(у кан даниеля есть одно в этом мире сожаление)
— Сигареты не виноваты. Виноваты люди. И они оба понимают смысл сказанного; осознают вес той потери, которую понесли и одного, но самого важного в жизни Кан Даниеля сожаления; тогда, когда к «что ты сделаешь, если я предложу тебе встречаться?», он забыл пропитанное нежностью и буквально детской, но чертовски сильной влюбленностью, что пахнет неловким первым свиданием и играющей своими красками на небе радугой — «ты мне нравишься».(эти «я мог бы...» топят его подобно сахарным дождям сону)
И Кан Даниель отступает, не в силах сказать что-то вновь; как и сделать, впрочем, тоже. Он только смотрит на забитого (но где-то глубоко внутри сильнее) Дэхви и не понимает, что натворил — или просто-напросто отказывается понимать. У него круговорот монохромных мыслей и таких же впору черно-белых клавиш пыльной клавиатуры, что помнят написанные на них руками Сону даты и слова, въевшиеся под рёбра, где дыра размером с существующую в нашем понимании вселенную (и больше).(газовый гигант, который взорвался собственными недокуренными и оставленными на «потом» сожалениями)
Ли Дэхви тяжело вздыхает, разрывая этим самым будто умирающим вздохом и без того порванные на части подобно струнам фортепиано лёгкие; осматривает осевшего на пол от осознания Кан Даниеля и его истерзанные от побоев костяшки пальцев.(ему тоже было б о л ь н о, когда он бил т е б я)
— Встань, — голос Дэхви будто пропитан фальшивой металлической холодностью и потерянными на границах неисписанной бумаги красками. — Немедленно. Давай! А Даниель слушается, не имея сил сопротивляться или отговариваться; он смиряется, решая просто-напросто плыть по течению окружавшей его до этого и сейчас жизни, не имея права на что-то другое — как, например, свой истинный выбор.(но для того, чтобы «плыть по течению» — нужно хотя бы уметь плавать)
Даниель выше, но Дэхви не составляет труда ударить его: вот просто так, без всяких сожалений и дум, поселившихся в его голове только спустя секунду после содеянного. Он видит недоумение, играющее на чужом лице темно-синим дождливым минором и тяжелую обиду, вновь расползающуюся в будущем «прокуренной» дыре в рёбрах. — Ты, — Ли тяжело вздыхает, будто задыхаясь от происходящего. — Ты убил его. Он делает это для банального «позлить», чтобы получить не менее слабый удар в ответную; делает всё н е п р а в и л ь н о, даже прекрасно осознавая это остатками не-затуманенного разума. Но обычное человеческое желание, что высохло на его обветренных бесцветных губах просит об оглушающей сознание боли — чтобы не чувствовать ничего другого. И Даниель ударяет, потому что смысл слов становится п о н я т н ы м для всех; потому что именно эта ложь служит больным, наполненным горечью, звонком для следующего удара. И Дэхви не обижается — потому что и сам знает, что сейчас (и только сейчас) — он, и правда, заслуживает этого.(но слёзы всё равно вырываются наружу, застилая глаза цвета остывшего кофе сизой пеленой невозвратности)
— Хватит! Самуэль появляется будто из неоткуда, прорезая подобно острому лезвию сложившуюся за эти человеческие мгновения тишину; бежит так, что на мгновение кажется, что совершенно забыл, что он и есть — лишь обычный школьник, не имеющий ни капли уважения у взрослых, нежели олимпийский, ни раз выигравший соревнования, спортсмен; и застывает на мгновение возле разукрашенного в собственной крови Ли Дэхви, у которого сбитое дыхание, поделенное с Кимом — теперь — на двоих и так и не выкуренное сожаления, симбиозом проросшее в карманные остатки монотонного, убивающего своей повседневностью школьного пиджака. — Ты что делаешь?! Самуэль хватает Даниеля за воротник, ощущая подушечками пальцев мягкость ткани, оказавшейся в его руках; ноги трясутся от банального испуга — то ли за себя, то ли за Дэхви, у которого, кажется, жгущие кожу ссадины и разбитая нижняя губа, искривляющаяся красно-кровавой линией в гримасе ноющей, проползающей будто по всему фарфоровому телу, боли. — Хм, — Даниель слабо, но как-то совсем не-зло хмыкает, оставаясь своей усмешкой в простуженном осенью воздухе и не пролившихся для него сахарных