Остаёмся зимовать

Возьми себя в руки, дочь самурая Возьми себя в руки Становятся тихими звуки от края до края

Океан бился о стены, лизал их шершаво-солёным пенным языком, стучал в окна и скользил к кровати, как полночный любовник. Целовал ей ноги и прикасался к открытым плечам, оставляя на коже отметины-шрамы. Целовал в губы, заставляя тонкую кожу гореть огнём и истекать каплями крови. Блум облизывала губы языком, ощущая его то ли раздвоенным, то ли просто слишком шершавым, и собирала эти красные капли, давясь солёной горечью, отдающей раскалённой медью. С плеч тоже сочилось красное. Белые простыни окрашивались в багряное, а потом начинали дымиться – словно их разъедало изнутри. К утру на них и на матрасе возникали дыры. А Блум поднялась, прошагала по холодящему ступни полу и вошла в ванную. Встала под душ и включила воду – и это оказалось невероятно, нечеловечески хорошо. Блум забыла почти, где находится, и забыла даже про боль в губах и плечах, и только подставляла голову под струйки, чтобы смыли с неё незримую грязь ночи, чтобы вымыли тяжёлые мысли из головы, чтобы... Вспомнить можно было без мучительной боли в душе. Ведь всё это вдруг оказалось и не столь важным: ярко-праздничные победы над врагами, танцы и балы, её болезненно-горькие обиды, её разочарования и надежды – перед торжествующе-победительной улыбкой того, что зрело внутри неё; перед когтями и клыками того, кто скользил за её спиной тише, чем прозрачно-стрекозиные крылья-плавники, подаренные новым превращением. И ровно через месяц, когда тридцатого сентября две тысячи тринадцатого года по Земному летоисчислению, Океан впервые переступил порог её комнаты. ...Лето – птичье, звонкое, медовое лето, море у самых ног, улыбки сирен на гребне волны, буйные и раскатистые грозы с тёплыми дождями, прорывающиеся сквозь ясное небо, их солнечно-карусельное, их безмятежное лето... В самом деле, это было почти не страшно и ничуть не больно. Словно слепящая глаза ослепительная вспышка белого, бесшумный ядерный взрыв для одной-единственной души; мы – это то, что помним, и то, во что верим, и сотри себе память, разрушь веру – ничего не останется. Память она сохранила. Веру – нет. А Океан смеялся: «Глупая...» Блум и сама понимала – глупа, не верит и не желает свободы. Блум просто отрицала происходящее – в само деле. Поверить в то, что ты на самом деле всего-лишь оболочка для чего-то большего... ...Больно. Очень. Небо и земля, огонь и лёд, нежность асфальтовых дорог и серпантином взвивающиеся в небо ледяные горки, бешеная скорость вопреки всем канонам и здравому смыслу, желание всем доказать: Я – это только Я. Полмесяца бездумно-щедрого куража, щедрого волшебства, её подёрнувшееся жемчужной дымкой безоблачное счастье на берегу океана... Только они могли подарить ей это – друзья, добрые, единственные друзья, кроме которых ничего больше и не надо. И человек любимый – рядом, близко, так близко. Так ярко, так счастливо. И всё ж таки это был не он. Не тот из людей, с кем она без малейших колебаний готова была разделить и сладкую, как клубнику в разгар жаркого лета, любовь, и ядовитую печаль, и одиноко-холодную вечность бессмертной, не тот, кого она когда-то с горячностью юношеского максимализма пообещала любить и после гробовой доски. Не тот, кому перед церковным алтарём готова сказать одно-единственное «да». Но чего уж не пригрезится, считала она. Когда из-под ногтей сочится лишняя кровь, и тело ломает как в лихорадке оборотничьей трансформации. Когда от глянцево-цветных фотоснимков, вырванных из калейдоскопа жизни мгновений маленького твоего счастья, остаются лишь чёрные следы на гладком паркете, а сказка, ворвавшаяся однажды в её скучную быль, вдруг развернётся и обнаружит свои зверино-оскаленные клыки, а свет подёрнет дымчатая осенняя хмарь. Глаза Блум щипало, точно от едкого запаха лука, а руки, сжимающие судорожно серебристую змею браслета, тряслись мелкою дрожью. Проклятая память не-мёртвой, теперь уже не разделённые ни с кем мечты, её бессонница, более страшная, чем тысяча кошмарных снов. Она ведь всё ещё на что-то надеялась, бредила той самой тоской по невозвратному времени чудес и побед, беспечному времени Света. Но бежать сломя голову от собственной сущности – занятие пустое и неблагодарное, ведь от себя-то убежать невозможно. Ведь когда кажется, что все бури уже давно позади, когда дни теряют краски и обретают унылую серость, она, сущность эта, придёт и постучится в дверь дома самоуверенно-насмешливым гостем, ищуще заглядывающим в глаза растерянному хозяину, и под этим пристальным взглядом вскрывается невольно само кровоточащее-красное, горячее нутро. Бесстрастная, безлживая, правдивая и вездесущая – твоя тень, твоя душа, твоя сущность, более острая, чем лезвие бритвы – наша память, наша вера, наши надежды и мечты, перетёртые в мясорубке дней. Блум обнимала себя за плечи и царапала собственную кожу ногтями – как ножом резала по живому, не жалея ничего, не чувствуя настоящей боли, не понимая даже, что и зачем делает. Только она хотела выть по-волчьи, срывая голос, выталкивая изнутри то самое, больное и дёргающее, как заноза, то, что разъедало её, подтачивало, как вода подтачивает землю. Блум скулила, упираясь лбом в прозрачную стену душевой кабинки, размазывала красное и ловила капли воды губами. В горле было сухо, как в пустыне. По её вине с неба падали птицы. По её вине смещались орбиты планет. По её вине из своих нор вылезли тёмные твари и обезумели иные магические создания. Надежды её наивные, никем не понятые, не разделённые мечты, бесшумно осыпающиеся хрупкими домиками из ненадёжных игральных карт – то ли черви, то ли червы проставлены на масти, - радужно-цветные лужицы пролитого мимо бензина, сухой и скрипящий песок под ногами – нужно с этим смириться. Со всем нужно смириться. Всё было зря. Принять это сложнее, чем прорывающуюся сквозь толщу забвения древнюю память создателя их мира. ...Осень, румяно-налитой сентябрь, яблочный и золотистый, днями уходящего тепла и удлиняющимися ночами, первыми заморозками, хрустящим инеем на траве, дрожащим воздухом, что чище, чем горный. Октябрь – рыжие и жёлтые листья, мирный пожар клёнов, горечь, пропитавшая всё вокруг, стылое небо, равнодушное солнце, далёкие звёзды, боль в растрескавшихся руках и пар, рвущийся изо рта.... Дракон тривеликий, спаси меня, сохрани, огради, защити! И это было бы смешно, если бы не было так грустно, потому что она сдирала с себя старую кожу, как змея меняет шкурку, и на месте ран появилась новая кожица, розовая и нежная, золотящаяся изнутри узорами древних рун, а океан лизал ноги верным псом, и привыкнуть можно было ко всему, только не к этому. ...И у звезд был цвет льда, а ночи пахли терпким молодым вином нового урожая, боль уходила вместе с рассветом, и сказать кому-то было не то чтобы нельзя, но мучительно стыдно и неправильно как-то, ведь никто из ныне живущих не смог бы это остановить. Блум смеялась до слёз. В октябре пропадали дети, падали звёзды, а в ноябре случилось полное затмение в девяти мирах.