(когда ты жил не на фотографиях)
(пустые сигареты = люди)
(з а ч е м)
— Просто здесь красиво. — Да обычно тут. — А я как сказал? Играющая на воде рябь отражается октавами в глазах потухающего, выкрашенного в цвет печали — темно-синий — Сону, у которого сломанная секундная стрелка на разбитых — подобно мечтам — часах и застывший навсегда в круговороте больше никогда не-произнесенных «тик-так» мир. Он лишь смотрит на стоящего рядом и играющего с жизнерадостными лучами солнца Даниеля, что пожимает плечами на произнесенное и затерявшееся в лоскутах ветра «а я как сказал», которое так и останется лишь строчкой — отведенной репликой для персонажа четвертой, написанной корявым почерком жизни главы.(Глава 4. «Он Сону»)
— Делай вид, будто всё нормально и «так и должно быть», даже если это на самом деле не так, — Сону присаживается на пропитанный окурками обрыв; свешивает ноги, смотря на измотанные — как и он сам — временем кеды. — Когда книга заканчивается — что происходит потом? — Что за странные вопросы? — Я же просил. А Даниель кивает, присаживаясь рядом; чувствует пальцами сухой, рассыпанный будто блёстками песок, что пробирается сквозь зеленую, оставшуюся под ладонями — подобно пледу — траву; растворяется, словно тростниковым сахаром, оставшимся приторностью на языке волны, что уходит в свою обычно-красивую реальность протекающей под ними (и вокруг) реки. — Ну, ты возвращаешься в реальность? Разве нет?(марс — импульсивность)
— Ты — человек-действие, — Сону хмыкает, словно ставя очередную галочку в невидимом для других списке; ещё ниже опускает голову и думает о вселенной, в которой он — самый настоящий, собравший вокруг себя беды, словно спутники, Юпитер. — Хочешь сказать, что ты — человек-мысль? — Ты не понимаешь, — а Сону всё равно на заданный, прозвучавший в его сознании вопрос; потому что «всё равно» на всё, на что он просто-напросто не знает ответа; «всё равно» на протекающую сквозь пальцы — подобно песку под ладонями — жизнь и на Дэхви — просто Ли Дэхви. — «Рори закатывает глаза, медленно качает головой и заходит в дом. Элли, стараясь скрыть сияющую улыбку, следует за ним». — И что я тут не понимаю? — Они умерли. Сону говорит слишком тихо — словно не хочет, чтобы это услышали; смотрит на Кана, будто цепляясь за последнюю, вырывающуюся из его рук серебряную, покрытую надеждой цепочку, чтобы вернуться обратно — к окутывающей его плечи банальности и зарастающей цветами в дырах обычности; обыденности, что пахнет приторностью радостного смеха в весеннем дожде и объятиями, которые пропитаны нежностью цветущей сирени и любви, выкрашенной цветом сияющей на небе искренности. — Возможно. — Умерли, когда я закрыл книгу. Я никогда не узнаю, что было после того, как они зашли в дом — и зашли ли вообще. Никогда не узнаю, — Сону хочется курить — затянуться и не выпускать из лёгких, пока не станет дурно до побелевших пальцев, что сжаты в кулаки и взрывающейся на глазах вселенной, разливающейся оттенками извергающихся ночью вулканов и торнадо, несущих за собой отрывки жизни тех, кто остался лишь пеплом в воздухе и датой, выкрашенной на темно-сером памятнике. — Как никогда не узнаю, что будет после того, как умру я. Это постоянная недосказанность мира заставляет хотеть жить чуточку дольше. Такого вида игра, в которой ты в любом случае проиграешь. — Зачем ты говоришь мне всё это? — Для того, чтобы, видимо, разочароваться окончательно. Просто Сону хочется быть п о н я т ы м людьми — его мысли, смешанные с безумством и то самое сумасшествие, что выстроено на его вере в бредовое для других и истинное — только для него; х о ч е т так много, получая в ответную лишь недобрые смешки и улыбки, переполненные искрящейся в них глупостью и отчаянным непониманием вкупе с раздражением от вопросов, которые не имеют смысла для них, но и м е ю т правду для сидящего здесь и рассыпающегося вместе с песком под его ладонями Он Сону.(но даниель, кажется, н е п о н и м а е т его)
— В любом случае — мне нравится. — Да, потому что ты ни черта обо мне не знаешь. А знал бы — уже давно свалил, оставив о себе лишь память. Так всегда и бывает. Сону копошится в кармане застиранных брюк, чувствуя пальцами лежащую там пачку мертво-приторных сигарет и расстроенно улыбается самому себе, потому что не чувствует ничего, кроме того самого «р а з о ч а р о в а т ь с я», что остается в его венах застывшим металлом — у Ону отказывает собственное, покрытое очередной безликой маской тело. — Как ты можешь утверждать, если даже не пробовал? Даниель благодарен Сону хотя бы за то, что тот позволяется себе остаться в чужом сердце портретом самого настоящего непонятого и непонятного для других безумия, играющего красками ещё не придуманных цветов и таких же впору нераскрытых тайн; плавающими на дне океана русалками и улыбающимися нежно-пушистыми монстрами под кроватью, что иногда открывают дверь в забитый мятыми-глаженными вещами шкаф. Кан Даниель беззвучно говорит своё пропитанное нежностью и одновременным раздражением «с п а с и б о» сидящему рядом Он Сону, что и есть — утопившая его эфирная волна.(«потому что не остается ничего другого, когда боишься»)
Но он этого не скажет.
