(о его сердце тушили сигареты)
— Зачем позвал меня сюда? Сону садится на край, встречая самый прекрасный (п о с л е д н и й) в его жизни конец, который будет объявлен его собственным; свешивает ноги, упираясь руками в корявые ржавые кирпичи, что покрылись пылью и осколками недавно разбитого здесь матерью стекла; тяжело вздыхает, освобождая накопившие табак лёгкие и вдыхает снова нотки уходящего заката, чтобы унести с собой; чтобы сделать своё последнее воспоминание яркой каплей акварели, что осядет на черном холсте, где каждый новый день — всегда вчерашний.(но тогда сону и подумать не мог, что этот станет п о с л е д н и м)
— Хотел поговорить, — у н е г о грубый голос, отдающий холодным металлом и сотнями лезвий, режущих запястья. И Сону теряется, слыша отголоски сменившейся музыки и радостные голоса внизу; т е р я е т с я, вспоминая этот потрепанный образ оставленного где-то в ночи парня — человека, что больше никогда не скажет ему такое чертовски банальное «спасибо» и не улыбнется, как бывало когда-то; не зальется когда-то детским смехом, что остался в воспоминаниях Сону; и, вообще, всё перевернулось с ног на голову. У н е г о растрепанные серые, будто поседевшие волосы и убитая жизнью парка — что ни черта не греет, правда; обитые о двери и предложения с работой порванные, пропитанные пылью и табаком кеды; изрезанный, разбитый подобно тому самому стеклу на крыше, взгляд, от которого на улице декабрь и грязный снег под ногами, что мешается с озябшим ветром и топит-топит-топит-топит-топит до бесконечности.(у сону отмороженные пальцы)
(и сорокоградусные сигареты)
— Ты говорил, что это помогает. Или таким п с и х а м, сбежавшим из психушки, не помогает? — Всем п о м о г а е т, если думать, вспоминать и анализировать. Помогает, если понимаешь, что действительно хочешь выкурить, — Сону замолкает, пытаясь избавиться от играющего на его спине мурашками беспокойства морозного снежно-грязного декабря. — Если ты просто выкуришь тысячу, то ничего не поменяется. Кроме посаженных лёгких. Е г о движения медленные и продуманные, отражаются своей плавностью и сглаженностью; ощущение, будто не перебирает пальцами, а играет весенний вальс, заливаясь разноцветными, пестрящими на ярком солнце переливами аккордов и стаккато. В е г о руках «сто тысяч мертвых сигарет» и рак лёгких; давно прописанная смерть и следующее, идущее на подходе сожаление. — Видимо, кому-то тоже не помогло, — он поднимает одиноко оставленную Дэхви пачку мёртвых сигарет и нахально хмыкает, оставаясь этим смешком в подавленном-раздавленном, стиснутом тысячью металлических тисков, сердце Сону, от которого привкус лимона со сладким чаем.(так выглядит желание жить)
— Положи на место. Это не твоё. Сону поворачивается к н е м у лицом, блуждая взглядом по худому и словно снежному — хочется плакать — лицу; взъерошенным ветром и вечным побегом по жизни волосам; о н бегущий по собственным сожалениям и битому стеклу. Ону же больше нечего сказать: он только ждёт, пока чужая, но слишком знакомая глазам пачка сладко-мертвых сигарет окажется на пропитанном ржавчиной кирпиче и заиграет с лёгкими порывами ветра пожелтевших листьев; ж д ё т, пока грубая, сухая от грязной работы рука опустит то, что принадлежит Дэхви; Дэхви, что является словно другой стороной его жизни — тем самым лучиком надежды, что погас, чтобы зажечь одну из тысяч выданных ему когда-то мертвых сигарет. — Нашёл себе приемников, да? Со мной уже не интересно играть в свои игры? — Это не игра! — слишком громко: даже больше, чем Сону мог ожидать; разрывает сложившееся напряжение и испуг, играющий на трясущихся, теребящих одежду, пальцах. — Я хотел тебе помочь, потому что ты такой же, как и я. Вот и всё. — Тоже сын шлюхи? — а е м у весело; он насмехается, говоря всё это и вспоминая свою мать так, будто она ничего не стоит — пусть даже, если и прогнила насквозь подобно старым мокрым доскам на чердаке. Заливается смехом, что больше на лай собачий похож; отвратительно, мерзко; просто-напросто н е в ы н о с и м о.(а сону н е г д е смеяться)