дождях. — А ты какой номер? Сколько у тебя сожалений? — Ты больной? И Даниелю определенно хочется ответить это самое правдивое «да», но он молчит, лишь спокойно отцепляя чужие длинные пальцы от воротника рубашки; тяжело вздыхает, одаривая бывшего собеседника взглядом того самого сожаления, снова и снова крутя пропитанное обидой «ты убил его» и последующее, буквально кричащее где-то внутри крамолой — «нет, я не делал этого» или просто-напросто, сказанное шепотом — «я не мог этого с д е л а т ь». Дэхви и сам не знает, почему продолжает вытирать всё льющиеся на его впалые белые (словно м е р т в ы е) щеки слёзы, застилающие реальность словно сизой пеленой неизвестно откуда взявшегося дыма, всеми оттенками серого выкрашенного. Дэ закрывает лицо руками в надежде пропасть и раствориться сквозь ярко-ржавые кирпичи; растаять своими болями в чужой реальности и больше никогда не возвратиться обратно. Он просто не хочет выглядеть слабым, и без того являясь таковым.(у дэхви внутри вечный град, пока у ким самуэля — пропитанные несладким дождём органы)
— Дэ? Самуэль подходит ближе, пытаясь рассмотреть чужое, уже успевшее покраснеть от слёз лицо, но видит целое «ничего», размером с только что ушедший с этой невыносимой орбиты марс; м а р с, который потерял свой собственный, взорвавшийся на небе ю п и т е р; юпитер, что остался своей историей в последних ярко-оранжевых красках заката и словах в наполовину пустом потрепанном блокноте.(самуэль обнимает дэхви)
У Сэма на удивление — на улице осенний холод — теплые руки и будто вселяющие надежду длинные пальцы, что остаются своими отпечатками подобно только что поставленной метке на его рёбрах и спине. Он как-то успокаивает, хотя говорит лишь тишину, переходя на ужасающее молчание; и больше н и ч е г о.(дэхви тепло)
— Не трогай меня! Не надо!(пришедшее осознание)
Истерика окончательно заполоняет его разум, оставаясь там мыслями обо всё произошедшем; и топит-топит-топит-топит-топит его в сахарных дождях подобно когда-то живому Он Сону. И Самуэлю, определенно, от этого становится только хуже; Дэхви пытается оттолкнуть его, повторяя одно и тоже, будто сломленное из-за собственной непризнанной слабости «не надо». Ощущение, будто Ли Дэхви и есть то самое, одно сплошное — «не надо».(дэхви, ты н а в с е г д а луна)
(у которой есть банальная до невозможности з е м л я)
— Потом объяснишь. И Дэхви сдаётся; с д а ё т с я, словно поднимая самый настоящий белый флаг проигрыша, пока его руки — всё ещё дрожащие — обнимают в ответную, словно узлом завязываясь вокруг Самуэля, что пахнет самой настоящей банальностью и непониманием; мирным существованием и планетой земля.(пока у дэхви кратеры)
— «Восемь тысяч мертвых сигарет», — совсем тихо — почти неслышно; но Самуэль всё равно понимает — но вряд ли смысл сказанного умирающем в воздухе шепотом. — П о ч е м у?(п о ч е м у)
Но Дэхви молчит, пока в его голове подобно маятнику из стороны в сторону бьется это — «потому что сегодня ты стал моим восьмым сожалением». Просто «сожалением», что не имеет права выбора; просто человеком, который не понимает, но чертовски хочет понять происходящее; п р о с т о Ким Самуэлем, который медленно привязывается к умирающему в собственных воспоминаниях и тысячах сладко-мертвых сигарет Ли Дэхви.(первый раз, когда земля — спутник луны)
— П о т о м объясню. «Потом», которое, возможно, никогда не наступит; то самое «потом», которое граничит с самым настоящим б е з у м и е м, что чертит линию с жизнью, ставшей лишь игрой в руках когда-то умеющего смеяться Сону. Но Самуэль почему-то всё равно согласно кивает, касаясь лбом чужого плеча и застывая, потому что просто-напросто банальное «приятно», осевшее в груди; соглашается, потому что не имеет выбора, как сопровождать потерянную и р а з б и т у ю на кратеры л у н у. Дэхви больше не плачет, потому что, кажется, больше, и правда, нечем; оставляет слёзы и не-докуренное на этой крыше сегодня сожаление на пиджаке Самуэля, что только продолжает жить с пустыми обещаниями и продырявившем сознание — «потом», от которого тошнит и бесит до летающих над головой звёзд вселенной, что сложилась вокруг них двоих подобно черному непроглядному вакууму; им почему-то обоим т я ж е л о дышать. Дэхви знает — если бы Сону был жив, то увидя это, спросил: «Почему ты подпустил его к себе?». А Ли, если честно, даже не знает; просто ему хочется верить; хочется чувствовать банальность и размеренность жизни; хочется всего того, что есть у Сэма и т о г о, чего н е т у него. Просто Ким Самуэль, и правда, становится его настоящим — но одним из самых приятных — сожалением.(тысяча = одно сожаление)