Сону молчит, оставаясь тишиной где-то глубоко в эфемерности неба, что и есть — сама большая в этом мире, меняющаяся по часам штора, изо дня в день закрывающая пестрящие в космосе звёзды и подверженные их «свету» планеты. У Сону в руках бесцветная, пропитанная его воспоминанием сигарета, где «21.03.2009» и пахнущая грустью полуулыбка, играющая линией разочарования на, кажется, больше не знающим эмоций лице; отдаёт своё убитое временем сожаление в чужие, ещё не тронутые табаком руки; хмыкает, когда видит это очередное, повторяющееся на лице Даниеля «почему» и такое же, так и оставшееся несказанным вслух «з а ч е м», что никогда не найдёт до банальности простого, оставшегося в сознании Сону и Дэхви ответа.(просто то самое «п р о с т о»)
— Сломай. — Зачем? Ниель смотрит на свёрток смерти в его собственных руках и не хочет верить, будто пропуская сквозь мысли то самое «21.03.2009» — дата, что не имеет смысла и особого для других значения; воскресенье или понедельник; вторник или четверг — неважно. Его руки и даже кончики пальцев теперь, кажется, пахнут приторностью и оставшимся на них ещё не пущенным в небо светло-серым дымом тщетности и такой же впору эфемерности.«21.03.2009»
— Просто с л о м а й. И Кан ломает, выбрасывая остатки в реку, пропитанную пеплом сгоревших надежд и таких же впору «пустых сигарет», что, как и люди вокруг, отдают чем-то ядовитым, но, безусловно, сладким — той самой жизнью, пишущей свою личную историю без главных героев и второстепенных марионеток; без царей, врачей и президентов; без менеджеров и учителей по истории; просто про л ю д е й и про тех, кем они являются на самом деле. — Спасибо, — а в голосе ни капли благодарности и того самого, сказанного бесцветностью «с п а с и б о»; лишь остатки декабря и иней, что садится на и без того изуродованные и исклеванные грачами дыры в рёбрах. — Мне пора.(он не говорит «куда» ему пора)
— Ты куда? У Кан Даниеля оставшийся табак на кончиках пальцев и растерянность, что прорастает под хрупкие, обвитые тисками рёбра подобно бамбуку; и немного Он Сону, что остается в его глазах призраком потерянности и бесформенности, который появляется лишь в фантазии, не живя своим существованием в сознании других — действительно здоровых и не больных им — людей. — Н е в а ж н о. Просто-напросто в этом мире нет легенды про Марс и Юпитер; нет историй их любви и искренней, соответствующей друг другу симпатии; где-то там — за шторой неба, улыбаясь всем спутникам и рассекающим пространство звёздам, своей душой всё ещё живёт-существует спустившийся в банальность янтарём Юпитер и такой же — остающийся тут ещё рубином Марс; где-то там, за пределами нашего сознания и меры дозволенности; везде и н и г д е одновременно.Но есть легенда, говорящая:
«Когда полная Луна смотрится в морские воды Земли, лунный свет становится текучим и вещественным, попадает прямо в доверчиво распахнутые створки блестящих в ночи раковин, где каменеет и превращается в миниатюрные „луны“ — белые округлые жемчужины»(сону же никогда не был жемчужиной, оставаясь всё тем же потухшим на закате янтарем)
«Когда Юпитер у м и р а л. Уходя, Солнце спросило его: — Чего ты х о ч е ш ь? И Юпитер отдал Солнцу я н т а р ь.»
***
Самуэль касается дверной ручки, чувствуя холод успевшего заледенеть за ночь металла, что словно остается своим невидимым инеем на коже поставленным без предупреждения клеймом; мажет кеды в росе, что осела своими жемчужинами и белыми каплями гуаши на уже наполовину выкрашенную в цвет осенних листьев траву и наступает в лужи, которые и есть напоминание о вчерашнем, играющем свою мелодию печали о крыши домов дожде; грязные, наполненные принесенной туда пылью л у ж и, где крыши домов вверх тормашками отражаются, расплываются границами и рисуются чем-то непонятным и просто-напросто несуществующим.(кривое з е р к а л о)
На мокрой, покрывшейся капитошками лавочке, что заросла травой и растущими рядом осенними цветами-звёздами, всё тот же, не изменяющей самому себе и приевшейся трещине вдоль груди, где затаилась вся печаль появляющейся по ночам луны, сидящий в полном, медленно потухающем одиночестве Ли Дэхви. У него за спиной всё тот же черный кожаный рюкзак и пачка мёртвых сигарет в таких же впору бесцветных — как и запястья — руках; слепота на эмоции-чувства, поделенная с застилающим глаза небом и подростковая, играющая спазмами в груди неуверенность. — Заболеть хочешь? Вчерашнего не хватило? Самуэль не помнит, когда перестал бояться спугнуть такого забитого, словно выброшенного на улицу в ливень щенка; когда «привет» стало просто-напросто ненужной им обоим формальностью, приносящей лишь дискомфорт и ещё большую неуверенность, завязывающуюся на шее удавкой; к о г д а всё произошло именно так — в те самые вчерашние сумерки; горящие над их головами разбросанными в разные стороны каплями жёлтой акварели звёзды; запах осенних цветов, дурманящий голову и дырявящий оттенками сентября лёгкие; фонари, оставшиеся за пределами ранее несуществующей для Самуэля остановки и соседские дома Дэхви, потерянные во тьме вступающей в свои права ночи.(они потерялись в слушании улыбок друг друга и чтении тишины)
(потеряли то самое «п р и в е т»)
— Не хочу, но уже, — у Дэ простуженный голос и такие же впору, потерянные где-то в цветущих здесь кустарниках убеждения; словно впервые улыбающийся, загорающийся фейерверком взгляд и пачка, где «пять тысяч мертвых сигарет» вместо уже привычных семи. — В любом случае — идём. — Почему ты не взял форму? Первым уроком физкультура.(«почему ты делаешь это?»)
