Остаёмся зимовать

От неба до последних этажей Совсем подать рукой Тебе давным-давно пора забыть

Звенит. Бубенцы звенят под потолком. Серебро и медь, белые искры, как снежинки, падают, охлаждают раскалённый воздух. Когда Магикс стоит на пороге зимы, на Домино пылает лето. На столике у кровати – молоко и мёд, прямо в истекающих сотах, собранных в подобие больших конфет. Дафна ест, когда Блум входит в комнату вместе с ветром: распахиваются с силой створки балконных дверей, вздуваются бешено лёгкие шторы, разлетаются багровые искры, как перья. Блум поднимается с колен и подходит к Дафне – та, кажется, почти не удивлена; только глаза расширила и изогнула брови. Блум обнимает Дафну за колени – и сестра оказывается мягкая и тёплая. Она пахнет молоком, горячим печеньем с корицей и совсем немного морем и солью, горькой и едкой, как Океан-душа самой Блум. Волосы у Дафны встрепанные, влажные, словно после купания. На щеках Дафны дорожки солёного, точно слёзы. На губах – серебряное, но не помада. И тело бледное до полупрозрачно-мраморного, только её щеки и грудь в вороте рубашки покрыты едва заметными веснушками, которых сотни. Блум берёт Дафну за руки – тонкие ладони. Тоже все покрытые веснушками – следами солнца. От этого Дафна кажется чуть ли не девочкой младше самой Блум. И ещё на правом запястье у неё большие мужские часы в стальном корпусе с тёмным циферблатом. Блум прижимается лицом к её рукам и впервые ощущает её запах: никакой парфюмерии, только чистота; кожа её в золотистых пятнышках. Нежная и горячая и на ощупь похожая на шкурку какой-нибудь ягоды, может быть, кизила. Дафна смотрит на неё. - Блум, - её голос, как переливы солнечных бликов по лижущему берег океану, шёпот моря в больших опустелых раковинах, песня прекрасной сирены из легенд. – Я знаю, что ты хочешь сказать, и знаю, зачем ты пришла. Блум молчит и только вдыхает запах Дафны – такой домашний, тёплый и успокаивающий. А сестра ей говорит: - Я знаю об этом с того времени, как превратилась в нимфу. Блум. Посмотри на меня, - добавляет почти жалобно, будто боясь, что ей не поверят: - Пожалуйста. Ни единой эмоции в ответ. - Блум, кем бы ты ни была... Во что бы ни превратилась, кем бы ни стала, - говорит Дафна, - я всегда буду тебе сестрой : по крови или же по духу. Я никогда не откажусь от тебя и буду рядом. Блум поднимает голову: её глаза пылают раскалённым золотом, а зрачки вытянуты и расширены, как два провала в бесконечную тьму. Вены и капилляры расползаются под кожей отравлено-чёрным. Дафна не меняется в лице, по-прежнему смотрит. В её некогда карих глазах плещется бесконечный Океан. - Покажи мне, - хрипло произносит Блум. – Покажи мне всё. Я хочу знать. Дафна смотрит на неё долгие секунды, а затем склоняет голову к плечу так, что влажные волосы касаются её щеки. И говорит: - Хорошо, я расскажу тебе всё. Но сначала покажу, хорошо? И они собираются буквально за несколько минут – и выходят вон через портал. 2. Блум не знала ничего про Домино возрождённое – это как-то выпало из её внимания. И она удивилась, когда поняла, насколько же улочки родной планеты схожи с иллюстрациями фантастических романов, славящих таинственно-дымчатые города, где всё пропитано сказкой. Они прошли через площадь с цветочным названием, потом по улице Сирен и ещё одной площади с памятником дельфину. И придерживая дверь бара «Клеймор», пропуская Дафну вперёд, Блум подумала, что это, несомненно, портовый город – потому что в воздухе пахло морем. Везде на Домино мягко и ненавязчиво, в противовес Андросу, пахло морем. В баре, пока они двигались к дальнему столику у стены, она отметила, что никто на них не смотрел - люди были тихи, в противовес всем канонам, как-то странно спокойны и нелюбопытны. Словно ждали чего-то. Они сели, и к ним подошёл официант – как тень скользнул незаметно с вопросом о заказе и тут