— Не говори так. — Всё защищаешь её?! — смешок: пропитанный необъяснимой злостью и разочарованием, что смешано с нахальством, играющем в его груди подобно этюду с вечной, непрекращающейся репризой. — А ты хоть помнишь, как мы сидели в полицейском участке на холодной лавке, как последние голодные псы, а не дети? Ты хоть помнишь, где мы бывали из-за них — так называемых матерей?! — П о м н ю. Это самое «помню» звучит словно пропитанное обидой «достаточно», что отражает затронутые раны воспоминаний. И Сону хочет сказать, что где-то глубоко внутри у него на сто и одну тысячу больше написанных на упаковке бесцветных сигарет сожалений, но молчит; язык будто прирос к нёбу, не давая словам статус тех самых «высказанных». — И что? До сих пор защищаешь её? А Сону всё равно — он встаёт на край, чувствуя кончиками пальцев встречающую его в свои объятия осень и запах опадающих на землю листьев, что окрашиваются в жёлто-багровый; поднимает голову и закрывает глаза, не решаясь видеть ускользающий из сознания момент когда-то светящего солнца. У Сону всегда внутри сумерки и погибающая в сознании полночь, что освещается цветущими на небе звездами, распускающимися одна за другой — пока сад не заиграет полностью бутонами, что пахнут умершими в воспоминаниях одинокими ночами; а цветом с лунно-эфемерный, застывший в облаке выкуренного в пустоту дыма сладко-мертвых сигарет.(сону уносит портреты пустоты глубоко в душу)
— Некоторые сожаления, связанные с ней, стали просто опытом. Так всегда и происходит.Когда рана заживает; когда приходит осознание; когда огонь превращается в пепел; когда сакура опадает каплями розовой акварели:
(с о ж а л е н и я → о п ы т)
— Не происходит. — Доверься мне, — голос Сону равномерный — похож на успокаивающую мелодию или весеннее раннее пение птиц; на безе — лёгкое и воздушное, отдающее нотками наслаждения, будто пышное бальное платье или летний короткий сарафан на тоненьких лямках (о д н о в р е м е н н о). — Я уже достаточно доверился. Со не замечает или просто-напросто не хочет замечать, как о н оказывается рядом, всматриваясь в чужое лицо, выражающее лишь умиротворение и смирение со всем произошедшим, что нарушается только басами отдающейся эхом в ушах играющей внизу на полностью громкостью музыки и ветром уходящей на небе красно-оранжевой гуаши. — Ты всегда говорил, что мы так сильно похожи. Одинаковая судьба. Одинаковые матери. Но что случилось п о т о м? А Сону молчит, не в силах ответить что-либо; его слова отдают искренним, играющем в е г о сердце предательством, вылетающим из дырявого рта с фразами, что буквально отравлены дихлофосом. А Сону нечего отвечать, потому что он оставил слова в портретах, унесенных с собой в погибшую этим вечером душу. — Раз мы одинаковые.(чужая рука приближается к спине сону)
