«Шаг в пустоту: 11 признаков»
Отдает привкусом полой книги про подростков или очередного романа для малолетних девочек; мангой с приевшимся в кожу сюжетом или — да-чем-угодно, кроме «истинного» — неважно «чего именно»; просто «истинного»; истинного смысла, значения или хотя бы чего-то, что будет напоминать синонимы перечисленного. Т щ е т н о. Киму не плохо и не хорошо; как будто всё равно — он только скользит словно погибшим взглядом, пытаясь найти всё и ничего одновременно; потому что внизу красным, подобно кровью — алыми чернилами: «Расскажите это Сону». Самуэль помнит этот список с одиннадцатью красиво оформленными причинами-перечислениями-и-без-того-очевидного — прекрасно; наверное, даже лучше, чем тот самый лишенный смысла человек, что дал им это, с умным видом пытаясь устроить пустую и костлявую, буквально никому ненужную беседу, переполненную вынужденными согласными-несогласными кивками головой и отрывками фраз, сказанными на последующем вздохе. Разговор про суицид никому не казался чем-то важным. Он говорил о депрессии, словно о болезни — нежели о состоянии; будто это вообще не имеет смысла; скрывал неприязнь к «т а к и м» (каким?) людям, выплевывая слова подобно дихлофосу, что вылетали из его поганого, пропитанного гнилью, рта. А Сэму было, правда, всё равно — потому что именно тогда ему казалось, что это никогда не коснется его.(кажется ≠ (н е) будет)
— Сону?! Что случилось с Сону? У Джин совершенно блестящие белые волосы и американский акцент; костлявые коленки и худые до ужаса — буквально безобразные ноги; потерянный, будто никогда и никем ненайденный взгляд, что цепляется за Самуэля, словно за уходящие сквозь пальцы подобно пару многоточия закончившейся и одновременно живущей где-то на старых альбомах истории Он Сону. — Сэм, ответь мне! Прекрати молчать, чёрт возьми! А Самуэль и понятия не имеет, что ему стоит говорить и важно это хоть кому-то — просто, наверное, нужно убить Сону в сознании ещё одного человека; и убивать постепенно, пока тот не умрет вовсе и навсегда.(те самые сорок дней)
— Ты не знаешь? — будто потеряв все краски; голос совсем тусклый; пропитан чем-то ахроматическим. Слова даются слишком н и к а к, застревая где-то в области глотки, травмируя и раня; во рту застывает привкус холодного металла. — Нет! По-твоему, я такая тупая, что буду спрашивать, если знаю?! — она не устраивает истерику, но видно — ситуация задевает её больше положенного. — Вчера... Когда ты не пришла на вечеринку по поводу его Дня Рождения. В общем, Сону... — язык словно прирос к нёбу, не давая выговорить ни слова. Она взмахивает руками, прикладывая их к груди; Джин, кажется, действительно понимает, но совершенно отказывается верить, руша понятие и без того поломанного надвое сознания. Ей больше не нужны слова; но о н а всё равно продолжает упорно стоять, будто ожидая — ж д ё т надежду, простуженную ещё вчера; тогда, когда закат грел спину Дэхви и его не-крашенные волосы; зажатую в белых-белых морозных пальцах бесцветную, пропитанную табаком пачку мёртвых сигарет. — Где? — это единственное, что она спрашивает; но они понимают друг друга. Понимают, наверное, даже то, что Самуэлю знатно влетело за всё, что произошло; они говорили с родителями о чём угодно — о его ужасном поведении и алкоголе; о наркотиках, которых там даже не было — но и х это не в о л н о в а л о; о девушках; об испорченном салоне их машины и важном-неважном. Всё понятно без слов: всем нужно забить свои рты ненужной, летящей на автомате информацией, чтобы не сказать одно, что-то более важное и действительно наполненное смыслом, что пропитан тоскующими в одиноком море дельфинами; то самое одно, что кажется запретным, когда является на самом деле слишком простым — Он Сону умер. — Крыша. — Как быстро? — Мгновенно, — на выдохе; рваном буквально. Самуэль смотрит на девушку, что дергает висящий на одном плече лёгкий портфель, заполненный лишь взятыми наспех тетрадями и не больше; она нервно сглатывает и пытается выдавить хоть слово, но не может; и Ким Самуэль понимает её больше, чем кто-либо ещё. Лёгкие будто взрываются фейерверками где-то внутри и разливаются брызгами дешевого шампанского по словно в момент загнившим венам. — Я так и знал, — Ким качает головой, пытаясь дать ещё большее подтверждение собственным словам. — Я знал, что все будут скрывать и никто ничего не расскажет. — Но кто-то всё-таки рассказал. Джин думает, что Самуэлю плохо. Сэм же не думает вовсе — он просто знает; знает, что буквально чувствует бьющееся в груди сердце; вспоминает, как держал в руках те две пачки мёртвых сигарет, пропитываясь чем-то совершенно темно-синим, наполненным несуществующим или просто-напросто не-имеющим-названия. — «Расскажите это Сону», — цитирует Самуэль, просто проговаривая слова, что не обретают смысл даже сейчас. — Даже читается со злостной обидой. Глаза Джин не улыбаются, когда она улыбается снова; потому что фальшиво и как-то совсем грустно; отдаёт монохромной печалью и пропитанной всеми оттенками серого юности. — Это корейская школа, Сэм, — и снова этот американский акцент переведенной по обмену иностранки; но с ней, и правда, приятно общаться. — Здесь никому не хочется портить репутацию школы и свою тоже. Тем более, Сону был старостой параллельного класса. Все думают — «это его проблемы». Но у Сону больше нет проблем. «Он лишь продолжает умирать в сознании когда-то знающих его людей» — как синоним «продолжает гореть, уже и без того являясь лишь пеплом». И вряд ли Джин думает именно об этом, но Ким Самуэль совершенно не может выбросить эти пропитанные морфием и табаком фразы из своей тупой и тщетной, сто раз выкрашенной головы. Когда вой превращается в шепот, когда мечты становятся перечеркнутыми строчками, когда огонь является пеплом, начинается разрушение. Когда остывает закат и холодеет радуга — умирает Он Сону. — Знаешь, Сэм. Сону был старостой-отличником, душой компании и всегда имел возможность достать дорогое пиво, табун сучек, — так выражаться для Джин в школе — даже больше, чем просто-напросто нормально; и Самуэлю почему-то — против всех существующих законов физики — становится больше того самого «легко». Джин похожа на старого друга или просто неизвестно откуда взявшийся светлый фантом. — Он никогда не попадет ни в одну строчку этого глупого списка. И тот человек, который написал это — прекрасно это знает, — она кивает на затерявшийся за чужими головами список, где красно-кровавым — «Расскажите это Сону». — Почему ты не пришла вчера? — Сэм пропускает чужие слова, потому что и сам прекрасно знает о сказанном. — У меня были дела, — и она снова улыбается: совсем печально, как только и умеет. — И я жалею об этом. Впрочем, никогда не угадаешь, что будет через пару секунд. — Угадаешь, — Ким буквально пытается развеять сложившую атмосферу, что режет лезвием и без того вскрытые, брызгающие алым фонтаном запястья. — Например, звонок. Джин довольно хмыкает; веселеет буквально за секунду, пока в глазах остатки погибших китов плещутся. И она уходит, придерживая полупустой рюкзак на плече — совершенно разбитая подобно «Титанику», пока Сону в очередной раз горит в чьём-то сознании и фотографиях на старых альбомах-снимках. Самуэль как-то слишком шумно молчит, а затем выдыхает, думая лишь об одном, что буквально дурманит его голову подобно тому вишнёвому вину: «Если есть четыре и семь, то определенно есть один, два, три и дальше».Он Сону — воздух, что принадлежит всем и одновременно никому.
