(сону думал, что над ним просто-напросто смеются)
Даниель вспоминает тот день, когда держал в рюкзаке банановые вкусные, пропитанные присутствием Сону конфеты и касался чужой щеки; как говорил легко и как-то совсем по-глупому, потому что боялся банального отказа; б о я л с я сделать больно самому себе.(«если мне откажут, то просто скажу, что пошутил»)
А Он Сону любил иронию и серьезные намерения; банановые, лежащие в чужом портфеле конфеты и умиротворение, проползающее по венам бирюзовыми змеями; запах въевшихся в истерзанные пыльцой нарцисса лёгкие сигарет и шутки, когда дым заползал куда-то глубже, обволакивая зародившуюся черно-серым осадком тоску. Но Даниель, и правда, не умеет шутить. А Самуэль похож на тот самый дым, что обволакивает такую же впору тоску, что синоним к впитавшему в себя все дожди сентября Ли Дэхви; Сэм о б в о л а к и в а е т Дэ, у которого слепая грусть и семь тысяч мертвых сигарет, запрятанных в портретах измазанной в угле души.(ли дэхви «не узнает» ким самуэля)
— Всё нормально? Джин спрашивает Дэхви, но ощущение, будто разговаривает сама с собой, не надеясь получить ответ; кивает головой на пустое молчание и сплошное, укутанное туманом мыслей, «ничего», что остаётся в чужой голове семенами больше не-цветущих одуванчиков. — Дэ, что-то произошло? — хватает за руку, обвивая чужое хрупкое запястье длинными пальцами, словно браслетом; вдыхает в легкие как можно больше воздуха, но тот, словно назло, жжёт горло. — Что случилось?(«много чего случилось; откуда мне начать?»)
Но он этого не скажет.
— Ничего, — но она не верит, потому что и не обязана; просто они оба понимают, что слышат-говорят ложь, что прокурена банально-больным отчаянием. — Отпусти. Но о н а не отпускает, потому что не верит; потому что осознание проплывает фоном по умолчанию; потому что Джин Мёрфи впитывает эмоции других, подобно собственным; потому что внутри дыра и вечное эхо, наполненное пустотой и зимним, покрывшимся инеем, одиночеством. — Ничего? — а Джин плевать на физкультуру и требовательного, только вступившего на должность учителя; на то, что о ней подумают другие люди и обстоятельства, сдавливающие её же сердце тисками. — Тогда иди сюда. Дэхви пытается сопротивляться, но усталость в мышцах больше замазанных «телесной краской» синяков под глазами; решается убежать, но не может, лишь следуя за девушкой, у которой вопросов больше, чем у Ли таких же впору серьезных ответов. Просто Мёрфи существует чужими эмоциями и бумажными, пожелтевшими на страницах жизни историями окружавших её людей; и не больше. Джин толкает Дэхви к стене старой, уже неиспользуемой мужской раздевалки, пока дверь закрывается за ней, словно по безмолвному зову; устало вздыхает, пока внутри очередной ливень октября и бескрайние грязные, утопившие сами себя лужи. А у Ли же рваные нервы и ошибки-ошибки-ошибки, поставленные на бесконечную, снова и снова повторяющуюся в сознании репризу. Он чувствует костлявыми лопатками шершавую старую стену, что впитала в себя оттенки его юности; касается руками серых, остающихся за его спиной кирпичей и поглощает холод, что бежит по его венам колотым стеклом и всё ещё горящим углем. — Я же сказал, что со мной всё хорошо. Какое тебе вообще дело? — Какое мне дело? — и Джин злится, потому что ей не остается больше ничего, как задыхаться в потоках ярости и пропадать мыслями между границами не-выкуренных сожалений и монохромного пепла «пустых сигарет». — Мы просто знакомые, да?! Просто з н а к о м ы е?! Ты не знаешь обо мне, а я о тебе?! Она делает шаг вперёд, пока её лицо буквально примеряет гримасу боли и разочарования, бьющего по сердцу подобно маятнику — всё и больнее и больнее, когда секундная стрелка произносит своё ненужное никому сейчас «тик» и такое же впору «так». — Всё верно? Получается, что я говорю всё правильно? Да, Дэхви?! — буквально задыхается; хватает воздух, набирая как можно больше в прокуренные пустыми сигаретами лёгкие и выпускает эмоции, осевшие осознанием в чужой голове. — Ты думаешь, что не нужен никому. Отталкиваешь, когда