(люди — отражение д е й с т в и т е л ь н о с т и)
— Глупый список, — Джин говорит достаточно громко, отвлекая уже окутанного теплотой данного дома Дэхви, оставшегося где-то позади, чтобы раз и навсегда впитаться запахом банановых конфет в те самые, описанные ранее однотонные стены и кофейный плед на новом мягком диване. — Почему люди привыкли думать, что могут узнать мысли других людей? Почему вообще люди решают, как будет вести себя другой человек в той или иной ситуации? — Я не знаю. Спроси лучше у Дэхви. — А он тоже не знает. Легче назвать вещи, которые он знает — равносильно тому, что перечислишь расписание уроков на следующую неделю. У Джин в руках горячая большая чашка с ароматно пахнущим чаем с земляникой, взятая с маленького журнального столика в той самой гостиной, где и застрял, словно секундой стрелкой в сломавшихся часах Дэхви; она слабо улыбается на играющее на чужом лице «что» и делает глоток, не боясь обжечься — потому что и так сожжена давно.(и она уходит, не забирая с собой размышления)
— Извините, кормить вас пока нечем. Можете взять остатки мармелада с кухонного стола и сломать парочку передних зубов. Будучи уже где-то на верхушке лестницы, ведущей на второй этаж, негромко — и почти-спокойно — сообщает Мёрфи, блуждая беглым незаинтересованным взглядом по остановившемуся возле первой, покрытой бесцветный лаком ступени и смотрящего на неё снизу вверх Дэ, что замечает слоняющегося из стороны в сторону и уже наполовину спящего от усталости котёнка, который и есть — отражение палящего летнего солнца. — Если будешь быстро бегать по лестнице, то заработаешь себе перелом, — у Дэхви тон потерянных красок и уверенность в сказанных ранее словах. — Не лучший вариант проводить свой День Рождения в травматологии. Джин лишь одобрительно хмыкает, пропадая где-то за дверями комнат второго этажа; словно за мгновение испаряясь в небытие, открывая створки тех самых сияющих раковин мела с запрятанным в них отражением маленьких лун — жемчужин, искрящихся в искусственном свете включенной в гостиной лампы вместе со стоящим там Ли Дэхви, что дышит присутствием подходящего к нему Сэма. — Дэ, — совсем тихо: будто беззвучно и мягко — подобно лепесткам нежно-розовых цветков весенней вишни. — Нормально то, что ты не появишься в школе? — Если честно, то мне как-то по-настоящему всё равно. А он, и правда, не чувствует оплошности собственных действий; потому что впервые всё происходящее кажется действительно правильным и настоящим — так, как и должно было быть изначально. Он ощущает тепло — пусть и чужих стен и не его дома — и хочет обнимать до сломанных костей; смеяться в ответную и широко-широко улыбаться, пока не будут болеть выбеленные у стоматолога зубы — но, к сожалению, просто-напросто не умеет этого делать, разукрашивая свою жизнь пока что лишь в одни сине-фиолетовые, расходящиеся своими границами по листам черно-матовым полоски. — Твои родите- — Об этом точно не стоит волноваться. Не беспокойся, им всё равно. Дэхви говорит это, глуша запрятанную где-то в груди обиду сотнями воронов напущенной безразличности; в завядших лепестках умерших цветов жизни больше, чем в его фальшивой, натянутой на безэмоциональное лицо улыбки, расползающейся гранью детской импульсивности в уголках потрескавшихся бесцветных — словно снежных — губ.(«именно об этом я и беспокоюсь»)
Но он промолчит, потому что Дэхви ничего не ответит.
