***
Улочки тихие, но это очень обманчивое впечатление. Я пожалел о том, что припёрся сюда, только лишь завернув за очередным домом. Бандитские глаза, как у диких кошек, опасно блестели в темноте. Может, это блестели гвозди, вбитые в биты. А может, это был свет от фонарей, отражающийся в побитом стекле. Обветшалые дома, истощённые от неимения жертвы собаки и коты, бродящие тут и там, угрожающе зыркая, стоя на какой-нибудь дырявой крыше. Покрытые солью кирпичные стены и, вероятно, измученные плесенью обои внутри. Куча мусора под ногами: салфетки с кровью, ржавые ножи с остатками какой-то кожи, листовки, ошмётки газет, опять же, с кровью. Даже воздух был каким-то затхлым, словно в каждом закоулке по несколько разлагающихся трупов. Смешки, шарканья ногами, стук метала о метал — и всё это в полнейшей темноте. Вокруг только уже затухающие фонарные столбы, которые и себя-то еле освещали. Все окна плотно зашторены, некоторые из них — видимо, для безопасности — с решетками или хаотично забитой древесиной, с которой крючковато свисали гвозди. Ни в одном окне не светло, жизнь будто пыталась умереть с наступлением ночи. Мой рассудок, как огонь на газовой плите, вспыхнул ярким красным пламенем — в фильмах это к опасности. В жизни — тоже. — Эй, малыш, — услышал я за спиной, — ты откуда к нам такой явился? Птицы по типу меня здесь были редкостью, даже, наверное, дикостью. Все здесь, вероятно, ходили с чем-нибудь травмоопасным наперевес, что нисколько не удивляло. Удивлял здесь такой, как я — тощий, голодный, с огромными испуганными глазами на исхудавшем лице. И если бы они заперли меня в клетке, чтобы любоваться на диковинку — я бы полюбил жизнь, скорее всего. — Извините, я заблудился. Я не врал, но и не сказал правды. Я заблудился, но не в Сеуле, а в себе. Я искал дорогу не домой, а к решению. Мои ноги несли меня лабиринтами улиц, улочек, кварталов и проспектов — точно такими же запутанными были и дороги внутри меня. — Провести тебя к выходу? Желчь подкатила к горлу и вылилась на белый язык, от которого неприятно пахло. Глаза начали краснеть сильнее, ведь я понимал, что если меня и проведут к выходу, то как очередной ненужный труп. Выбросят за следующим поворотом, чтобы не вонял на весь квартал. Обернувшись к бандиту, я тут же словил точный удар прямо в нос, из которого тут же вытекло две тонкие струи крови. На поясе мужчины был прикреплен нож в кожаном футляре. На то, чтобы достать его оттуда, потребуется чуть больше секунды, ведь футляр нужно будет расстегнуть. Но пока что бандит вполне справлялся кулаками, вбивая мне в лицо синяки и ссадины. Разбивая губы и, кажется, ломая нос. Из-за его грубых движений футляр расстегнулся сам. Я не успевал открывать глаза после очередного удара, но мои руки безошибочно нащупали рукоять ножа. А этот придурок был настолько увлечён моей беспомощностью, что, видимо, даже не придал этому никакого значения. Когда я вогнал ему нож прямо в горло, он сначала замер, как от шока, а потом ухватился за нож, будто бы от этого кровь перестанет течь из его мощной конской шеи. Он позабыл обо мне вновь, не зная, что ему делать, поэтому я воспользовался моментом и убежал, не зная, что ждёт меня через семьдесят метров. Я совершил своё первое убийство и, знаете, самое удивительное описывать это, как в документальных фильмах — сухо и по факту. Но я и правда воспринимал всё происходящее именно так. Я констатировал, что убил человека — может, не убил, но знатно покалечил. Но потом, успокоившись после марафона, который составлял три квартала подряд, я не стал чувствовать себя отвратительно или хорошо. На том, что убийство было совершено мной — я с собой сошелся и был таков.***
Чондэ продолжал непринуждённо улыбаться, о чём-то мне рассказывая, но я его совсем не слушал. Я думал о том, что из его суховатой шеи кровь бы не лилась так резво. Но будь моя воля — нож бы я в неё вогнал. Просто чтобы избавиться от мерзкого ощущения опасности, которое засело в желудке и неприятно колупало стенки. Я всё ещё думал, что Лэй мне жизненно необходим, потому что появись он здесь — и от Чондэ не осталось бы и следа. Я был в этом уверен, а потому и бесновался от того, что моего ненаглядного начальника где-то носит. Я был бы рад даже Тао или Ханю, лишь бы кто сплавил этого Чондэ. — Ох, уже довольно поздно, — вывел меня дёрнувшийся, словно спросонья, клиент, который смотрел на часы так, будто не верил им. Я проследил за его взглядом — действительно, уже было под полночь. — Да, время не детское. — Чондэ вновь обратил на меня внимание. Мягко улыбнувшись, он оттолкнулся от стойки и повернулся, собравшись уходить. — Ещё свидимся, Чунмён-а. Надеюсь, вы не против такого фамильярного обращения, — и, сверкнув глазами напоследок, Чондэ удалился. Я же остался наедине с мыслью, что меня бы передёрнуло, если бы он обращался ко мне даже по фамилии. После ухода парня остался неприятный осадок, как по завершению разговора, в котором ты так и не смог выразить всё, что хотел. В случае с Чондэ выражать-то особо ничего не хотелось, но было такое чувство, что вся желчь, накопившаяся во мне во время одностороннего диалога, должна была выплеснуться на клиента сию же секунду, но она осталась опасно волновать границы сосуда, грозясь нет-нет да вылиться, затекая обратно в желудок и сжигая там всё, даже вкуснейший чай. — Общение с людьми — это не ваше, я так понимаю. — Я всё ещё пребывал в своих мыслях, поэтому на сказанную начальником фразу отреагировал заторможено, пока не понял, что передо мной чёртов