***
(ты п л а к а л а без слёз)
(потому что их не осталось)
У Джин ноль знакомств на этой улице, районе, городе и стране, впрочем, также; те самые с о ж а л е н и я и боль, что съедает её подобно какой-то голодной твари и пропитывается в растянутые от постоянных кошмаров пижамы; у Джин есть только воспоминания и белые-белые, привлекающие внимание волосы. Джин Мёрфи любит этот холодный бриз, что играет с её волосами, унося остатки речного воздуха в её лёгкие; л ю б и т реку и пустынный заброшенный уже годами пляж; мокрый-сухой песок под ногами и одиночество, когда стоишь, кажется, на обрыве, откуда когда-то дети прыгали в надежде доказать что-то сверстникам — слишком глупо; когда-то прочная и сделанная на совесть тарзанка потеряла свой вид, больше напоминая непонятное, сделанное наспех (или «на смех») нечто.(джин переехала четыре дня назад, имея в запасе лишь кошмары по ночам и этот пустынный пляж далеко от дома)
У неё расправленные в разные стороны руки и пальцы, что ловят лёгкие порывы ветра с привкусом одинокой — как и она — реки; ещё чуть-чуть — шаг вперёд — и окажешься в воде, не имея шансов на выживание; потому что Джин, и правда, совершенно не умеет плавать, оставаясь в стороне каждый раз, когда купальник оказывался на её теле.( — Где бы ты хотела побывать? — Китай. — Ох, и где? Там много крутых мест. — Река Ханьшуй? — Почему? — Мы п о х о ж и)
(но китай в д р у г о й стороне)
— Если хочешь прыгнуть, то давай сейчас. Иначе никогда не решишься. Когда о н а впервые увидела Сону, то он был именно таким: говорящим о том, о чем совершенно не знал и предлагающим ей спрыгнуть как можно скорее; теребящим в руках пачку бесцветных сигарет; каким-то чисто «никаким», что мешалось с фальшивой наигранной дурацкой полуулыбкой на лице и горечью, осевшей черно-бесконечным осадком в глазах. — А я и не решусь!(«потому что о б я з а н а жить»)
Она прокричала это в ответ так легко и свободно, будто понимала без остатка — словно не жалела об этом, продолжая ловить узловатыми пальцами встречающий преграду воздух и наслаждаться спокойствием, от которого веяло рекой и её размеренной холодностью, сплошным, пропитанным «ничем», безразличием.(потому что реке всё равно, кто умирает в её водах)
— И п о ч е м у? Сону в момент оказывается рядом, присаживаясь на обрыв, будто на диван у очень хорошо проверенного друга; прячет остатки бесцветных сладко-мертвых сигарет в карман вкупе с собственными сожалениями и тихо вздыхает, разлетаясь по бесконечности не-бесконечной реки, что утопит их всех, если захочет этого в один из солнечных (и-не-очень) дней. — П р о с т о. Джин присаживается рядом, потому что уже совершенно ничего не боится: любое неверное движение могло привести её к неминуемой смерти, что захлестнулась бы речными волнами и замолкла навсегда в водах не-соленых; поэтому оставаться здесь с человеком, у которого фальшивости на лице больше, чем в сыгранных в детстве этюдах Мёрфи, становится чем-то обычным.(джин похожа на ребенка, которому просто сделали б о л ь н о; а так и есть)