же этот заказ принёс. Блум попросила холодного чая, а Дафна – внезапно совершенно – джин с тоником. Когда она брала стакан, Блум отметила, какие у сестры неровные ногти, немного слоящиеся и при этом обкусанные едва ли не до крови. Линия жизни у Дафны была очень длинная, будто она прожила несколько жизней. Дафна перехватила её взгляд и улыбнулась, но как-то замедленно, неловко, будто ей надо было куда-то сходить за этой улыбкой, потом повернула голову и пристально посмотрела на бармена, а потом на площадку для танцев. Блум глядела на её профиль, обрамлённый светлыми волосами, которые колыхались будто от ветра – настолько были невесомы; Дафна опять улыбнулась чему-то, но на этот раз с грустью. Они пили из своих стаканов в полном молчании, окружённые маленьким морем людей, и отовсюду слышались приглушённые голоса, мягко произнесённые слова, как шёпот прибоя, тихий смех, тихий же звон... Когда Дафна допила, в уголке её рта заблестела капелька джина с тоником Блум потянулась рукой, чтобы смахнуть эту капельку пальцем, и когда ей это удалось, Дафна взяла её за запястье – мягко, но твёрдо. И повела на танцпол. У Блум шумело в ушах так, словно она пила не зелёный чай, а что-то алкогольное и очень крепкое. Озадачивало поведение сестры, которая обещала ей всё объяснить, рассказать, что, наконец, происходит с самой Блум, раз уж она сказала, что знает. Они оказались в самой середине танцпола и Дафна слегка наклонилась вперёд – качнулись и её невесомые пряди волос. На неё был расстёгнутый тёмных жакет поверх очень светлой блузки, широкая тёмная юбка, чёрные туфли почти без каблука и чёрные же чулки. Отчего она казалась совсем юной, высокой и худощавой, чем была на самом деле. Девочка из хорошей семьи, не привыкшая к сумасбродствам и сумасшедшим выходкам. А потом Дафна подняла руки вверх и начала двигаться – медленно, спокойно, и очень завораживающе. Море сочилось между движущимися неспешно руками – море, солёные брызги, сине-зелёная бездна, чернеющая провалами в иные миры. Море – неспешные златочешуйчатые и среброкожие рыбы, море - тишина и мерный танец водорослей, вытягивающихся ввысь, к бесконечно далёкому солнцу. Море – ржавые остовы кораблей, золото и серебро, драгоценности без хозяина. Море – песни огромных раковин, плач сирен и бесконечные тайны. Дафна танцевала о ней – об этой бездне бездн, той, что подарила свою душу, и люди вокруг слушали её как пророка, спустившегося на землю, и Блум тоже слушала и понимала, понимала, понимала... Дафна пела очень естественно – и тень благодарной грусти скользила по её губам, и улыбалась она призывной, всеразрешающей улыбкой, и Блум разомкнула губы в ответ и двигалась в такт, подстраиваясь и давая вести себя, чтобы потом не быть ведомой, перешагнув через ступень. И песня-эхо об Огне плавилась на её собственных устах багровой печатью, и руки их сплетались и расходились, и они были едины... Медно-кислым привкусом во рту от надорванных вязок песня осталась с ней, когда Блум устало опустила руки вслед за Дафной, и никто не хлопал им, но все молчали благоговейно, а сестра подала сестре руку, и та благодарно приняла её. Им смотрели вслед – печально и ищуще, как потерявшиеся дети; на душе у Блум было черно, как в в глубочайшей из океанских бездн. На улице плакал мелкий дождик , красивший мир в серое. Дафна молчала, подставляя лицо её слабым прикосновениям, а Блум смотрела в разрывы туч. И когда те разошлись окончательно, увидела чёрное, как её собственная душа, солнце. - Затмение, - сказала Дафна. – Затмение в девяти мирах. Время пробуждения. Блум рассмеялась – и поцеловала её в губы не как сестру, но как ближайшую из всех подруг и всех людей, которых стремилась видеть рядом с собой. Дафна не оттолкнула её, только потом покачала головой: не надо больше. Блум согласилась: не надо. Солнце было черно. Мир был тёмен.