Лэй! Тот самый чёртов Лэй, которого я молил вот так внезапно появиться всё то время, что Чондэ заливал мне своё сопрано в уши! И который появился аккурат после ухода пресловутого Чондэ. Видит бог, если бы во мне было достаточно силы и недостаточно въевшейся под кожу трусости, я бы завалил начальника прямо на выцветший линолеум и высказал бы ему абсолютно всё, что я о нем думал и ещё успею надумать. Но вместо нелестных эпитетов я лишь послушно кивнул головой — как-никак, а он был прав. С людьми у меня никогда особо не ладилось. То ли потому, что моя внешность подходила под определение «мальчик для битья», то ли потому, что когда со мной заводили разговор — я тупо отмалчивался, надеясь, что это не ко мне. — Я исправлюсь. И меня никогда эта проблема в принципе не беспокоила. До того, как я пришёл в отель на должность портье, где коммуникабельность была практически неотъемлемой частью работы. И, вполне себе резонно понимая, что за неумение общаться с людьми меня могут попереть с удобного кресла, я попытался вложить в извинение максимум раскаянья, которого не чувствовал. И дело было не в том, что всё ещё не успевший почить червячок обиды настойчиво колупал кишки, а в том, что я никогда и не воспринимал отсутствие общение как то, чего нужно стыдиться или от чего стоит отмахиваться каждый раз, стоит этому понятию замаячить на горизонте. — Было бы весьма неплохо, учитывая вашу должность. Голос Лэя вновь стал сухим и обесцвеченным, как и тогда в лифте. Видимо, по моему лицу совсем не читалось раскаянье, а потому он, в ответ, не пытался скрыть презрения или что там выражал его этот пуленепробиваемый взгляд и низкий голос. — Кстати, вы так и не посвятили меня в детали моей работы, — вспомнив о тетради и не очень приятном опыте с первым клиентом, сказал я, таким способом пытаясь вернуться к формальному общению, через которое бы не сквозила та гамма эмоций, которую я чувствовал от Лэя. А я чувствовал слишком много и всё это было как-то неправильно. Неправильным мне казалось то, что я словно чувствовал Лэя, чувствовал его эмоции, настроение, а потому и нужда в формальности заявила о себе так ясно и требовательно. — Мой косяк. Ваша работа, на самом деле, проста. Вы должны вставать в семь утра и вести учёт свободных и заселённых номеров в тетради. На каждый новый день — новый лист. Даже если в этот день никто не выселится и не заселится — учёт должен быть. И обязательно датировать каждую страницу, чтобы в случае чего банально не сбиться. И да, заполняя страницу с номерами, вы должны разделить их на три категории — люксовые, средние, стандартные. Отсчёт начинается с первого этажа и по убываю. Соответственно: первый этаж — люксовые номера, потому что хорошая звукоизоляция, рядом вестибюль, буфет, а также ближе всего выход в случае эвакуации; второй — средний, потому что находится между люксом и стандартом, думаю, всё логично; и третий — стандартный, поскольку там хреновая крыша, отличная слышимость каждого шороха, ну и далеко от вестибюля с буфетом. Буфет у нас, кстати, прямо напротив вас. — Лэй указал себе за спину, за которой и впрямь располагалась широкая минималистическая дверь шоколадного цвета, которую разглядеть на фоне светлых стен и ослепительного освещения не составило бы труда, но я, почему-то, в наглую не замечал этой кричащей детали интерьера. Видимо, не влился ещё. — Какая цена каждого номера? Что туда входит? Мне сначала брать деньги? — Ну, а вы как думаете, Чунмён-шши? Оплату за номер берут до или после проживания? Это же не супермаркет, где сначала вы берёте продукты и только после платите за них. Лэй вновь смотрел на меня тем снисходительным взглядом, что и на собеседовании, и это опять заставило меня усомниться в наличии в своей голове мозга. Конечно же, в любой нормальной гостинице оплата берётся сразу, именно для этого портье и спрашивает, на какое время бронировать номер и какое питание клиент предпочитает: двух- или трёхразовое… Я почувствовал себя таким тупым, что мне хотелось на этом же месте и умереть. Вместо этого пришлось искать новую тему для вопросов, но Лэя, видимо, перестал забавлять вид несчастного меня, и он продолжил: — За каждый номер вы берёте оплату в зависимости от времени пребывания клиента. Стандартный стоит три тысячи вон за сутки; средний — пять тысяч вон; люксовый — восемь тысяч вон. Вроде бы всё. Если будут какие-то вопросы — я всегда шатаюсь неподалёку. — И, отвесив фирменную натянутую улыбку, Лэй ушёл. «Шататься-то ты шатаешься, но не всегда там, где надо» — саркастично подумал я и сел обратно в кресло. Лэй ушёл, а чувство переполняющего уюта осталось. Осталось, наверное, потому, что я в него вцепился мёртвой хваткой, не желая отпускать до самой смерти, если бы это было возможно. Я уткнулся взглядом в экран телевизора и вновь счастье ударило в голову, стоило мне осознать, что я могу вот так, без лишних мыслей, смотреть какой-то третьесортный сериал и волноваться только о любовной линии главных героев. Я пытался уследить за повествованием на экране, занимая свою голову любовной драмой и чувствуя себя оттого невероятно счастливым. Это было невероятное место. Непривычное, чужое, но такое тёплое и нужное мне. Просто сидеть и смотреть сериал — совсем себе обыденная роскошь, но для меня это было показателем высшего комфорта и удовлетворённости. Мне лишь оставалось поверить в бога и поблагодарить его за то, что моя жизнь хоть на какое-то время приняла приятный оборот. Я абсолютно точно знал, что это не навсегда — в моей жизни такого понятия не существовало. Но пока я имел возможность быть в комфорте, пить горячий чай и наслаждаться в компании телевизора — я вбирал в себя столько, сколько во мне могло поместиться в принципе. В какой-то момент происходящее на экране начало расплываться и вскоре я смотрел совсем иной сериал, идущий из подсознания.***
