Алкоголь дурманит голову, заполняя и без того пропитанные вишней органы остатками на дне бутылки с вином; проползает голодными змеями куда-то внутрь, закручиваясь теми самыми извилинами в разуме, что затуманен чужим противным смехом позади и такими же впору улыбками неизвестных — нет, не «людей» — просто «неизвестных». Дешёвое пиво расползается по бесцветному океану мыслей, наполняя голову чем-то непонятным — будто кто-то ходит по осенней грязи, утопая в разбросанных в разные стороны пожелтевших гниющих листьях и разбитых в трагедиях, подобно кораблям, мечтах.
Она улыбается и тянет на себя, буквально впечатываясь длинными красивыми пальцами в его запястье — обвивает словно дорогим серебряным браслетом вокруг; и хмыкает — подобно хитрой изголодавшейся лисе. Громкая музыка разрывает перепонки, оставаясь разноцветным осадком где-то в сердце — и бьется так сильно, что эфемерные бабочки сеют нежно-несуществующую пыльцу-крамолу, будто пытаясь покинуть границы лёгких, чтобы взорваться своей первой симпатией.
Её волосы пахнут кофе и цветом не отличаются — мягкие и приятные на ощупь, словно плед, постеленный на полу в гостиной; Самуэль не понимает, почему не отталкивает, когда та впервые и
почти-мимолётно касается его губ — ни холодных и ни тёплых;
ничего-не-чувствующих, потому что всё равно; всё равно, когда она — та самая «неизвестная» сжимает воротник его новой рубашки и целует смелее — слишком пошло и мерзко, пропитывая смуглую кожу клубникой и вязким блеском для губ.
Диван мягкий, но слишком старый — отдаёт пылью, что проползает своими серыми лентами в и без того затуманенные лёгкие; скрипит от каждого их движения, заставляя девушку смущенно хихикнуть в поцелуй. Сэм отвечает тем же, потому что не понимает, что может сделать что-то большее; слишком невинен и неопытен, чтобы схватить чужую руку хотя бы чуточку крепче.
Предпочитает не думать, только чувствуя чье-то прикосновение прежде, чем успевает сделать что-то ещё — то самое «ещё», о чем обязательно пожалеет потом — спустя каких-то пару часов, когда рассвет разлучит их всех, залетая первыми лучами в закрытые окна; то, что происходит здесь — навсегда остаётся тут, остывая в памяти однотонных стен, что снова закрасят невидимые нам глаза каким-нибудь лимонно-малиновым или нежно-голубым; и никто никогда не узнает историю бумажных людей, пропитавшихся вишнёвым вином и дешёвым пивом; нужными-ненужными поцелуями и девчачьим блеском для губ.
— Комната наверху.
Сэм делает вид, что не слышит, хватая чужое горячее лицо — впечатывается большим пальцем в щёку неизвестной — мягкую и приятную, но даже это сейчас кажется каким-то слишком неправильным и чертовски ненужным; будто они оба тонут, пытаясь ухватиться друг за друга — и понимают тщетность только сейчас.
— И з в и н и.
Он и понятия не имеет, за что просит прощение — и стоило ли это делать; не знает, почему уходит, когда бабочки взрываются остатками своей лёгкой симпатии и потухают, кажется, навсегда, складываясь в равномерные пепельные стопки на границах рёбер. Ощущение, будто секундная стрелка остановилась, прекращая своё неслышное из-за громкой музыки «тик-так»; и Самуэль застрял где-то там, пребывая тем самым «—» между еле слышным «тик» и таким же впору «так».
Девушка не кричит и даже не хнычет в ответную — лишь пожимает маленькими хрупкими плечами и пытается слабо улыбнуться, но не получается от слова «совсем»; старается успокоить то ли саму себя, то ли парня, что стоит напротив; словно говоря «
я просто пытаюсь забыться»; убегает от настоящих проблем, желая умереть в тщетных поцелуях. И Самуэль понимает, отпуская её руку — пока та падает на диван, словно бесформенная. Люди, и правда, не выглядят красиво, когда опадают — потому что не похожи на осенние листья или первый январский снег; потому что л ю д и разбиваются, подобно «Титанику» и
тонут-тонут-тонут, пока не понимают, что разучились дышать.