Самуэль печально улыбается, словно вскрывая собственные и без того ещё не-зажившие от прошлого чужого безразличия раны, пока у Дэхви всё тело — и есть одно, изрезанное разбитыми стеклами надежды запястье, обвитое трещинами, будто разрисованное неаккуратными мазками красной акварели. Воды потопа — великого потопа — дошли им до груди.(«я ощущаю то, что ощущает выкорчеванная камелия. потому что я и в самом деле в ы к о р ч е в а н»)
Самуэль смотрит на Дэхви, словно на ту самую выкорчеванную и потерянную для других своей тщетностью камелию; пропускает его печали и несказанные сожаления сквозь себя, и сам не зная, что будет потом — после всего, что они переживут и переживут ли; блуждает взглядом по не-крашенным волосам — в будущем светло-мятных — и улыбается, пока не слышит тихое «нашла-нашла» оказавшейся рядом Джин. Мёрфи прижимает к груди какую-ту до беспредельного серую упаковку неизвестного фильма и облегченно вздыхает, перебирая пальцами спустившиеся на плечи белокурые (в ы к у р е н н ы е) локоны; пытается улыбнуться вдруг ещё больше осознавшему своё «не беспокойся» Дэхви, что просто идёт вслед за ней, когда та — п р о с т о кивая присутствующему тут для «п р о с т о так» Самуэлю — в очередной раз поднимается наверх по скользкой и с самого раннего утра помытой матерью лестнице.(п р о с т о)
Джин достает теплый коричневый плед и пару теперь разбросанных по полу подушек цвета играющего в глазах Самуэля остывшего несладкого кофе; ставит рядом засохший, больше напоминающий резину мармелад и большие, разрисованные незамысловатыми узорами кружки с горячим чаем, от которого веет выросшей на дикой поляне земляникой и летом, вселяющемся в открытые для приторно-сладких моментов жизни лёгкие. Самуэль садится на постеленный на холодном — будто каменном — полу плед, когда на экране уже первые черно-белые титры на фоне каких-то измазанных в чайной оболочке винтажа домов-зданий и пейзажей, искрящихся ветвями зеленых на общем фоне деревьев; чувствует тепло тела сидящего рядом Дэхви, что перебирает в пальцах давно застывший и твёрдый, уже не-вкусный клубничный мармелад; и пытается вникнуть в суть происходящего, когда Джин шепчет заинтересованное и запитое земляничным напитком «начинается», растворившееся вместе с сахаром на дне бокала с горячим, обжигающим покрасневшие губы и горло чаем. А Дэхви не хочет вникать, потому что знает — на экране в очередной раз черно-белые свертки пережитков прошлого, завернутые в красивые и новые, снятые с ложью «совсем недавно», обертки; не хочет понимать, бегая взглядом по потерявшемуся в сюжете «сто раз повторенных моделей и историй» Самуэлю, в чьём сердце отпечаток банальности и клеймо застывшей в свете луны поздней ночью исключительности; и с к л ю ч и т е л ь н о с т и, что хочет коснуться б а н а л ь н о с т и. «Есть сожаление, благодаря которому я не заслуживаю жизни» — он помнит эти слова, что были прокурены уходящем в рассвет отчаянием и малейшим — но всё-таки — доверием к сидящему рядом Ким Самуэлю, у которого банальности на тысячу и больше; и Дэхви определенно хочется сказать, что он влюбляется в существующую в реальности его мира сине-фиолетового обыденность, но: не умея любить самого себя, он не может искренне полюбить других.(s e l b s t l i e b e — 2/7)
Ли Дэхви думает о том, что он никогда не расскажет о том самом, убитом в ночи сожаление и кучи других, произошедших с ним в черные полосы историй — потому что не заслуживая жизни, он никогда не заслуживал и смерти; потому что Самуэль — та самая банальность, которая никогда не станет исключительностью; п о т о м у ч т о они проживут всё это вместе — и выкурят наполненные сожалениями сигареты, поделенные на двоих и не больше (о к е а н а).(потому что дэхви берет за руку самуэля и не хочет отпускать)
— Почему она плачет так неправдоподобно? Почему нет ни одного нормального талантливого актера? Джин кидает иссохший и действительно резиновый мармелад в показывающий середину фильма экран телевизора и протяжно стонет, когда лакомство, словно назло, не долетает до намеченной ранее цели; тяжело и совсем по-особенному рвано вздыхает, набирая в лёгкие как можно больше оставшегося за ночной черной шторой дневного воздуха сентября и выдыхает осевший пепел разочарования; раз — марс; три — меркурий; четыре — юпитер; пять — луна; шесть — девушка-актриса заливается бесцветными фальшивыми слезами. — Потому что все талантливые актеры грабят безобидных бабушек и забирают их квартиры. Им некогда играть в кино.(луна видит философию в банальной до невыносимости земле)