(один сплошной а р а м а н т)
***
— Хорошо, — учитель не начинает урок с приветствия или темы урока, потому что: — О чём вы хотите поговорить сегодня? Что, как вы думаете, заботит человечество и имеет смысл быть предметом обсуждения в нашем классе сегодня? Джин сидит на задней парте, низко склонив голову и перебирая в руках какую-ту уже сто раз покусанную ручку и такой же впору колпачок, пластик с которого начал слезать подобно обгоревшей коже; длинные блестящие белые-выбеленные волосы закрывают её лицо и запястья, спускаясь своими кончиками к парте и рукам. — Никто? — преподаватель поправляет очки, блуждая взглядом то по представленному его взору классу, то по п у с т о й, уже будто успевшей покрыться пылью сожалений парту Даниэля. Дэхви не произносит ни своё имя, ни даже банальное и уже почти всем привычное в этом классе «Я»; только спокойно поднимает руку, даже не выпрямляя её до конца, оставляя быть согнутой в локте и ждёт; ж д ё т, пока учитель наконец-то обернется в его сторону и посмотрит на старосту-отличника, что снова прячет в своей школьной сумке «семь тысяч мёртвых сигарет»; а за пиджаком бьющееся через раз сердце и уныние, смешанное с чем-то, что, наверное, действительно не имеет названия.(но никто никогда не узнает об этом)
— Ах, Дэхви? — мужчина смотрит на парня слегка потерянно; не отвечает первые пару секунд, наконец-то сдаваясь под тяжелым, наполненным обидой и злостью взглядом. — Да, пожалуйста. Мы слушаем. И Дэхви встаёт с места — совсем тихо и бесшумно, будто вообще не совершая каких-либо действий; не смотрит по сторонам, как бывало всегда, застывая сознанием в своих собственных человеческих-нечеловеческих «тик» и «так»; блуждает бесцветным тусклым взглядом по полупустой парте и карандашу, одиноко, словно он сам, валяющемуся на краю. — Я хочу поговорить о том, что коснулось нас всех. Не только Он Сону. Не только... — И Сэм буквально готов услышать своё имя, но Дэхви замолкает, наконец-то отбросив эмоции, что накрывали его потускневшей радугой и темно-синими — порой монохромными — волнами. — Я хочу сказать, что в этом классе имеет место быть такая тема, как суицид. Я не хочу слышать сегодня неприязнь, как слышал это от учителя, — вы сами знаете кого именно — что раздавал нам те самые списки. Я просто хочу поговорить. Дэхви фальшиво спокоен, напуская на себя пар и безликий флёр пустоты и безразличности, так и не постигшей его настоящий-недешевый взгляд; он держится и без того морозными — совершенно снежными — пальцами за край деревянной парты и тяжело вздыхает, наполняя сложившуюся тишину вырывающимся из его лёгких подобно дыму мёртвых сигарет отчаянием. Самуэль смотрит на чужие белые-белые пальцы, что теперь вцепились в новый длинный карандаш — словно он снова зажимает «смерть», позволяя ей опасть темно-серым пеплом на новые дорогие кеды и ржавый ярко-оранжевый пол. Сэм вспоминает тот холодный воздух и тлеющий подобно сигарете закат, что грел чужие не-крашенные волосы и его и без того пропитанную солнцем кожу. Вспоминает ещё н а с т о я щ е е присутствие Он Сону.(когда что-то заканчивается — остается только вспоминать)
— Ты специально? Джин наконец-то поднимает голову, буквально впиваясь в спину уже сидящего на своём месте Ли; смотрит пронзительно и зло, загораясь где-то внутри огоньком ранее невиданной ярости. Её волосы теперь откинуты назад, а руки мнут край и без того потрепанной временем тетради. — Как часто ел Сону? — Самуэль спрашивает совсем тихо, но все слышат; но с л и ш к о м шумно молчат. Это может показаться бредом, совершенно не относящимся к заданной Ли Дэхви темой — но никто не волнуется, только обдумывая заданный вопрос; потому что это определенно имеет смысл. — За троих чуть ли не по десять раз в день, — отвечает кто-то с задних парт, тяжело вздыхая. Все уже знают — но продолжают молчать, лишь заставляя гореть чужую память ещё дольше — ещё больнее; н е в ы н о с и м о. Им жаль — каждому — но именно сейчас они уже ничего не могут сделать, как просто-напросто сожалеть.(когда огонь превращается в пепел)
Самуэль достаёт розданный им тем самым не-имеющим-смысла учителем список: «Шаг в пустоту: 11 причин»; и зачеркивает один из представленных, напечатанных красивым-курсивом шрифтом пункт. У каждого есть такой список — и Ким знает это также х о р о ш о, как и все, присутствующие тут. Они открывают свои рюкзаки и достают белые бумажки, где на заголовке снова это, выкрашенное жирным шрифтом, будто что-то действительно важное — «Шаг в пустоту: 11 причин». И зачеркивают вместе, низко опуская глаза, что наполняются пониманием и смыслом сказанного пару секунд назад.(они п о н и м а ю т; теперь понимают)