— Привет, Чунмён. Дядя совсем не выглядел приветливо. Может, он уже тогда знал, что его убьют, а я стану шлюхой. А может, ему не доставляло удовольствия присматривать за ещё одним ребёнком. Ему и своих троих хватало. — Привет, дядя. — Мой голос был совсем севшим, ведь я так и не выпрыгнул из машины тогда. Посему и чувствовал себя крайне паршиво. Какая-то слабость одолевала моё тело. Она словно хотела помочь мне оправдать свою трусость. И это помогло. Вскоре я уже и не думал о побеге, убеждённый, что моё тело мне не позволит. Мне стало легче, и я отвлёкся на какое-то время. За спиной дяди стояли его дети, заинтересованно блуждающие по мне взглядом. Они не знали меня, ровно, как и я не имел никакого понятия о них. Но мы доверились друг другу достаточно быстро, стоило нам оказаться под одной крышей. Мы улыбались друг другу и делились едой, я чувствовал тепло, когда они прижимались ко мне во сне. Тогда я подумал, что мне нравится, а значит, любое тепло для меня сойдёт. Но моё решение поменялось, когда я сидел по уши в их тёплой крови.***
Звон колокольчика, доходящий издалека, жутко раздражал. Но, как только я приоткрыл один глаз, сон как рукой сняло. За стойкой стоял лучезарно улыбающийся Чондэ. — Доброе утро, Чунмён-а, — пропел он, посылая неприятные мурашки по телу. — Доброе. Прошу прощения за мой вид, — ответил я, не чувствуя никакой вины, но чувствуя острое раздражение, которое я вымещал на своих глазах, с силой потирая их. Я чувствовал себя, как любой нормальный человек, который проснулся не по своей воле. — Вы очень милый, когда спите, — пропищал Чондэ, от чего я невольно поморщился. Что вообще милого может быть в спящем человеке? Я бы понял, если бы он сказал, что у меня слюна мило изо рта стекает, чтобы создать какую-то комичность. Хотя нет, ощущение было бы ещё более поганым. — Что вам угодно? — натянув улыбку, поинтересовался я, продолжая потирать глаза. — Да вот, с прогулки вернулся, покушал и решил с вами побеседовать. Но сейчас понимаю, что не стоило поступать так эгоистично с моей стороны. Я зайду позже. И прежде, чем я бы охуел, Чондэ ушёл. Но вскоре я обратил внимание на одну интригующую деталь. Звонка на стойке не предусматривалось.***
— Доброго утра, Чунмён-шши! — поздоровался со мной в каком-то до ужаса хорошем расположении духа Лэй. Он, видимо, куда-то торопился, на ходу завязывая галстук и накидывая на себя пальто. — Доброго, Лэй-шши. Куда-то торопитесь? Лэй подошёл к стойке и опёрся на неё, словно ожидая кого-то. — Да вот с Тао решили пройтись по торговому центру. Вам что-то купить? Чёрт, да Лэй же просто сиял! Я чувствовал его прекрасное настроение подкожно, чувствовал какое-то приятное предвкушение. Как часто они выбираются в грёбаный торговый центр? — Мне ничего не нужно. — Так тому и быть. Хорошего дня, — пропел начальник, стоило по жизни угрюмому Тао выйти за пределы лифта. Стоило им двоим уйти, как я вновь прикрыл глаза, засыпая под мыльную оперу, которая, видимо, крутилась по этому телевизору круглосуточно.***
«…годня в районе Каннама случилось загадочное явление, похожее на последствия падения метеорита» — донесся до меня звонкий голос телеведущей, заставивший вновь открыть глаза. И сразу же моё внимание привлекли фрагменты видеорепортажей, которые демонстрировали глубокие дыры на дорогах и стенах некоторых новостроек, которые действительно были похожи на вмятины от метеорита. «Обстоятельства все ещё расследуются, генштаб сеульской полиции взялся за допрос свидетелей и просит в ближайшее время без крайней необходимости не покидать своих жилых участков. Это все новости на сегодня, берегите себя». — В домах тоже не так уж и безопасно, дура, — прокомментировал я, устало задрав голову к потолку. Почему-то я не воспринимал это событие, как потенциально опасное. Может, потому, что я не был очевидцем, может потому, что ведущая вещала об этом, как о дождливых днях на грядущую неделю или о смертельно неинтересном рецепте яичницы. Во всяком случае, никакого зародыша паники я в себе не почувствовал. Но обратно спать ложиться не было смысла, поэтому я вновь решил налить себе чаю из злополучного чайника. Больше я не обращал внимания на его вместительность, ведь, в итоге, мне самому дороже обойдётся. Событие в районе Каннама сразу же улетело из памяти, стоило входной двери открыться. Повернув голову, я увидел незнакомого мужчину, который, видимо, намеревался стать постояльцем. Подорвавшись со своего места, я натянул на себя дружелюбную улыбку и вежливо поздоровался, стоило мужчине подойти к стойке. Выглядел он моложаво, хотя фигура у него была явно сформированная и далеко не юношеская. Голос, которым он поздоровался со мной в ответ, тоже был низким и хриплым, к тому же, он, видимо, сюда бежал, поэтому говорил прерывисто и все время откашливался, чтобы прочистить горло. Однако лицо совсем не соответствовало ни фигуре, ни голосу: чистое, гладкое, без каких-либо морщин, прыщиков и даже волос. Карие глаза были большими, даже немножко навыкате, а оттопыренные уши, вместе с растрепанными каштановыми волосами, и вовсе скидывали ему лет пять от его настоящего возраста. Запыхавшийся клиент выглядел взволнованно и даже как-то возбужденно. Не