люди тянутся и притягиваешь, когда понимаешь, что те хотят уйти, потерпев очередное крушение. И всё повторяется снова и снова. Дэхви молчит, чувствуя холод стены позади и выступающие в уголках глаз соленые и жгущие слезы, что стелются сизой пеленой эфемерности и топят-топят-топят его, подобно тем самым осенним дождям. А Джин, если честно, обидно до побелевших пальцев и искусанных губ; до бутылки вина, выпитого в одиночестве и бесцветной радуги; до… н е в о з м о ж н о с т и. — Точно также ты поступаешь с Самуэлем… Если тебе плевать на меня, то хотя бы пожалей его, — у неё оставшиеся глубоко в душе слёзы и безликие портреты темно-синей, бегущей по венам застывшим металлом и лезвиями обиды. — Я жалею. — Ты отталкиваешь его, но потом срываешься, когда тот смиряется с тем, что нужно перестать пытаться. Вот так ты жалеешь его? — Просто я… Дэхви не успевает договорить — или просто-напросто не знает, будет ли сказанное верным решением; им обоим хочется плакать и забить на начавшуюся пару минут назад физкультуру, где серьезный учитель и прогулы вкупе с выставленными им в журнал «неудовлетворительно». — Он не щенок, Дэхви. — Я знаю. — Нет, не знаешь, — Джин тыкает в чужую грудь указательным пальцем и разочарованно качает головой, буквально пропитываясь бушующими внутри него эмоциями. — Я всё видела, Дэ. Не пытайся обманывать хотя бы самого себя. — Что? — Белые розы на могиле Сону. Я положила их, когда вы ушли. Я не глупая. — Это… Просто. Я не знаю, — Дэхви устал от самого себя: от собственных принципов и таких же впору глупых убеждений. — Я, честно, просто не знаю.(они все у с т а л и)
— Очередной срыв. Джин ненавидит его поступки так сильно, но и понимает их в той же мере. И от этого всё становится ещё более запутанно, не давая ей злиться так искренне, как она хочет это делать — бить посуду, кричать и разбрасываться словами направо-налево; пить вино полного одиночества, чтобы завтра не вспомнить то, что так отчаянно хотелось забыть навсегда. — Получается, что ища умного друга, Сону ошибся только во мне. Дэхви думает, что у Джин в голове сотня когда-то умерших философов и политиков, что вершат свою революцию правильными словами в е г о жизни; ставят на путь и говорят о том, как видят это со стороны другие; поддерживают, срываются и снова занимаются своим делом. — Получается, что так. Отличники хороши только в заучивании материала, да? Школа не делает вас умными, — у неё скрещенные на груди руки и обида, что затухает где-то в груди, оставаясь лишь уже накопившемся там пеплом всего пережитого. — Просто перестань отталкивать. — Я приношу несчастья. — Это ты так решил. Джин понимает людей; но люди никогда не захотят понять её. Потому что внешность отталкивает их быстрее, чем она успевает сказать хоть что-то: худая до безобразия и будто бесформенная — напоминает плохо сделанную куклу со стеклянными глазами и поломанным надвое взглядом. Просто-напросто не чувствуя радости в собственной жизни, она улыбается, чтобы сделать счастливым кого-нибудь другого; потому что это часть её жизнь и, кажется, уже хобби, на которое она тратит последнее цветение лилии.(джин живет ради улыбок других)
— Просто расскажи ему, если хочешь, чтобы после того, как ты примешь смерть Сону, у тебя остался хоть кто-то, — Джин смотрит на Дэхви, у которого опущенная ниже обычного голова и семь, пропитанных воспоминаниями, сожалений; и не больше. — Я не могу рассказать ему всё.(обратная сторона луны невидна земле)
— П о ч е м у? Но Дэхви молчит, потому что каждая его попытка доверия оборачивалась одним сплошным диахромным несчастьем; плохими концами и слезами, что впитались в белую подушку и такое же впору уже давно не мягкое одеяло; потому что он просто б о и т с я. — Придурок. Дэхви спасает только открытая дверь старой раздевалки и взбешенный до сжатых в кулаки пальцев учитель, у которого ярости на космос и не меньше; с п а с а е т Дэхви, у которого нет даже банального «неправда» на сказанное ранее «придурок», потому что он, и правда, думает также.(когда луна влюбляется в землю — начинается апокалипсис)
