму и размеры с большую кровать, и со стороны казалось, что это в ней кипела и бурлила жидкая грязь цвета запёкшейся крови. Это был поддуваемый воздухом порошок, и его покрывала тонкая плёнка. А сверху, погружённый до половины, плавал в невесомости и жидком океана своей боли человек. То жуткое нечто, некогда бывшее здоровым и полным сил человеком. И прикосновения этого бурлящего порошка было единственным, что могло вынести его тело, сожжённое до черноты головешки. И там, где не было кожи, голую плоть защищали широкие полосы марли, пропитанной фурацилином. И смотреть на это – если ты не профессиональный медик – просто было невозможно. Блум помнила, как воздух пах лекарствами и горькой магией целителей, беспомощно пытающихся вернуть Ская. Помнит гладкий пластик и искры от аппарата, что всхлипывал и вздыхал, подавая воздух через дыхательную трубку. Как пищал кардиограф и тянулась на чёрном почти прямая зелёная нить, едва изламывающаяся при медленных ударах сердца. Блум помнила всё от начала и до конца. И не жалела ни о чём, потому что сделала то, что должна была сделать. Скай же был уже не жилец; и он не был никогда столь силён, чтобы сохранить рассудок и не свихнуться от боли до тех пор, пока она бы не смогла отозвать Огонь обратно. Всё было правильно. Она не жалела. И знала, что когда-нибудь они вновь встретятся – потому что душа любая бессмертна.