успел я и рта открыть, как он тут же выпалил: — Мне нужен номер. На первом этаже. На месяц. Имя — Пак Чанёль. Плачу наличными. Встрепенувшись и придя в себя, когда клиент уже просунул мне под нос деньги и нетерпеливо сопел, я мигом нашел журнал, едва не выронив его из рук и нервничая только больше, слыша нетерпеливые постукивания ногтем по поверхности стойки. Слава богу, что номер, подходящий запросам клиента, нашелся, поэтому я быстро всучил ему ключ, забрал деньги, даже не считая их, и принялся заполнять журнал. Так, имя — Пак Чанёль. Комната — номер шесть. Срок — один месяц. Оплата — двести сорок восемь тысяч вон. Только тогда я обратил внимание на деньги, лежащие подле меня. Даже не считая, я заметил, что сумма была куда больше двухсот пятидесяти тысяч. Принявшись считать, я насчитал аж пятьсот тысяч вон, что превышало стоимость почти в два раза. Он что, расценок не знает? Ну, скорее всего не знает, — додумался я, не увидев нигде никакого прайс-листа. И он не спросил меня. Хотя, этот Чанёль так спешил, что ему, вероятно, было совсем не до меня и не до расценок. Скорее всего, всучил, чтобы наверняка. И, также скорее всего, не потребует сдачи и не придет перепроверять. Так что, оставшиеся триста тысяч вон (ладно, может, немного меньше, но кто будет считать?) я могу законно считать своими чаевыми. Или незаконно? Какая разница! Ни Лэя, ни Тао поблизости нет, а Ханю вряд ли есть дело до моих махинаций. — Вот и день задался, — промурлыкал себе под нос я, с упоением отсчитывая себе вкусную сумму. Но тут же мою голову посетила мысль, вдребезги разбившая недавнюю эйфорию: здесь ведь могут висеть камеры. Да и было бы огромной глупостью со стороны Лэя не повесить их, ведь таких как я не один и не два десятка, которые могли бы разворовать кассу отеля в считанные месяцы. И если так, то этой гостиницы уже не было бы и в помине. Соответственно, Лэй неглуп. Неприятный, скользкий, паршивый, лицемерный, но отнюдь не глупый. Пришлось скрепя сердце оставить всё как есть и подумать над другой возможностью прибрать к рукам такую привлекательную сумму, не попадая в западню. Все же, деньги у меня заберут обратно, а голую задницу прикрыть будет нечем. Тем не менее, вздыхать за деньгами долго не пришлось, меня ждала куда более занимательная картина: тот самый Пак Чанёль постоянно куда-то зачем-то выходил, словно хотел «случайно» с кем-то пересечься. Всё выжидал момент, а когда его копошение на одном месте начинало казаться странным — заходил обратно в номер, чтобы через какое-то время выйти. Три раза уже побывал в буфете, вечно косясь на меня так, словно я ему всемирную миссию обламываю. Хотелось сказать: «да сядь ты посреди холла и выжидай кого там тебе нужно — мне очень сильно насрать!» Сказать не сказал, но Пак Чанёль, кажется, умел читать мысли не хуже Лэя с Тао. В какой-то момент, видимо, задолбавшись делать вид, что озирается он через плечо чисто по приколу, мужчина сел в одно из кресел в углу комнаты и, воспользовавшись тем, что на небольшом круглом столике рядом лежала газета, вновь принял важный вид. Мне и в самом деле было все равно, но такая неловкость приятно позабавила, и я даже сам не заметил, как начал наблюдать за клиентом. Было интересно, кого же он так пытается выловить, что аж краснеет каждый раз, выходя за пределы номера и натыкаясь на меня. Потому что номер у него был ближайший к буфету, а значит, дверь его была как раз напротив моей стойки. Но каждый раз я делал вид, что смертельно увлечён сериалом и во время очередного скрипа двери даже не поднимал головы, не желая смущать и без того смущённого клиента ещё больше. Однако во время очередной его вылазки случилось нечто необычное: он больше не краснел, натыкаясь на мой любопытный взгляд, а направился прямо к стойке, от чего я резко выровнялся и, отчего-то, занервничал. Несвойственное поведение заставляет так же реагировать — подумал я, прежде чем Пак Чанёль открыл рот. — Извините, здравствуйте, вы тоже чувствуете здесь эмпатора? — Чанёль смотрел на меня внимательно, как на посвящённого во все тайны, и ждал ответа, напряжённо ухватившись пальцами за стойку, видимо боясь, что она рухнет без его неоценимой помощи. Мне же эта боязнь была неведома, как и, впрочем, мыслительный процесс, потерявший нить хода после незнакомого, но весьма пугающего слова. — Что, простите? — мой вопрос даже как-то зазвенел в воздухе, как трясущийся в серванте хрусталь, опасно подскакивающий к краю полки все ближе и ближе. От Чанёля тут же повеяло страхом и удивлением, и он отскочил, начиная, видимо, от неловкости приглаживать свои каштановые волосы. Внутри Чанёля весь хрустальный набор — шесть супниц, шесть салатниц, двенадцать вилок и ложек — рассыпался до крохотных стеклышек, не выдержав прочности мраморного пола. Я буквально слышал, как тарелки звенят, ударяясь одна о другую, затем летят все так же вместе, но уже со свистом, и разбиваются так оглушительно, что опосля, когда стоит убрать кучку некогда дорогой посуды, стоишь и вслушиваешься в послезвонье, стоящее в ушах. Я медленно отвёл взгляд от Чанёля, который закидывал в мою голову столько всего незнакомого, что смотреть и дальше на его смущенное лицо не было ни сил, ни аргументов. — Ничего, извините, до свидания, забудьте. — Грубый голос, идущий из самой груди, вдруг стал ребяческим, ещё не проломившимся, но от чувства вины ещё более тонким, почти пискливым. Я не ответил Чанёлю, потому что все, что я мог ему сказать: «почему нет ножей?». Стоило посетителю уйти, как я тут же пришёл