— То д о в е р ь с я мне. Сону впервые ничего не понимает или просто-напросто отказывается понимать — он и сам, если честно, не знает. Вдыхает побольше воздуха, желая насладиться нотками уже почти ушедшего солнца и тушит незажженную цельную, но «пустую сигарету» о собственное, выкрашенное сине-зелеными венами, запястье, оставаясь отпечатком тщетности на коже, которая помнит запах мертвого табака, что саундтрек к жизни Сону. А о н ухмыляется, играя с чужой жизнью, словно подбрасывая игральные кости вверх; но ему снова вылетает это «пусто», отдающееся ядовитым эхом где-то в просверленной дыре. Тяжело вздыхает, набираясь смелости и побольше играющего в разуме выпитого недавно алкоголя, что ударил в разум; и выдыхает, отпуская чужое доверие. Всё происходит будто в замедленной съемке, но на самом деле укладывается в считанные секунды-мгновения, что останутся в памяти этих двоих, стираясь своими остатками битого стекла каждые чертовы «тик-так» вместе с Он Сону и страдающим — нет, не «человеком» и «неизвестным», а просто — «страдающим» — от рака лёгких.(о н толкает сону)
А ведь Он Сону просто-напросто учился доверять людям; улыбаться заново и выкуривать воспоминания; учился смеяться у Джин, что показала ему вторую сторону отвернувшейся от нас луны; у ч и л с я говорить по-английски у Дэхви, когда тот умолял сказать ему что-то на немецком; п р о с т о у ч и л с я ж и т ь.(но получил «неудовлетворительно»)
Сону не видит какие-то черно-белые или цветные, разукрашенные маркером отрывки жизни; и думает о целом «ни о чем», потому что это не часть какого-нибудь супер-популярного фильма про подростков и заслуженные-незаслуженные смерти школьников; потому что это жизнь, где ты ты закрываешь глаза и не чувствуешь, кажется, ничего; не смотришь на асфальт или собственные воспоминания: хорошие-плохие, что пропитались в мертво-приторные в пустых остатках.Он Сону закрывает глаза, чтобы увидеть полночь.
П Р О И Г Р Ы Ш
(попробуйте снова)
***
Самуэль подносит к лицу бесцветную пачку чужих мертвых сигарет, где на прямоугольной упаковке те самые, так и незажженные «четыре тысячи»; вдыхает запах табака, что оседает в его лёгких подобно пеплу и остаётся гнить, пока не станет совсем плохо; наслаждается привкусом тайны, о которой он, возможно, никогда не сможет узнать большего того, что знает уже — б о л ь ш е пропитанного эхом «ничего», что отпечатано в его сознании внушающей страх тревогой. Он садится рядом с оставленными здесь ещё не-потухшими, словно звезды на небе, цветами, вдыхая этот дурманящий аромат вместе с воздухом; смерть Сону пахнет наполовину завядшими лилиями и цветами «неизвестных пород» — просто Самуэль, и правда, не разбирается; только смотрит совсем потерянно и «никем не-найдено», пропитываясь собственным взглядом в цвет умерших лепестков. На памятнике уже знакомое взгляду — «Он Сону» и даты, включившие в себя самую настоящую историю; хотя — неважно, каков конец и дата внизу; арабские или римские цифры; больше важно, что было тем самым «—».(в з д о х)
— Долго так сидеть будешь? Тебя сюда вообще приглашали? Дэхви оказывается за спиной, появляясь подобно неизвестно откуда взявшемуся полуночному призраку; от его вопросов почему-то веет неоправданной и в такой же мере необъяснимой ревностью, остатками былой злости и никуда не уходящим отчаянием цвета полночи. Самуэль слабо улыбается уголками губ, где лишь облачная печаль и осенние ливни, и не больше; блуждает потрепанным-замученным взглядом по синякам и ссадинами, что закрашены уже успевшей стереться «краской»; по костлявым рукам, прикрытыми паркой для банального «просто», от которого лишь мороз и сорокоградусные сигареты, оставшиеся в полусладкой пачке смерти. — Решил вернуть то, что по праву принадлежит ему. У Самуэля «четыре тысячи мертвых сигарет» в руках и добрая полуулыбка; ещё совсем детский, но буквально побитый взгляд и холодные замерзшие побелевшие пальцы, что сжимают бесцветную пачку, где затаились сожаления, что так и не станут сожженными в собственном пепле из выкрашенных в светло-серый слёз. — Ему это уже не нужно. Дэхви садится — но немного дальше Кима, будто боясь обжечься