***
Ли и понятия не имеет, поступает он правильно или вновь потерпит неудачу, что пройдется по сточным трубам, волоча его за собой, чтобы искупать в оставшейся после дождя и людей грязи; не знает ничего, кроме заученного в школе материала и сожалений, от которых ему ни капли не легче и на целую вселенную больнее.(«я никогда не узнаю, делаю ли хоть что-то правильно»)
Космическая пыль оседает на его кратерах словно солью, разъедая вместе с закончившемся недавно дождем старые — теперь вскрывшиеся — кровоточащие раны. Пока Ким Самуэль остается отпечатком в воспоминаниях подобно листам с нечеткими фотографиями в пыльно-забытом, но теперь заново обновленном альбоме; пребывает в груди Дэхви самой настоящей банальностью, что заставляет сделать шаг навстречу. И Ли почему-то уверен — Джин гордится им также, как гордился бы когда-то странный и н е п о н я т ы й людьми Он Сону — что тот самый юпитер. Просто Ли Дэхви наконец-то узнает Самуэля в школьных коридорах, когда возвращается с физкультуры и больше не хочет забывать о поцелуе, что до сих пор играет внутри приятно-больным послевкусием; п о с л е в к у с и е м наконец-то заигравшей — хоть и на одно мгновение — всеми оттенками радуги жизни. Просто-напросто Ли улыбается ему и просит встретиться вечером — назначает время и место, впервые понимая, что это, и правда, п р а в и л ь н о.(если земле и суждено увидеть обратную сторону луны — то они должны сделать это вместе)
И сейчас, стоя возле маленького магазина с горящей, но мокрой из-за прошедшего дождя вывеской, Дэхви чувствует пробирающийся куда-то внутрь холод и прячет и без того побелевшие пальцы в карманы промокшей и теперь застывшей от ледяного осеннего ветра парки; становится ещё хуже и как-то совсем по-особенному мерзко. На не-крашенные, но сухие, словно сотня елочных иголок, волосы капают оставшиеся будто для напоминания прозрачные «лепестки» ушедшего ливня, что впитался в асфальт и тряпочные, грязные нежно-розовые — уже нет — кеды Дэхви. Дэ не может рассказать всё, потому что не умеет писать и говорить так, как умел это Сону; потому что просто-напросто не сможет передать всё то, о чем хочет поведать человеку, чья банальность заставляет его улыбаться и беситься до горящих над головой звездочек (одновременно). Дэхви делает шаг назад, желая сбежать — но подошва кед будто вросла в мокрый костлявый асфальт, не давая другого выбора подобно тому самому, сказанному со злостью, «придурок».(— Ты когда-нибудь хотел умереть, Дэхви? — Нет. Но я никогда и не хотел жить. — И как называется это состояние? — Д е к а б р ь, Сону)
— Привет, — у Самуэля пропитанный бесцветностью голос, когда у Дэхви бешено бьющееся сердце и бегущей строкой «это неправильно-неправильно-неправильно», что не прерывается ни на секунду, чтобы дать возможность вздохнуть. — У тебя даже приветствие банальное, — Дэ и сам не знает, почему говорит именно это — просто ему нужно сказать, и на этом заканчивается любая причина, которая только и может быть в его тщетной, пусто-бесящей не-крашенной голове. — А я других не знаю и узнавать не хочу. Просто потому что не пытается оправдать собственную стабильность; потому что не считает это чем-то плохим и за грань выходящим; потому что это заставляет Ли Дэхви согласно кивнуть, перебирая пальцами мертвые сигареты в кармане промокшей насквозь парки.(но внутри всё равно холоднее; там град и северно-ледовитый)
— Ты просто глупый. — Ты уже говорил это, — Сэм по-доброму хмыкает, пока линия улыбки рисуется на его лице самым настоящим и просто-напросто необъяснимым счастьем, что разливается своим содержимым. — Пошли, — Дэ кивает куда-то в сторону, где снова проезжает одинокая машина, напоминая о тихом районе и парочке людей, выходящих из магазина, что крепко держат набитые доверху пакеты. — Куда?«вдоль монохромных домов, портретов безликих, давно забытых, но больных для моей памяти людей и грязных луж под ногами; по порванным струнам души; просто «вперёд» — к моим сожалениям»
Но он этого не скажет.