в себя. Удивленно таращась на ушедшего Пак Чанёля, я так и не смог дать объяснения тому, что со мной произошло в его присутствии. Что за сервиз, что за хрустальный набор, какого, блять, черта меня интересовали ножи? Что со мной вообще произошло? Голова, и без того резко заболевшая после ухода посетителя, начала пульсировать от роя мыслей, наполнивших ее. Вопросы появлялись и появлялись — размытые, не сформулированные и даже непонятные мне самому. Поэтому и озвучить я их не мог. Обессилено рухнув на кресло, я не удостоил телевизор и взглядом, продолжая копошиться в ноющей от боли голове. Хорошо, Чунмён, давай по порядку: как только ты вошёл в этот отель — все пошло задницей вперед. Ты открыл в своём новом начальнике и носильщике способность читать мысли; протестировал самозаполняющийся чайник; неясно почему, начал флиртовать с тем, кто стоял на предпоследнем месте в числе возможных любовников; начал испытывать какие-то совсем необъяснимые чувства или что это вообще такое. Этому, вероятно, существовало объяснимое слово, но ты, Чунмён, не получил ни образования, ни требовательного ума, чтобы это слово хоть где-то выучить. Поэтому и не знал, как называется всё то, с помощью чего в твоей голове появляется столько всего, что уже не на что эти появления скинуть. Их в принципе не на что скидывать, потому что вся эта фигня появляется только при наличии людей рядом. Мистика, честное слово. Или шизофрения. Большое ни на что не похоже. Мне не было страшно от неизвестности, меня сгрызало любопытство и раздражение от незнания. Я хотел докопаться до сути, но был слишком глуп или слишком несведущ, чтобы хоть до чего-то додуматься. Я не смог выдавить из себя решительно ничего — а что можно было выдавить из пустой головы? Она и сама ничего не понимала, поэтому ни с чем помочь и не могла. Сил не оставалось. На ум ничего не приходило, но и успокоиться я не мог — как при таком раскладе успокоишься? Отвлечься не получалось — вместо мелодрамы шла не слишком интересная реклама, которая не могла занять гелем от геморроя настолько, чтобы я мог не думать о всей той мистике, окружавшей меня. Конечно, вполне было возможно, что моя крыша съехала набекрень, но мне в это очень мало верилось. Спихнуть все эти ощущения на галлюцинации как-то не получалось, потому что это было что-то выше галлюцинаций. Я чувствовал прыгающий хрусталь в серванте подкожно, а не видел перед своими глазами; звон стоял не в ушах, а вибрировал в груди, словно рельсы под тяжестью приближающегося метро. Все было настолько реально, так ощутимо, что ни на что, кроме какой-то магии, списать это не получалось. Громкая заставка возобновившегося сериала вернула меня из дебрей, в которых я грозился запутаться и не выбраться без ответа. Обратив внимание на телевизор, я вернулся в реальный мир повторно, когда колокольчик на входной двери мелодично запел. «Ещё какого-нибудь Пак Чанёля занесло?» — мимолетно пронеслось, пока я поворачивал кипящую голову ко входу. К сожалению или к счастью (ни к чему я так и не склонился), в гостиницу вошли Тао с Лэем, причём последний сверкал, как новогодняя игрушка. Тао ничем не отличался от себя недавнего, разве что мешки под глазами немного поблекли и уже не казались такими отягощающе чёрными. Я чувствовал от них пашущее удовлетворение, в Тао это было даже с примесью возбуждения, что совсем не вязалось с его постной физиономией. Но прежде, чем я бы вновь покинул действительность и вернулся к своим баранам, Лэй обратил на меня внимание и его и без того пугающая улыбка стала шире. Двинувшись ко мне, от него начал исходить азарт, и я почти боялся, что произойдёт после того, как он откроет рот. — Дорогой Чунмён, — не обратился — пропел начальник, от чего меня передернуло всем естеством сразу. Слащавость его тона была пугающей и даже отвратительной, но, на удивление, я не застыл, а даже нашёл в себе силы, чтобы кивнуть головой. — Вы слышали новости, Лэй-шши? Какая-то чертовщина случилась в районе Каннама, всех просили без исключительной надобности не покидать домов. — Чертовщина, Чунмён-шши, — наша специализация, — усмехнулся в ответ начальник, словно насмехаясь над моими словами. Что ж, мне было абсолютно всё равно — раздавит его метеорит или нет, но сказать хоть что-то надо было, иначе, как мне казалось, разговор свернул бы не туда, где я бы отличился красноречием. — Хорошо, что с вами всё в порядке. К нам поступил новый клиент, а я ещё не заполнил журнал. С вашего позволения — вернусь к своим делам. — Мысленно возликовав от того, что нашлась убедительная причина избежать общества Лэя (хоть и без Тао, который куда-то исчез, как только переступил порог отеля), я поспешил упасть в кресло, пока азарт начальника не начал насыщаться. «Блять» — не зная от чего, пронеслось в голове, и, будто бы желая объяснить мне причину, Лэй открыл рот: — Вы волновались обо мне, Чунмён-шши? Всё внутри застыло. Мои слова опять сыграли не в мою пользу, хоть я и не думал, что такая формальная вежливость будет истолкована чем-то интимнее. Он издевался — это было ясно, но издевался так, что нельзя было поймать на слове и заткнуть рот; ровно, как и нельзя было реагировать, как на обычный разговор, ибо это могло зайти слишком далеко. Меня насыщала злоба: злился я оттого, что мне нечего было сказать, чтобы не выглядеть дураком. С Лэем в принципе опасно было о чём-то разговаривать, чтобы это не вылилось в дурацкую игру, которая доставляла одному только начальнику. К удивлению своей трусости — я в этой игре не собирался принимать