о Сэма, что только пожимает плечами в ответную и тяжело вздыхает, понимая — то самое «потом» не наступит ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра; наверное, н и к о г д а. — Но... «М е р т в ы е» же сигареты? Разве нет? — И что? Их теперь только мертвым приносить? Ты действительно такой глупый или только притворяешься? От Дэхви веет раздражительностью и натянутыми, будто через секунду порванными нервами; вздыхает в осуществляемой надежде успокоиться. Просто Ли Дэхви встречает самую настоящую в его жизни банальность, от которой хочется раскрасить небо и залиться смехом с привкусом банановых конфет; улыбаться как-то совсем по-приторному; стирать воспоминания в цветочном поле, чтобы отрывки — красочные и монохромные — пахли одуванчиками и только что распустившимися белыми-белыми — в цвет запястьям — ромашками; б а н а л ь н о с т ь, что отдаёт непониманием и чем-то своим — индивидуальным; самуэлевским.(тем, во что в л ю б л я е т с я ли дэхви)
— Я не глупый, а просто-напросто обычный. — Лучшая отговорка в моей жизни. Дэхви говорит это, но соглашается с чужими словами где-то глубоко внутри; Самуэль, и правда, о б ы ч н ы й — словно из другого — противоположного Ли мира, где нет разукрашенного в лилово-непонятный неба и ромашек, что распускаются на ночном небе в полночь — или, по крайней мере, так писал в своём блокноте Сону.(а у того всегда были бессмысленные слова со смыслом)
— Ты часто приходишь сюда? — Самуэль как-то совсем печально улыбается уголками губ; кладёт пачку мертвых сигарет на могилу их с о з д а т е л я и рвано выдыхает накопившийся в груди подобно яду воздух. — Не знаю. Часто, наверное.(а если точнее, то утром, после школы, вечером и порой ночью, когда мать в гостях у «подруг», а отец — «занят на работе»)
Но он этого не скажет.
— Расскажешь? Самуэль кивает на пачку мертвых сигарет; а Ли Дэхви тоже кивает — но не на пачку, а просто — к и в а е т, соглашаясь. Сжимает в руках пустоту наступающего осеннего вечера, осевшего на его лёгкие холодным мерзко-мокрым воздухом и хмыкает, пытаясь довериться парню, что сидит почти рядом, мозоля глаза о сложенные на могиле цветы. — Как обычно — «потом»? — у Самуэля отсутствие надежды и совсем (не)много² безысходности, запрятанной за сотнями разбившихся о землю масок. — Дата на сигарете, которую я дал тебе тогда — это одно из сожалений. Моё сожаление. Сожаление, которое я должен был выкурить, чтобы избавиться от него. Чтобы оно просто стало воспоминанием — обычным, простым; чтобы не отличить от других — будних дней. Самуэль молчит, просто пытаясь понять смысл сказанного пару секунд назад; смотрит на Дэхви, у которого потерянность и отречение от всего происходящего, будто летающего вокруг него своими отголосками-эхо; блуждает взглядом по его костлявым узловатым, словно выбеленным-снежным пальцам и замирает, наконец-то осознавая вес, что осел на чужих хрупких плечах черно-белым осадком. — Всё сказанное мной для тебя будет самым настоящим сумбуром, — Дэхви смотрит на Самуэля, чьи плечи поникли вместе с ним — опустились, заставив потерять когда-то гордую осанку. — Равносильно тому, что я буду рассказывать тебе прочтенную мной в пяти томах книгу, где главные герои сменяют друг друга так быстро, что и сам не замечаешь. Будешь слушать — но поймешь ли малость, что одна сотая от всего перечисленного. — И что теперь? — Такое нужно «читать» самому, если хочешь понять. Ничего не делается просто так. — То есть — сказанное тобой было «описанием»? — Называй как хочешь, — Дэхви слабо и как-то совсем по-доброму хмыкает, считая, что у Самуэля всё-таки выходящая за грань привычного банальность и своё, непринятое и нераскрытое другими «отличие»; отличие, из-за которого хочется улыбаться и показывать язык, словно где-то сидящая сейчас в полном одиночестве Джин Мёрфи. — Я называю это «описанием». — Тогда... Отлично? Дэхви поднимает голову к небу, где ещё не играют капли будущего заката, что затмит их всех, напоминая, что концы, и правда, бывают чертовски красивыми; вдыхает банальность Самуэля в лёгкие и пропитывается ею же сквозь снежно-фарфоровую кожу. — Почему ты решил рассказать мне?(«потому что я привык доверять интуиции джин»)