***
Вечер сгущается монохромными красками, первыми играющими на темном небе звездами и безликим дымом, струящимся из сладко-приторных сигарет воспоминаний словно предвестниками смерти — злыми голодными, проползающими вверх — к блестяще-сияющей на занавесе космоса луне змеями; к одной большой неоценимой в долларах жемчужине океана над кофейно-смольной головой. В соседском — (е г о) — доме зажженные и лишенные жизни огни в отражающих тщетность окнах; бегающие из стороны в сторону девушки в классической, режущей глаз униформе с белыми-белыми, выстиранными на совесть воротничками; секретарь, что снова перебирает залитые чаем и остывшим приторно-невыносимым кофе бумаги в кабинете отца, оставаясь лишь выкрашенной в цвет вороньих перьев тенью для стоящего на чужой крыши Дэхви, что пропитан высушенными в руках пустыми сигаретами и уходящими вместе со временем сожалениями; чувствует п у с т о т у — и не больше (черной дыры).(«не беспокойся, им всё равно» — как отражение п е ч а л и)
— Им в с ё р а в н о, — Дэ произносит это, будто пробуя на вкус собственные, оставшиеся в прошлом слова: жжется, отдавая холодным металлом где-то в окровавленных от порезов тех самых «всё равно» дёснах; говорит, но всё ещё не хочет в е р и т ь. В доме напротив только незнакомые люди и наполовину тех, кого он видел больше пяти раз за последние пару недель; пока внизу смеющиеся вместе с Джин родители и зажженные на торте свечи; улыбающийся до болящих щёк Ким Самуэль и оставшийся включенным на экране обрызганный остывшим чаем — винтажом — фильм, заросший в собственной банальности и, кажется, непрекращающихся в начале титров. — Почему ушёл? — совсем мягко и так тихо, что похоже на ночные, окутывающие со всех сторон и добирающиеся до бьющегося в груди «фа минором» сердца сумерки. — Джин попросила, чтобы ты спустился обратно. И Дэхви кивает, не имея слов — потому что отвечать просто-напросто не хочется; не хочется ничего, когда в руках дымящаяся вместе с тобой к луне пустая сигарета и разукрашенные в сине-фиолетовый сожаления; когда Самуэль стоит почти рядом, вдыхая ночной воздух, словно морозные, оставленные в горах эдельвейсы — как напоминание о прошедшей зиме и невидимый другим иней, поцелуем впитавшийся в и без того замерзшие от осени руки. — О чём думаешь? — А ты делаешь успехи, — у него простуженный голос и, кажется, усталость, застывшая в обессилевших мышцах; прокуренные кончики пальцев и горящее вишнёвое вино во всё ещё кровоточащих трещинках лишившихся красок сакуры губ. — Так о чем? Самуэль стоит рядом, вдыхая этот яд вместе с воздухом и стоящего рядом, пропитанного вечными ливнями Дэхви; смотрит на белые, будто мёртвые пальцы, что сжимают почти заканчивающуюся пустую сигарету и думает о бесконечности тысяч; о поездах в будущее и потерянных и больше не купленных на них билетах — у Сону б ы л такой однажды. — О том, что люди, и правда, бывают несчастны. И если талантливые актеры грабят беспомощных бабушек, то — лучшие актеры своего времени надевают красивые наряды и приходят в гости, показывая всем своего умного воспитанного сына; а затем возвращаются в то место, которое гордо именуют домом и вновь встречаются только в гостях, — Дэ останавливается, когда его голос буквально простужен не только поднимающейся температурой, но и печалью, проползающей пеплом разрушения на исклеванные воронами рёбра. — Интересно, о н и хотя бы п о м н я т имена друг друга? Самуэль молчит, потому что понятия не имеет, что может сделать; смотрит на сгорающий пепел сигареты и, кажется, опадает на грязный пол вместе с ним — под подошву изношенных кед того самого, проносящегося мимо него кратерами Ли Дэхви. — Это мой дом. И моя семья, которой тут нет. Вообще ничего н е т, — его вздох пропитан всеми теми сожженными и-нет сожалениями; печалью, окрашенной в темно-синий цвет араманта и присутствием стоящего рядом Самуэля (равно = малейшая, но всё-таки р а д о с т ь). — Да и меня, наверное, тоже нет. — Почему мы пришли сюда сегодня? Только из-за Джин? — Из-за Джин, — и он молчит, чтобы набрать в лёгкие как можно больше туманного осеннего воздуха и света блуждающей по небу луны. — Возможно, мы больше никогда не встретимся с ней. Или только в психиатрической больнице, когда при словах «я — Ли Дэхви», она будет лишь отчаянно кивать, но в такой же мере и не понимать. Или будем учиться в одном университете, потому что ей нужно будет у кого-то списывать... Я никогда не узнаю, потому что, и правда, знаю только то, что называют расписанием на следующую неделю занятий. — А зачем знать? Придёт время и тебе не нужно будет знать, потому что в любом случае придется смириться с происходящим. — И правда. Дэхви слабо и как-то по-особенному не-разочарованно хмыкает, впиваясь взглядом в чужие, укрытые школьным пиджаком руки и черные-черные рукава; перебирает в пустых карманах приторные остатки и достаёт ту самую — больше не плево-тщетную — сигарету, где «21.03.2009», бережно напечатанное на обычном старом черно-белом принтере и словно высеченное на купленной недавно бумаге; «21.03.2009». — Береги её.(дэхви отдаёт сигарету с выкрашенным на ней «21.03.2009» стоящему рядом самуэлю)