— Прости, — почти неслышно, будто говорит лишь для формальности, а не для того, чтобы кто-то услышал. Но Сэм понимающе кивает, прощая за банальное «ничего».
... Музыка становится хоть немного тише, но всё равно где-то на фоне слышится заедающий в голове припев и голос всеми любимого Джастина; Сэму хочется улыбаться, но почему-то, и правда, не получается — ощущение, будто выпитое застилает глаза сизым флёром, что больше на несуществующее-эфемерное похож.
— Никогда не думал, что староста параллели может замутить такую вечеринку!
— И не говори! Я думал, что мы будем кушать торт, дуть свечи и смотреть «Хатико».
Парни, из разряда незнакомцев, заливаются будто лисьем лаем, нежели смехом — и Сэму почему-то хочется узнать, влезет ли в них ещё пара бокалов пива. Те отвечают ухмылкой и кружками с алкоголем, которые они еле удерживают в уже трясущихся и ослабших от выпитого руках.
Но не останавливается из-за лишь одного глупого любопытства — только проходит мимо, впуская в разодранные и пропитанные клубникой и ненужным поцелуем лёгкие немного свежего воздуха, что пахнет той самой вступающей в свои права осенью и лёгким бризом, играющем с короткими, выкрашенными в пепельно-белый, волосами. Горячая, будто поджаренная на летнем солнце кожа чувствует непривычную за эти несколько часов прохладу, пропуская сквозь себя аромат приближающейся середины сентября и свободы, играющей остатками музыки где-то за спиной.
— Эй, — фальшивая уверенность выдаёт его, но Сэм только улыбается. — Где тут можно подышать в одиночестве?
— Крыша, братан.
Ким благодарно кивает, хоть и понимает, что и без этого прекрасно знал полученный ответ; скользит взглядом по человеку, что, наверное, даже не вспомнит его на следующее утро; и это будет взаимно; и это нормально, потому что так и должно быть — ведь так всегда и бывает.
Самуэль поднимается по лестнице почти неслышно, подобно охотнику, что крадётся за своей добычей; руки цепляются за ржавые холодные перилла, окрашиваясь в медный и неприятно-оранжевый, словно в рассыпанную по углам крамолу. Холодный воздух, немного нагретый уходящим солнцем бьет в нос, заставляя Сэма тяжело вздохнуть, впуская прохладу внутрь словно змеями-лентами, расползающимися по границам хрупких рёбер.
Здесь слишком холодно даже для осени — он чувствует это через белую, но уже измазанную, будто в кофейной гуще — в пыли, подошву недавно купленных кед. Завязанные кое-как шнурки болтаются навесу, будто пытаясь играть с тем самым сентябрьским бризом — похоже на зефир; такой же воздушный и лёгкий; мягкий;
приятно-выводящий.
Заходит чуточку дальше, где в его глазах ярко-красным и оранжевым, будто кровавым отражаются последние краски заката; брызгают однотонными каплями гуаши на радужку глаз, словно окрашивая карии в что-то радужное и эфемерно-красивое.
Чёрные-черные волосы и лисьи глаза; белая кожа, длинные пальцы самого настоящего пианиста; даже сейчас идеальная укладка и никакого намека на косметику. И эти белые-белые запястья — в отличие от его смуглых — что обрамляются разноцветными, словно детскими браслетами. Самуэль смотрит на пачку сигарет в чужих руках и не понимает — или просто не хочет понимать; дышит через раз или, по крайней мере, чёрт возьми, пытается это делать.
Дэ отвечает тем же, кажется, выдавая своё присутствие ещё и рваным вздохом — и каждый уже становится таким же; его ледяные пальцы впечатываются в неживую пачку сигарет, белую-белую; и
мнут-мнут-мнут, пока не становится совсем дурно; потому что та, словно назло, не изменяет собственной квадратной форме.
Секундная стрелка не заработает больше никогда — Ли уверен, — потому что закат греет его не-крашенные волосы и хрупкую спину, где на плечах только лёгкая бежевая парка и груз ответственности, повешенный на него прямо сейчас (
и больше никогда) — именно э т и м парнем, стоящем напротив.