— Просто идём, — Дэхви бросает это для банального «отвали», потому что не знает ответ на заданное ему «куда»; потому что не знает номер и название улиц; поэтому его «просто идём» пролетает подобно пуле — как по-особенному резко. А Самуэль только согласно кивает, потому что, кажется, уже не имеет выбора, как просто-напросто плыть по течению и идти на свет идущей рядом луны, у которой оледеневшие, напоминающие декабрьский снег руки и промокшая насквозь парка, где в карманах остатки тайны и пустые сигареты в пачке со сладко-мертвыми тысячами. Под подошвой — город, пока в лёгких витают холодные локоны играющего с ними ветра; обжигает глотку. Самуэль вдыхает больше, чтобы унести присутствие Дэхви в свои воспоминания и навсегда оставить их там, словно застывая в мертвых ночах под светом такой же впору луны. Просто он знает: когда-нибудь наступит день, который не наступит для Ли Дэхви.(но он всё равно остается рядом)
— Долго нам идти? — Почти пришли. Самуэль узнает район, в котором он прожил все те годы, что помнит себя; и даже тот самый автобус, который ходит здесь каждое утро — потому что на него Самуэль и имеет необъяснимую, но просто выдающуюся способность постоянно опаздывать; и тот самый маленький, уже закрытый из-за времени ларек с цветами и ободранной вывеской — он всё ещё помнит её красивой и только что сделанной, потому что вешали всеми соседними домами. — Мы точно идем в нужном направлении? — но он спрашивает лишь это, не решаясь заявить, где они на самом деле оказались; пока у Дэхви внутри колотый лёд и замершие до сжатых зубов руки. — Да. Я же сказал, что почти пришли. Дэхви немного злится — то ли на холод, то ли на идущего рядом Ким Самуэля, у которого банальность за рамки нормального и вечно глупая полуулыбка, играющая на лице непрекращающимся мажором и летними, пропитанными одуванчиками и ромашками, ночами. А Самуэль лишь кивает, не в силах сказать что-то снова. И не говорит ничего; не г о в о р и т даже тогда, когда они останавливаются возле его дома, а Ли шепчет своё слишком неуверенное и дрожащее будто на каждой сказанной букве «пришли»; не г о в о р и т, когда Дэ смотрит по сторонам; просто н е г о в о р и т.(не говорит, потому что ждёт, пока это сделает стоящий и, кажется, потерянный всеми и так и не-найденный, ли дэхви)
— Давай сядем, — Дэ кивает на стоящую рядом с чужим (самуэлевским) садом старую, давно не-крашенную — подобно волосам Дэхви — лавочку; проходит вперёд, усаживаясь первым, хотя сыро и холодно до играющего в венах отвращения, что останется следом на и без того пропитанной дождём парке. — Ты хотел что-то рассказать, раз позвал меня сюда?(самуэль садится рядом)
— Да, — Дэхви тяжело: даже больше, чем он только мог себе представить; ситуация складывается вокруг него черным-черным вакуумом и не даёт дышать. — Однажды, когда мы были ещё детьми… Мы зашли с Сону в этот район. С нами были ещё какие-то дети, но я совершенно не знал их — даже имена. Знаю лишь то, что они были старше. Просто Сону сказал не спрашивать, а я и не спрашивал. Всё было даже больше, чем «просто». Самуэль молчит, смотря на им же посаженные цветы и устроившиеся рядом кустарники; на фасад собственного дома и окна кухни, где снова горит свет и играет любимая мамина группа, давно забытая её же когда-то жадными до плакатов фанатами. — В общем, — Дэхви не имеет ни капли смелости, которую хотел бы; но понимает — рано или поздно, но ему всё равно бы пришлось рассказать хоть что-то из того, что отпечатано подобно фотографией на пачке его мертво-сладких сигарет. — Я не помню, как это началось. Этот ребенок, что жил здесь, прогонял нас, потому что говорил, что мы сильно шумим и мешаем его больной бабушке. Но кто-то из тех, кого я просто-напросто не знал, сказал, что ему всё равно. И когда этот мальчишка ударил его… Неизвестный — друг Сону, ударил его в ответную. Я помню лишь то, что не хотел этого делать — но «если ты не будешь участвовать, то тебе влетит не меньше». И мне просто пришлось. — Что вы сделали с тем мальчиком из этого дома? — И з б и л и. Когда мы уходили, я помню, что он вообще не мог даже встать. Дэхви смотрит в целое «никуда», перебирая озябшими пальцами и не чувствуя даже собственную кожу; думает обо всём, что только зарождается в его голове мыслями и тяжело выдыхает в пустоту, понимая, что не может простить себе свою первую в жизни ошибку. Первую ошибку, которая стала начинающим в его жизни сожалением — сожалением, о котором он вспоминает так часто; но всё это ничто по сравнению с «другим», что осталось в его жизни ещё не-сожженными шестью тысячами. — Понятно. — Я просто струсил, причиняя вред другому человеку. Просто не пошёл против толпы, оставаясь в стаде. И при этом называю людей банальными, когда сам не отличаюсь. Это ж а л к о. Друзья Сону были страннее самого Ону. Мы с ними были, и правда, из разных миров. Кажется, им приходилось выживать; и в какой-то степени они ненавидели меня только за мою чистую одежду. Но это всё равно не оправдывает то, что я сделал. — Дэхви? — Что? — Я живу в этом доме, — Самуэль молчит, и Дэхви отвечает ему тем же, потому что, кажется, воздуха больше не осталось. — Я был тем самым мальчиком. И если тебе интересно, то моя бабушка умерла на следующий день.(луна — 1/7)
(пока земля рушится на части)