«21.03.2009» — тогда, когда им было ещё восемь, и Сону совершенно не умел завязывать украшенные пылью, словно кофейной гущей шнурки на болтающихся на его ногах старых кроссовках; время, когда ещё совсем детское и нетронутое бедами сердце отдавалось своими мажорными ударами и постоянно бегающими по клавиатуре фортепиано септимами — отражение белых орхидей, что и есть — невинность; момент, в котором остался не-разрушенный на пепельные дорожки и осадки осени Ли Дэхви и такой же впору — уже не нуждающийся в этом Он Сону. Не сигарета — и даже не сожаление, а скорее — пропитанное надеждой обещание, которое:(«береги её» — как «береги ещё бьющееся в груди сердце»)
— П о ч е м у? — П р о с т о. И Самуэль убирает сигарету, будто обещая себе, что никогда не сломает бьющееся в чужой груди и без того расколотое, словно льдом сердце; подходит ближе, чувствуя мягкость чужой кожи на белых бесцветных руках и обнимает медленно прикрывающего глаза Ли Дэхви, обхватывающего его тонкими снежными руками в ответную; и на мгновение Киму кажется, что цветы висящей над ними в океане звёзд луны — покрывшиеся, будто ватой от холодных зим эдельвейсы. — Я... — Помолчи. «П о м о л ч и», потому что самые лучшие написанные стихи Сону никогда не были сказаны вслух и отпечатаны-изрезаны на пожелтевшей уже в руках Даниеля бумаге; потому что зарываясь в самом себе, он просто-напросто смирялся с происходящим вокруг хаосом и круговоротом бедствий, раня себя зарождающимися где-то глубоко в груди торнадо эмоциями, что слагались в пропитанные сожалениями слова и ложащиеся на минор и малые секунды рифмы; потому что Дэхви буквально впивается в чужое (уже н е т) тело и вдыхает запах съеденных недавно банановых конфет и шоколадного торта с горящими разноцветными свечами поверх молочного крема; в д ы х а е т Ким Самуэля, не желая выпускать этот момент — в будущем «воспоминания» — из своих и без того дырявых лёгких. — Словам нужны определения. А эмоциям и чувствам — нет. Поэтому просто молчи. Ли шепчет в чужое худое плечо, оставляя сухой след искусанных губ на твердом школьном пиджаке и выдыхая в прохладу осевшей на их плечи холодом осени; смотрит в глаза-моря черного остывшего чая Самуэля и слабо улыбается в ответную — эта улыбка похожа на летние, льющие под светящим жарким солнцем дожди и появившуюся после всё ещё наполовину не-разукрашенную радугу; на мыльные пузыри, искрящиеся в свете небесного светила и девичьи короткие сарафаны в цвет зреющим на диких полянах ягодам. — Я надеюсь, что вы уже собираетесь спускаться с этой чертовой крыши, потому что я уже устала вас ждать! Джин тяжело дышит, прерываясь лишь на разорванные очередным измученным вздохом «да... вы... идиоты», когда устало смотрит на отошедших друг от друга Ли Дэхви и, кажется, смутившегося от резкого появления Мёрфи, Ким Самуэля; выпрямляется и, наконец-то успокоившись, подходит ближе, полностью заполняя привыкшие за это время к теплу и семейному уюту лёгкие. — Хотела сделать это в другом месте, но теперь думаю, что здесь будет по-особенному п р а в и л ь н о. Она держит в руках черный маркер и слабо улыбается, поднимая голову к холодеющим сознания звёздам и сверкающей на матовом сине-черном полотне луне; и все как-то по-особенному шумно молчат, словно пытаясь запомнить каждую мелькающую мимо их глаз деталь происходящего, пока на соседней улице поочередно загораются фонари и потухают вместе с брошенной на пол пустой сигаретой рекламные вывески; тогда, когда индивидуальность принимает обыденность. — Знаете, в этом году я уезжаю обратно — потому что иногда нужно смотреть своим страхам в лицо и кусать обидчиков за локти, — а Самуэль не понимает, когда Дэхви кивает головой в ответную и поджимает обветренные осенней листвой губы. — Но обещайте мне, что... — и кажется, её горло буквально сковывает от просящихся наружу бесцветных слёз, разъедающих вместе с прошедшим вчера дождём старые и почти-зажившие раны; и о н а замолкает.(черная краска скользит по краю ржавого кирпича между пеплом искуренных сигарет)
«Д. М.»