— Одиноко, да? Сону всё-таки пьяный — от него веет вишневым вином и остатками затхлого осознания сказанного; он просто хочет поговорить за всё то время, что молчал, не решаясь дать своим взрывающим голову мыслям статус тех самых «сказанных». Он Сону просто-напросто устал; он лишь чувствует под руками короткую зеленую траву и песок, что пробирается сквозь неё; запах реки и холодный лёгкий ветер; присутствие незнакомой, но потерянной для других девушки рядом... И не хочет думать ни о чем другом. — Есть немного. — Хотела прыгнуть? — Н е т. Сону слабо улыбается уголками впитавших в себя остатки вишневого вина губ и довольно хмыкает; он просто-напросто не любит самоубийц (как и не любил самого себя). Его движения медленные, поэтому он легко перебирает пальцами траву и смотрит в целое «никуда», что застыло в бесконечности протекающей тут реки и заброшенного давным-давно пляжа. — Боишься? — Глупый вопрос от глупого незнакомца, которого я никогда больше в своей жизни не встречу. А ещё ты пьяный. Она говорит это так быстро, не задумываясь, что Сону на некоторое мгновение становится обидно; ведь именно так говорят люди, которые «что думаю — то и говорю». Но он всё равно слабо хмыкает в ответную, надевая фальшивую маску с надписью поверх — «меня не задело», хотя кровоточит уже насквозь, проползая про прогнившим вдоль венам. — Ты недавно переехала, — звучит как факт; не больше. — Что за причина? Просто так? И Джин кивает, решая не объяснять, что под его «просто так», сказанном на вдохе, скрывается целая история, что колеблется своими отголосками в её кошмарах по ночам и тогда, когда думать становится больнее обычного. Всё вокруг — её мысли, слова и даже собственная жизнь — крутится вокруг того самого вечера, что пах алкоголем, подростковым весельем и людьми, которым просто-напросто снесла голову легко доставшаяся свобода вкупе с сигаретами, запрятанными под подушками. — У отца теперь тут бизнес, перевели в корейский филиал. Да, получается, что просто так.(правда, отец умолял начальника, чтобы его перевели)
— Жаль, что ты лжешь. Мёрфи хочет бросить своё слишком резкое и громкое «нет», но понимает — лгать дальше не имеет смысла; но и рассказывать всю правду — также. Просто всё это — слишком личное, что пропитано её мыслями и сожалениями.(сожалениями, которые она будет курить вместе с сону)
— На, — Со протягивает сигарету без даты, когда у самого комбинация цифр на белой обертке. — Пустая. Чтобы набраться сил на воспоминания, которые нужно выбросить и выкурить. Попробуй. Он молчит, а потом добавляет, наверное, даже не думая, что сможет получить ответ: — А ты хорошо говоришь по-корейски.(и джин отвечает, что её мать, вообще-то, наполовину кореянка, что прожила здесь достаточно времени)
А тем временем «пустая сигарета» становится первой в её жизни; как и Он Сону — настоящим другом, что сейчас слабо хмыкает, чтобы потом — спустя несколько недель — узнать об и з н а с и л о в а н и и; о чужих слезах и причине таких же впору ужасающих сожалений; чтобы узнать ту Джин Мёрфи, о которой не знает никто. Он Сону узнает о рассказанной ему во всех подробностях и пропитавшихся в его футболку слезах вечеринке — но, к сожалению, не в тот первый вечер, когда он счел её за обычную малолетку, страдающую по бросившему её во сне айдолу; осознает вес, что о н а несет на своих хрупких плечах и улыбается сквозь боль, показывая язык, чтобы приносить радость другим, когда в ней так пусто, что можно кричать — и отзовется э х о м.(вечеринка, которая перевернула всё вокруг)
(вечеринка в доме американских школьников, которые просто решили немного повеселиться)
Но в тот первый день Джин молчала, давясь сигаретным дымом, собственным неумением и присутствием глупого-умного неизвестного; не смеялась и не плакала, лишь тихо докуривая остатки той самой «пустой сигареты»; а спустя несколько недель Сону вручил ей ту самую бесцветную пачку «трех тысяч мертвых сигарет», слабо улыбнулся уголками потрескавшихся губ, где затаились эфемерные пылинки табака и кивнул головой в знак одобрения, говоря о чём-то красиво-философском, но, безусловно, т о г д а ещё странном.( — Джин, ты придешь ко мне на вечеринку? — Я не могу, у меня дела (в о с п о м и н а н и я). — П р о с т и)
Тогда — в первый день, Сону улыбнулся ей и затушил сигарету сам; протянул прокуренную руку помощи и такую же впору пустую сигарету надежды, потому что понимал — это нужно им обоим. Именно тогда Он Сону начал жить в сознании Джин Мёрфи своей дурацкой полуулыбкой и бесцветными сигаретами; в голове Джин, у которой вопросы и непонимание, смешанное с постоянным, не уходящим и висящем на сердце до сих пор: «Почему ты сделал это? Какова причина? Я з н а ю, ты не хотел умирать».(п о ч е м у)