участие. — Вы платите мне, Лэй-шши — конечно же я буду очень сожалеть, если человек, отвечающий за мои деньги, умрет. — Пристально впившись в начальника взглядом, я увидел проблески удивления в его непроглядных, но все ещё говорящих глазах. — Неплохо, Чунмён-шши. Для покорной шлюшки, заглатывающей немытые члены, — даже превосходно. Я поражён, нет, обескуражен. Мне даже нечего ответить. — По-моему, вы уже сказали достаточно. Хорошего вечера. Язык говорил за меня, в голове набатом стояли слова начальника, раз за разом так сильно впиваясь в мое нутро, что, казалось, ещё несколько таких бесед и всё внутри меня будет наглухо забито этими ужасными фразами, которыми Лэй совсем не стыдился жонглировать. — Прогоняешь меня? Что ж, это справедливо. А то всё время одного тебя выставляют голого на балкон, нужно же хоть сейчас воспользоваться моментом. — Откуда вы знаете? — глухо вырвалось из моей груди. Насмешка слетела с губ начальника, может, его смутил мой пустой взгляд, направленный, однако, прямо на него. Откуда он знал? — Я знаю много чего, дорогой Чунмён. Столько, что ты поседеешь, если сяду тебе за чашечкой чая рассказывать. — Лэй говорил отстранённо, обращаясь будто и не ко мне вовсе, а перебирая в голове то, от чего я должен был поседеть. Но даже если бы он владел нужной мне информацией, если бы он, черт возьми, был последним человеком на планете, знавшим то, что мне нужно — я бы вскрыл себе глотку, но никогда этот жалкий, мелочный, не умеющий вовремя отступить и закрыть рот человек не увидел меня на своём пороге и тем более не получил бы приглашение на «чашечку чая». Только если с крысиным ядом вприкуску. Я ничего не ответил. Я не собирался с ним говорить дольше, чем уже побеседовал. Ведь все его дальнейшие слова были бы всего лишь одним сплошным напоминанием. Воспоминанием. Одним сплошным прошлым, от которого я так стремительно бежал. Так бежал, что перецепился через порог этого треклятого отеля и вот пожалуйста. Лэй, пока я осыпал его проклятьями вместе с его гостиницей, все ещё стоял и смотрел на меня, словно затянувшаяся пауза, отчетливо намекающая на завершение разговора, его ничуть не смущала. Но я не поднял даже взгляда, раскрыв журнал и записывая туда данные Пак Чанёля, внесённые им деньги и номер комнаты соответственно. Я все это уже сделал, но ради того, чтобы иметь предлог не обращать внимание на Лэя я готов был переписать одно и то же ещё тысячу раз. Но Лэй все так же стоял, опершись о стойку. Раздражение, которое охватило его после моей фразы, утихло. От него не исходило ничего, кроме нетерпения. Нетерпения, которое я не был намерен удовлетворять. Не уволит же он меня из-за того, что я не разговариваю с ним? — Чунмён, — вдруг позвал меня начальник. Это было весьма неожиданно, поэтому я даже невольно вздрогнул, тут же сгорая от стыда из-за такой глупости, которая заставит его думать, будто бы я только и ждал, что он меня позовёт. — Я знаю, что ты недолюбливаешь меня, — я невольно усмехнулся, но это нисколько не покоробило Лэя, может, из-за того, что он попросту не видел моего лица, и он продолжил: — и знаю, что заслуживаю этого, потому что поступаю некрасиво с теми знаниями, которые у меня есть. — И что с того? — наконец поднял голову я, всё ожидая, когда его мнимое раскаяние подойдёт к главному «но» и сделает из него невинную овечку. Я даже не обращал внимание на его «ты», которое меня отчего-то совсем не покоробило. Мне было лишь интересно, к чему это приведёт, пусть интерес и половинчался со страхом, что вся эта канитель не обернётся ничем новым и мне вновь напомнят, что я шлюха. — Мы начали наше общение весьма неправильно, мне не следовало давать волю чувствам там, в лифте… — Ох, довольно! — вскочил со вскриком я, чем, несомненно, удивил аж отошедшего от стойки Лэя. Но сдерживаться только потому, что он мой начальник, я больше не был намерен. — Что мне твоё «я поступил неправильно», если ты уже поступил?! Зачем ты, блять, дергаешь гвозди, которые сам и вколотил в меня?! Просто скажи, что тебе от меня надо и сгинь наконец-то! Да, я шлюха, да, я сосу немытые соленые члены, да, я сам смазывал для этих сморщенных пенисов свою задницу и принимал их внутрь! На всю длину! И знаешь, что? Мой собственный член не дернулся ни разу, сколько бы я себе не воображал и сколько бы не дрочил! Их предсмертные хрипы у меня над ухом побуждали лишь покончить с собой, но никак не кончить на постель! И да, давай, расскажи мне, каким ты был несчастным, как тебя пускали по кругу и как ты рос без маминой юбки, давай! Но ни твоё положение тогда, ни твоё положение сейчас, ни что-либо иное не даёт тебе права вот так сходу напоминать мне о том, от чего я так сильно бегу и что так отчаянно пытаюсь вырвать у себя из памяти. Тебя, может, и взбесило тогда в лифте, что я разыграл сцену. Может, и сейчас тебя взбесило то, что такая никчемная шлюха, как я, осмелилась показать когти, но это не значит, что для того, чтобы заткнуть мне рот, ты можешь использовать такие низкие приемы. Я, блять, презираю тебя! Так что просто отвали от меня и веди себя как начальник с подчиненным — не больше, не меньше! Хорошего вечера, Лэй-шши. И, плюхнувшись обратно в кресло, я отвернулся, не желая слышать ни его голоса, ни его движений за спиной. Мне просто хотелось, чтобы он исчез. Скрылся, растворился, и больше никогда не обращался ко мне без надобности. Я чувствовал себя удовлетворённым. Я был счастлив оттого, что высказался, хотя, без лукавства, мне ещё много чего хотелось добавить. Я выкричал