Но Ли Дэхви остаётся на месте, не имея и намека на наличие того самого глупого списка. Потому что, наверное, тот о с т а в л е н на школьном деревянном новостном стенде. И Сэм, впрочем, всё-таки единственный, кто замечает это, молча качая головой на собственные мысли. — Тут написано про постоянную сильную усталость. Когда он был хоть немного уставшим? — Никогда, — Джин пытается слабо улыбнуться, но слёзы выжигают глаза, застывая в уголках прозрачной пеленой. — Н и к о г д а. И вы все это знаете. — Он делал хоть раз попытку суицида до этого? — Нет. Дэхви в одну секунду обрывает все последующие фразы, произнося своё слишком резкое и злое «нет»; даже не поднимает головы, продолжая сжимать в руках тот самый, ранее упомянутый карандаш. И Самуэль вновь понимает — всё происходящее здесь и сейчас (и даже т о г д а) действительно задевает Ли, играя в груди сожжёнными остатками семи тысяч мёртвых сигарет. Дэ ломается напополам, скрипя подобно прогнившим старым доскам. Ситуация отдаёт чем-то ржавым и, безусловно, холодно-ледяным. И снова слишком шумная тишина — и чей-то вздох с задней парты. Д ж и н. Сэм вторит ей; только Ли молчит, не решаясь сказать что-то ещё; лишь сжимает карандаш, ломая его буквально напополам, пока тот жалобно хрустит в последний раз. — И... — Джин тихо вздыхает; в какой раз, уже как традиция. — Мы все прекрасно знаем, что Сону мог достать нам и дорогое вино, и дешевое пиво. Учитель, только не сейчас, не время ругаться и кричать, а уж тем более — бежать к директору, — замолкает на мгновение, чтобы набрать в лёгкие побольше воздуха и продолжить. — Но... Тут написано: «Нездоровое влечение к курению». Он проявлял такое? Дэ молчит, ещё ниже опуская голову — и Самуэль отвечает тем же, только скользя взглядом по тому самому Ли Дэхви; а другие пытаются хотя бы представить в чужих — уже мёртвых — костлявых пальцах белую-белую — в цвет рукам старосты — сигарету. — Н е т, — Джин сама отвечает на свой вопрос, наверное, решая, что поступает правильно; делает это слишком уверенно, пока Самуэль теребит край своего тесного школьного-монохромного пиджака. Дэхви тяжело вздыхает, пока его рука незаметно для других тянется к висящему на краю парты темно-коричневому рюкзаку, поправляя блестящий замок — проверяя, закрыт ли тот. — Тогда, — учитель не находит, что сказать ещё буквально пару мгновений. — Так как урок подходит к концу, и скоро прозвенит звонок, то надеюсь, что вы выяснили что-то из сегодняшней темы и уяснили это. Нулевой урок являлся лишь тридцатиминутной темой и пищей для размышлений с самого утра для сонных умов и закрывающихся глаз учеников; как многие думали именно до сегодняшнего дня — совершенно бесполезный. Никто не говорил открыто, что данный список признаков — лишь какая-то составленная поздним вечером бредятина, сделанная на скорую рук; никто не упоминал, что не верит ничему из написанного. Все знали это и так — поняли самостоятельно, лишь печально хмыкая, когда звонок всё-таки объявил о своём присутствии в стенах школы. Дэхви мгновенно срывается с места, пока остальные медленно плетутся сквозь уже собравшуюся возле двери толпу; они будто выкурены и прокурены насквозь. И Ким снова думает о том, что Ли Дэхви не курит сигареты — он прокуривает и дырявит сгоревшим пеплом людей, заполняя сложившимся дымом пустоту в собственных органах. Дэ же толкает одноклассника, имя которого помнит только из-за обязанностей старосты; пытается убежать; уходит как можно быстрее, бросая всё на ветер — включая то, что о нём подумают другие; идёт по коридору так, что кажется, что вот-вот — и сдаст кросс по физкультуре, обрадовав нового учителя. Ли Дэхви пахнет позорным бегством и непониманием самого себя; обидой, списанной на чужие плечи и злостью на обычный список, и без того никому не внушающий доверия; и болью за человека, который наверняка был ему д о р о г. Самуэль ловит его за руку только в углу коридора — та на ожидание холодная, напоминающая лишь погоду декабря. Он чувствует те самые детские браслеты и ледяные пальцы, что пахнут табаком и бесцветной пачкой с «семь тысяч мёртвых сигарет», надписью напечатанных поверх. — Ч е т ы р е? Ким и сам не знает, почему говорит именно