И, возможно, она бы сказала своё, пропитанное разного рода мыслями «мы останемся в памяти хотя бы записями» — как бы и сделал это Сону; но молчит, лишь отдавая маркер стоящему рядом и, кажется, загорающемуся вновь — возрождающемуся из пепла сожженных сожалений Дэхви.«Л. Д.»
(луна → жемчужина)
«К. С.»
У Самуэля трясутся руки, и, кажется, даже оставшаяся в его кармане не-пустая, пропитанная обещанием сигарета с тогда ещё детским «21.03.2009»; он касается ржавого и будто морозного, впитавшегося в себя осенние ливни кирпича и осознаёт некоторую важность происходящего — символичность, оставшеюся в сердце присутствующих здесь Ли Дэхви и слабо улыбающейся Джин Мёрфи (и-не-только-их).«К. Д.»
— Так тоже в е р н о, — и она поднимает голову кверху, когда маркер снова оказывается между её тонких узловатых пальцев. Джин больше не может дышать, когда рядом с написанными выше инициалами появляется то самое, действительно важное и искуренное слезами:«О. С.»
— Он ещё с нами, — у Дэхви словно покрытый мурашками голос и недосказанность слов; одинокая, сползающая вниз, будто каплей дождя слеза и убитые холодом оледеневшие руки, пахнущие воспоминанием и уходящими с каждой новой минутой сожалениями. — В с е г д а будет с нами. И Джин смеётся сквозь навернувшиеся на глаза сизой пеленой слезы — проходящий лучик солнца сквозь поливающий тщетный асфальт д о ж д ь; смеется, когда родители запускают фейерверки, с шумом долетающие до них своими расплесканными словно по холсту красками и пропадают, будто лопаясь на свету мыльными и так не достигнувшими цели пузырями; семенами одевшихся в серо-белые шубы одуванчиков и разукрашенными маленькими воздушными шариками; отпечатком ж и з н и.(самуэль о б н и м а е т дэхви)
И, возможно, радуга осядет на цветах Эдельвейса.
И, в о з м о ж н о, когда-нибудь запрятанная в пустых карманах пачка сладко-мертвых сигарет останется лишь напоминанием о пережитом прошлом, окрашиваясь во все сказанные «каждый охотник желает знать...».
И, в о з м о ж н о, такого н и к о г д а не будет.
Но прямо сейчас, стоя в добравшимся до их лёгких сумраке и пропитываясь играющими в небе красками запущенного чужими родителями фейерверка, Дэхви смотрит на обнимающего его Ким Самуэля и слабо улыбается уголками обветренных губ; вдыхает аромат шоколадного торта на его пиджаке и не хочет выдыхать о б р а т н о.И, может быть, когда-нибудь он расскажет ему.
И, возможно, они будут жить ради того самого «возможно», что и есть — прошлое, живущее для нас настоящее и б у д у щ е е; и есть — процветающая бутонами араманта жизнь.В О З М О Ж Н О
***
Даниель вдыхает струящийся в его лёгкие аромат протекающей под обрывом и играющей с его волей реки; шелест засохшей травы под руками и грязи, оставленной на подошве и без того испорченных в ещё живущих на асфальте луж кед; запивает собственную печаль вишнёвым, впитавшимся в его пальцы и покусанные губы вином и выдыхает выкорчеванную из груди и поломанных надвое рёбер камелию; бросает пачку сладко-мертвых сигарет в воды темно-синие; потому что ему больше это не нужно; потому что он остается в воспоминаниях смотрящих на него звёзд и слабо улыбающейся луны, что где-то превращается в сияющую и коснувшуюся банальности жемчужину. — Знаешь, я понял. Но лучше бы не понимал.(марс возвращается к юпитеру)
m ö g l i c h
х х х toten zigaretten x x x