— Я думаю, ты умеешь хранить секреты. Вот и всё. — Да... — Самуэль набирает в разодранные от собственной банальности и тщетности лёгкие как можно больше мокро-противного воздуха; и выдыхает в прохладу, застывшую в облаке только что зажженной мертво-сладкой, но «пустой сигареты» Дэхви. — Но ты же не умрешь, правда? — А что? Раз — Дэхви затягивается; два — пар вырывается наружу облаком чего-то серо-эфемерного, непонятного, но, безусловно, красиво-больного; три — зажатый в зубах фильтр; четыре — ю п и т е р. — Просто не хочу, чтобы ты умирал. Дэхви замирает, чуть не давясь сигаретным дымом, что заполнил его легкие словно пустой бокал, с только что доверху налитым вином; слабо вздыхает и улыбается — но где-то глубоко внутри, пряча взгляд на остатках выкуренной «пустоты». — Закрой глаза. — Что? З а ч е м? — П о ж а л у й с т а. И вряд ли то самое, сказанное с мольбой и весенней нежностью «пожалуйста» может быть самой настоящей причиной-ответом на произнесенное Самуэлем — «зачем»; но он всё равно соглашается, закрывая глаза и замирая в то самое мгновение, когда часы больше не играют своё приевшееся к коже «тик-так». Дэхви забрасывает сигарету во всё ещё открытую бесцветно-приторную пачку; прикасается узловатыми пальцами к чужой щеке, выводя непонятное нечто мягкими, но прокуренными подушечками; слабо улыбается и как-то совсем по-доброму хмыкает, чувствуя тепло чужой смуглой, словно одаренной последними лучами яркого солнца, кожи.(ли дэхви целует ким самуэля)
Ли пододвигается ближе, чтобы потом устроиться на чужом плече или улететь прочь — он, и правда, не знает, что будет делать дальше, после всего этого; но так действительно(катастрофа: луна сошла с орбиты)
— Ты странный. — Я знаю. «И это единственное, что ты мог сказать мне?» — Дэхви устало выдыхает в чужие губы, а потом вспоминает о банальности и улыбается — совсем слабо, почти незаметно; но линии той самой радости, выкрашенной в разноцветно-миллионный, рисуется на белом фарфоре границами счастья; первой влюбленностью и ответной улыбкой Ким Самуэля, у которого в глазах уже привычное непонимание и одни сплошные, летящие друг за другом — «п о ч е м у».(однажды самуэль встретил дэхви)
(и тот с л о м а л его стереотипы)
— Тебе разве не нужно готовиться к математике на завтра? — Спишу. Дэхви отстраняется и усаживается обратно, чтобы обнять самого себя и притянуть холодные костлявые ноги к груди; прокручивает в голове оставшееся послевкусие и наслаждается произошедшим. Он и сам не знает, чему радуется — это чувство вряд ли можно объяснить словами или доказать-опровергнуть какими-то научными экспериментами; оно просто есть, не имея названия (и не больше). Ли Дэхви хочет доверять людям; х о ч е т иметь свою собственность банальность, как когда-то луна влюбилась в землю. Просто Дэхви — и есть та самая л у н а, чьи кратеры похожи на самые настоящие сожаления; а Самуэль — з е м л я, у которой тараканов в голове на всю вселенную и больше.(«кто мы друг другу?»)
Они, если честно, не знают.
— Твои сожаления не дают тебе жить нормальной жизнью? — Есть сожаление, благодаря которому я не заслуживаю жизни.(п о ч е м у)