это — на автомате выскакивает из его рта и сознания, заполняя сложившуюся вокруг них подобно чёрному вакууму тишину. Оба знают — это не просто сказанная на рандом цифра. — Ч е т ы р е, — Ли говорит это на вдохе; получается как-то слишком рвано, пропитавшись ещё не ушедшей обидой на всё: на обстоятельства, на людей-одноклассников и просто-напросто на этот чёртов, не оправдавший надежды, мир. — С е м ь? — Отпусти, — холодно; звучит даже как-то мерзко в чужих перепонках, заставляя Сэма ослабить хватку, что оказалась подобно браслету вокруг чужого тонкого запястья. Самуэль перехватывает лёгкий на удивление портфель Ли, не решаясь отдавать его просто так; держит, прижимая к груди, пока Дэ чуть ли не задыхается, бродя поломанным растерянным взглядом из стороны в стороны; отдаёт немым крамольным криком невидимого другим отчаяния и безликой истерики. — Что тебе нужно? — Мне кажется, что ты не сказал то, что на самом деле хотел. Ощущение, будто не договорил на уроке. — Почему тебя это касается? — Дэхви снова приобретает это выражение лица — школьники называют это «староста-отличник». — Это не имеет к тебе никакого отношения. Отдай мне мой рюкзак. Иначе мне придется доложить об этом завучу. Самуэль молчит, совершенно не реагируя на сказанное — ощущение, будто это уже вошло в привычку. Лишь шумно выдыхает; чувство, словно лёгкие сдавили металлическими тисками. Руки, всё ещё держащие чужой кожаный темно-коричневый и приятный на ощупь рюкзак, начинают нервно подрагивать от напряжения, что летает в воздухе, не пробиваясь сквозь тот самый черный-черный вакуум. — Просто отдай мне мою вещь! Дэхви и сам не замечает, как хватает рюкзак за блестящий, будто покрытый фольгой замок; как тот расстегивается, выпадая из чужих дрожащих рук, наконец-то — но не на счастье — ослабивших хватку. Дэ видит лишь летящую на пол бесцветную пачку мёртвых сигарет и пару цветных учебников с различными изображениями на обложках, что опадают рядом подобно лепесткам цветущей в прекрасную погоду сакуре. Взгляд мечется из стороны в сторону, пока не замечает того самого, ранее упомянутого завуча, идущего по коридору.(всё происходит как-то слишком не вовремя)
(интересно, а смерть бывает в о в р е м я?)
Мужчина строго оглядывает учеников, особо уделяя внимание Джин, что в мгновение собирает свои длинные распущенные волосы в конский хвост и зло косится, когда тот наконец-то довольно кивает. Сэм же хватает чужую пачку сигарет в руки, пытаясь спрятать её куда-либо как можно скорее; запихивает в карман собственных школьных брюк и смотрит на Дэхви, что слегка приоткрывает искусанные-перекусанные обветренные тем самым вечером губы; застывает в немом шоке с нотками благодарности. Но оба знают — он никогда не скажет такое простое — но сложное именно для него — «с п а с и б о». А Самуэль и не требует, вообще-то.(слова иногда имеют меньше смысла)
— Дэхви, всё нормально? — завуч обращается к нему, когда Ли лишь послушно кивает головой, наверное, даже не расслышав заданный ему вопрос; потому что это сейчас совершенно не нужно; потому что у Дэхви валяющиеся на полу учебники и спрятанная в чужих карманах тайна.(нет, не пачка — именно тайна)
И мужчина уходит, спокойно кивая головой, как будто снова закрывая то светлое окно в их чёрно-ночной вакуум, где больше никогда не загорятся привычные нашему взору звёзды; и такая же впору луна. Самуэль наклоняется, собирая чужие книги, а Дэхви смотрит сверху вниз печальным взглядом. Истерика уступает место не менее серьезным сожалениям. В голове просто не укладывается, оставаясь какой-то непонятной чертовой кашей. Дэхви садится рядом, набирая в лёгкие побольше воздуха; берёт уже собранную ровную стопку из чужих смуглых рук, буквально впитавших в себя лучи яркого солнца, и закрывает рюкзак, наконец-то вернувшийся к своему истинному владельцу, что смотрит потерянно, глотая невидимый другим запах мёртвых сигарет, покоящихся в кармане самуэлевских брюк. — Потом расскажешь, — Сэм слабо улыбается — фальшиво; но он, и правда, пытался.(просто улыбаться уже как-то совсем не п о л у ч а е т с я)
Дэхви не согласен, но почему-то всё равно кивает, оставляя Самуэлю частичку собственной потерянности, злостной обиды и ту самую пачку мёртвых сигарет, что жжется от каждого прикосновения, оставаясь на белой (ф а р ф о р о в о й) коже подобно клейму.Они встретятся; и Самуэль вернёт Дэхви «смерть», потому что так, наверное, и нужно.
(п о ч е м у)