лишь малую часть, лишь мизерный процент накопившейся за этот незначительный срок обиды. Но продолжать не хотелось. Я не хотел вновь видеть его перед собой, переходить границы формальностей и позволять самому себе напоминать о тех омерзительных словах. Всё, чего я хотел — быть обычным подчиненным. Серым, неинтересным, заурядным, с которым ни о чем, кроме работы, поговорить невозможно, и которого очень неохотно приглашают на корпоративы. Мне всегда хотелось слиться с окружающей средой и жить, как живут офисные планктоны — дом, работа, продуктовый, химчистка по четвергам и жизнь от зарплаты к зарплате. И чтобы самый большой праздник в жизни — премия. Такая же заурядная жена, такие же дети. Обычная жизнь, размеренный поток, который можно нарушить раз в месяц — вместо отдыха в квартире в воскресенье поехать в центр города. Все. Лэй ушёл. И забрал с собой то, от чего меня бесоебило. Спокойствие. Титаническое спокойствие, чистое, ни с чем не смешиваемое, подлинное. И это выбешивало. Потому что я чувствовал обиду, злость, агрессию — весь негативный спектр чувств, который заставлял меня трястись, чуть ли не выпуская из рук ручку. Я так ненавидел его в этот момент. Но ненавидел ещё больше я эту мистическую херню, без которой я мог бы себе куда больше нафантазировать и остаться довольным в конце. А не знать, нет, быть убежденным в том, что ничего, кроме спокойствия, он не испытывает. Как бы мне не хотелось выбросить Лэя из головы, в итоге — только о нем я и думал. Думал о том, как же он меня бесит и о том, что, возможно, нужно было повести себя по-другому, стать друзьями, все такое, и тогда я бы не чувствовал себя так отвратительно. С каждой минутой эта мысль все навязчивее появлялась в голове, пока не накрыла меня полностью, заставив почувствовать себя конченным кретином, который потерял совершено прекрасную возможность, которой больше, скорее всего, не будет. Лэй вряд ли тот человек, который «нет» воспринимает не как отказ, а как вызов. — Может он именно такой человек, но с чего ты взял, Чунмён, что ты достоин того, чтобы ради тебя попытались дважды? — предложение, которое должно было привести меня в чувство, из моих уст прозвучало так жалко и умоляюще, что я поклялся себе больше никогда не озвучивать свои мысли вслух, какими бы правильными они не казались. Если бы мне это сказал кто-то посторонний — возможно, я бы пришёл в себя, согласно кивнул, проглотил стоящий в горле ком, раз и навсегда узнав себе цену и своё место. Эффект же от этой фразы был совершенно обратный. Мне захотелось, чтобы меня переубедили, чтобы кто-небудь подошёл и начал переубеждать, что «нет, Чунмён, ты достоин всего на этом свете, ты ведь столько пережил, должен же быть хоть какой-то луч света в твоей постоянной тьме?»***
— И почему я должен покупать его за бесценок? Не спидозную ли шлюху ты мне пытаешься подсунуть? Я впервые пожалел, что действительно не был болен. Мои глаза начали болеть, но я отвёл взгляд от жирного старика с морем бородавок и посмотрел на сидящего около меня такого же тощего, голодного и трясущегося мальчишку. Он тоже смотрел на меня, пытаясь отвлечься от своего клиента, который от моего мало чем отличался. Он смотрел и слёзы его текли градом, в то время как моё лицо оставалось неподвижным. Я не знал, почему. Может, не осознавал, что со мной будет в дальнейшем. Может, это была самозащита мозга. Может, мне уже было всё равно. Конечно же, не было. Я боялся, как щенок среди лабиринтов легковушек и грузовиков, которые хотят его нет-нет да передавить, раздражаясь от его желания жить только больше. Я отличался от щенкам только тем, что жить мне совсем не хотелось. Смысла не было хотя бы потому, что я знал, что не выберусь отсюда. А если и выберусь… вернусь обратно. Идти-то мне было некуда. В пропахший кровью моих родственников дом? В свой собственный дом, где вместо обоев следы от пуль и органы моего отца? Найти работу? Стать вором? Шлюхой? Смысла не было. Ни в чём, не только в побеге. — Знаю я вас, торгашей! Я вздрогнул и осторожно поднял глаза, натыкаясь на недовольное лицо продавца. Это могло означать, что я не выйду из этой клетки ещё, как минимум, месяц. — Вам доверься! И без здоровья, и без денег останешься. Покупал я уже однажды у твоего друга девку. Лапшички мне навешал, мол, тихая, спокойная, трусливая и беззащитная, даже не пискнет в знак протеста. Тоже за сопли продавал. И знаешь, что в итоге? Старик сделал театральную паузу, хотя все вокруг, даже я, знали, что случилось в итоге. В итоге эта «девка» распотрошила брата этого старика, когда двум старым пердунам захотелось оприходовать молоденькую красавицу во все дыры. Как это было — не знал никто, даже этот старик, который накачался наркотой и помнил с того дня только изувеченное тело брата да пропажу практически всех драгоценностей. Все знали об этом, потому что на каждом уголке этого заброшенного района все перемывали косточки и шлюхе, и старику с его братом, и вообще всему чёрному рынку. Это доходило до наших клеток с такой скоростью, что сначала мы даже удивлялись, услышав новости извне. Поэтому аукционы сократились от раза в две недели до раза в месяц, а то и в два. Чтобы другие продажные шлюхи, так сказать, не вдохновились. Вдохновляться было нечем. Лично мне. Потому что я был вдвое худее, чем та девка, которую так красочно обливал дерьмом этот старик. Да и смысла в этом, снова же, не было. Хотя бы потому, что мне бороться не за что. Мне не за что вспаривать глотки, незачем воровать, да и вообще, приюти меня галантный