Дэхви промолчит, а Самуэль именно поэтому и не спрашивает.
— Она нам не понадобится. Самуэль подходит ближе, поправляя тонкую лямку висящего на его плечах рюкзака; вопросительно смотрит в ответ на сказанное с лёгкостью «она нам не понадобится», будто пытаясь догадаться самостоятельно, но не получается от слова «совсем», потому что банальность всё ещё остается для него фоном по умолчанию, где сломана кнопка для открытия пользовательских настроек; хотя ничего там на самом деле не л о м а л о с ь — оно не работало изначально. — Куда ты собрался? — Делаешь успехи, — и Дэхви слабо улыбается, словно чувствуя приближающее к своему пику понимание; и то самое тепло, что остается в его когда-то заполненных грязью венах, где теперь лепестки только что выросших тюльпанов и орхидеи, пахнущие искрящейся моментами жизнью и сахарно-мятным цветом волос, выкрашенных для банального «просто так» — он обязательно сделает это, но-чуть-позже. Самуэль блуждает взглядом по пачке с «пять тысяч мёртвых сигарет», где с боку уже высохшей, найденной в старом письменном столе гуашью фиолетовая, а затем синяя-синяя полоска следом; неаккуратность проплывает сизой пеленой. И Киму хочется улыбаться — до искрящегося и звенящего колокольчиком в чужих перепонках смеха, пока не станет дурно; бегать по мокрой траве, пока не подскользнешься, полетев в растущие рядом кустарники и пачкая школьную, только что выглаженную матерью форму; л е т а т ь, потому что Дэхви по-доброму хмыкает в ответную.(когда заканчивается дождь — просыпается р а д у г а)
— Ты так радуешься, будто случилось что-то хорошее. — Так и есть.(21.03.2009, п о м н и)
Дэхви быстро встаёт, делая шаг вперёд; и Самуэль сам не замечает, как тот оказывается так близко, что понятие «слишком» играет на грани «мы касаемся друг друга», дурманя голову будто только что выпитым вишнёвым вином; у них обоих а р и т м и я и подымающиеся к лёгким бабочки, что окрасились в пыльцу, выкрашенную фиолетово-синим и ничем больше (следующих п я т и). — Думаешь? — А что? — Нет… Н и ч е г о. Неловкость и неуверенность в собственных действиях заставляет отступить; и Дэ, словно послушная маленькая хрупкая марионетка делает шаг назад, не имея возможности сопротивляться хоть и простуженным, но всё ещё живущим глубоко в груди убеждениям; выстроенный на собственных истертых костях мир рушится подобно карточному домику, вызволяя из бесцветных пустых и тщетных картонок королей и дам, что и есть — отражение самих себя. — Куда мы идём, чтобы ради этого прогулять школу? — К Джин, — Дэхви снимает недавно надетый на его вечно опущенные плечи рюкзак, где нет ни одного учебника и закинутой даже для уже приевшейся банальности и пропитанного обыденностью «просто так» тетради; лишь маленькое, только что открывшее глаза после длительного сна существо; купленные по дороге сюда в только что открывшемся магазине игрушки и пара банановых конфет (по п р и в ы ч к е). — Зачем? — Не хочу оставлять её одну в День Рождения. Дэхви перевешивает всё тот же кожаный, пропитанный табаком и мертвыми ночами портфель вперёд, пока не раздается жалобное и испуганное от непривычной глазам темноты «мяу», остающееся в памяти только луны и смотрящей на неё своими морскими водами — глазами земли; в начавшейся истории невыносимой банальности и нуждающейся в обыденности уникальности; в новой эре, где сожаления загораются красками и сгорают быстрее, чем тысяча так и не-искуренных сигарет осядет пылью на лёгких. — Это кот? — Откуда мне знать? Наверное. — Ты знаешь легенду про сильную независимую женщину и сорок кошек?(и дэхви с м е ё т с я)