старик с загородным особняком — и я бы бегал возле него круглые сутки, лишь бы он меня не выбросил. Но такие сюда не заглядывали. Оно и верно — у галантных стариков с загородным особняком не существует такого понятия как «заниженная самооценка», да и тех, кто бегают вокруг них, всегда предостаточно. При этом, те, кто бегают, десять тысяч раз проверены и перепроверены, не из аукциона, куда попадают непонятно кто и непонятно откуда, а те, кого старики сами где-то цепляют, перед этим узнав всю подноготную. Сюда суются только те, у кого деньги хоть в жопу пихай, хоть подтирайся, но сами из себя они не представляют абсолютно ничего. Сами не добились или детская травма — итог один и тот же. Стоят тут, возле клетки с голодной шлюхой, которую совсем не интересует скидка на две копейки, а которая хочет лишь укутаться и поспать спокойно хотя бы одну ночь, и торгуются, обсуждают что-то, заводят длительные разговоры и в итоге всё заканчивается либо затяжной покупкой, либо ничем. И после этого гудит голова еще часа два, когда клиент, заболтав продавца, уходит без личной шлюхи, выводит из себя продавца настолько, что тот может разораться на весь подвал, чтобы барабанные перепонки от звонкого эхо полопали. И не дай бог попасться под горячую руку — это вам говорит человек, попадающий под горячую руку каждый раз. Потому что в основном именно возле меня проводились эти длительные разговоры, ссоры, торговля, а в итоге клиент просто махал рукой и уходил. — Этот мальчонка у нас уже не первый месяц, — ткнул на меня продавец, потихоньку раздражаясь. Я скукожился только больше, чувствуя, как холодеет всё внутри меня, потому что такой тон ничего хорошего мне не сулил, если клиент вновь уйдёт ни с чем. — Если у него и были какие-то зачатки к сопротивлению, то за это время мы выбили из него абсолютно всё, даже характер. Тут он не врал. Из меня выбивали не только характер, но и желание жить, органы, позвоночник и несколько рёбер. Я харкался кровью только так, меня спасло лишь то, что ко мне начали чаще заглядывать и чтобы я не помер после очередной выволочки — лупить меня перестали. Или делали это редко. И на том спасибо. Я даже не помнил, как всё происходило, потому что вырубался уже после нескольких ударов, а потом только отрывками приходил в себя, чтобы откашляться и вновь упасть в обморок. — Это я вижу, — усмехнулся старик, скашивая на меня взгляд. Я смотрел на него подслеповато, всё ещё не в силах разглядеть очертания, но одно я знал точно — он уродлив, плохо пахнет и не чистит зубы. — Вы ему, наверное, кроме характера ещё и половину органов повыбивали. Стоило старику засмеяться, я сделал новый вывод — он плюется. Торговец засмеялся тоже, затем бросил красноречивый взгляд на меня, что означало, что я должен улыбнуться тоже. Блядство. Я улыбнулся, насколько это было возможно с моей перебитой рожей, однако старик на меня даже не взглянул. Затем он вытер слезу и похлопал продавца по плечу. Плохо. Очень плохо. Улыбка слетела с моих губ, так же, как и с губ продавца. Он вновь красноречиво посмотрел на меня и во взгляде его были все круги ада, которые я пройду, если клиент не купит меня сейчас же. Это был последний шанс. — Пожалуйста… Старик от удивления замер, как и продавец. Ни один из них не ожидал, что ободранная шлюха, которой абсолютно всё равно на своё существование, сама напросится на старый сморщенный член. Я не напрашивался, я лишь хотел избежать очередной выволочки, потому что что-то мне подсказывало, что после неё я могу уже и не проснуться. — Я буду… хорошим мальчиком… Говорить из-за пересушенного горла было чертовски сложно и больно. Слёзы потекли по моим щекам, и я не знал, что хуже: то, что старик может взять меня сейчас или то, что ждёт меня, если даже это на него не подействует. — Нихуя себе маркетинговый ход, — свистнул стоящий неподалёку мужчина, подошедший вскоре ближе. — Чё это с ним? — опомнился старик, переведя взгляд на продавца, который продолжал смотреть мне в глаза абсолютно нечитаемым взглядом. Я посмотрел на него умоляюще, не зная, к чему это должно было привести. Но более чем ожидаемо его передёрнуло и с выражением брезгливости на лице он повернулся к старику. — Вероятно, вы очень ему понравились, настолько, что он решил взять инициативу в свои руки. Этого не делала ни одна продажная шлюха за всё время моей работы. Думаю, за такое я даже могу скинуть немного. — Продавец засверкал, а я натянулся, как струна, ожидая слов этого старого пердуна. В какой-то момент я очень пожалел, что встрял со своей инициативой. Стоило мне вновь учуять зловонный запах от этого старика, когда он открыл рот, я пожалел об этом до новой порции слёз и даже всхлипов. И это, как и все события в моей жизни, сыграло со мной злую шутку. Старик наклонился ко мне и взял моё лицо в свои шершавые ладони. Он приблизился и от него запахло так отвратительно, что я, без лукавства, был близок к тому, чтобы вырвать. — Ну что ты, всё, не плачь, пойдём со мной, мой мальчик. Он пытался сделать свой голос каким-то нежным, что ли, но его писклявость только сильнее заставила меня пожалеть о том, что я сделал. Когда я покинул то ужасное, холодное, покрытой плесенью место, в котором отвратительно пахло мочой, потом и чей-то блевотиной, в котором я не узнал ни о чём, кроме того, с какой силой могут бить разъяренные торговцы, которое не рассказало мне ничего, что не заканчивалось бы слезами, истерками, изнасилованиями или побоями, всё, чего я хотел, выйдя за границы этого подвала, — вернуться обратно.