Между двумя узловатыми пальцами белая-белая — впору его коже — с и г а р е т а, быстро брошенная на кирпичный пол; закатилась в разъёмы, забитые грязью, цементом и пылью. Но воспоминания Самуэля не закатятся никуда; не погрязнут в пыли и не затонут в уже давно засохшем цементе. Сэм рвано вздыхает в ответную на чужой поломанный надвое взгляд, что пропитан остатками того самого пепла на огненно-красном и уже развалившемся кирпиче и запахом сигарет, уползающем змеями в уходящий закат — в радужку е г о глаз.
У Дэхви потерянный вид, пропадающий между каждым чужим вздохом и выдохом; дрожащие руки, всё ещё сжимающие бесцветную коробку; и истерика, зарождающаяся где-то внутри, потому что клеймо «отличника» и «старосты» бьётся в груди, оставаясь горящей крамолой и разлитыми красными чернилами на дрожащих, искусанных-перекусанных губах.
Он просто у б е г а е т, не давая Самуэлю сказать хоть что-то; грубо толкает в сторону, напоминая о своём присутствие здесь лишь неосторожным касанием к чужому плечу. Дэхви уходит вот так — слишком позорно, будто умоляя не говорить никому и никогда; будто пытаясь заставить поверить самого себя, что он не делал этого.
Тщетно.
Самуэль подходит к тому самому кирпичу, что посыпан пеплом, будто лепестками цветущей сакуры; смотрит на бесцветные сигареты — ни марки, ни даже надписи о вреде здоровью. Лишь напечатанная на самом обычном черно-белом принтере надпись, что расположилась с самого начала и оборвалась только на конце: «
Семь тысяч мёртвых сигарет». Недокуренная сигарета, валяющаяся в промежутке между одним кирпичом и другим — более целым, чем этот.
Самуэль присаживается на корточки, ещё больше ощущая холод, исходящий от будто покрытых морозным инеем января кирпичей, что хранят в себе сотню выкуренных здесь сигарет, романтические свидания и краткие поцелуи, чтобы «никто не видел»; девчачий смех и пикник, устроенный с самого утра каким-нибудь летом две тысячи десятого; разговоры по душам и одиночество, замазанное ночным небом и звездами, что взойдут подобно цветам в лёгких Дэхви лишь тревогой и унижением, испытанным тут и нигде больше.
Самуэль знает — он не расскажет, потому что не считает это нужным; лишь смотрит на те самые «с е м ь т ы с я ч м е р т в ы х с и г а р е т» и пытается понять хоть что-то, но осознает лишь одно — это выше того, что им когда-либо объясняли в школе.
Закрывает пачку, складывая в неё недокуренную сигарету и оставляет тут, потому что понимает — за ней вернуться; потому что за такими вещами всегда и возвращаются, боясь быть пойманными снова. Никто никогда не вернется за чем-то, что ничего не значит — потому что никто никогда не возвращается к бывшим друзьям или девушка-парням. Потому что... П р о с т о. Это больше ничего не значит.
(но не для дэхви)
«Отличники» — идеальные не-крашенные волосы, такие же впору оценки, репутация и пачка сигарет, запрятанная в школьном рюкзаке.
Он возвращается обратно, когда музыка снова взрывает его перепонки и сердце, бьющееся, кажется, в такт поставленному на полную громкостью треку. Настроение совсем иное-противоположное; ощущение, будто его выкурили; чувство, словно Дэхви курит людей — и Ким Самуэль та самая сигарета с привкусом клубничного блеска для губ и солнца, что поселилось на его смуглой коже.
— Эй, чего такой грустный? Воздух не понравился?
Это тот самый парень, который указал ему на крышу, держа в руках пачку чипсов и бутылку вина — уже не вишнёвого, правда. Он ещё тогда довольно хмыкнул ему в спину. Самуэль вспоминает, хотя, наверное, всё-таки не хочет.
— Типа того, — Сэм пытается улыбнуться, но губы предательски дёргаются, отдаваясь привкусом тщетности.
— Не видел там нигде Сону? А то мы с ребятами уже думаем, что он всё-таки пошёл за тортом и диском с «Хатико».
Сзади раздаётся смех, но Самуэлю как-то слишком плевать; ему, и правда, чертовски несмешно, потому что, чёрт возьми, его прокурили насквозь — будто продырявили тем потерянным взглядом и дрожащими, сжимающими в руках упаковку, пальцами.
Семь тысяч мертвых сигарет.
— Сону?
— Да, Сону! — У этого парня выкрашенные в нежно-розовый волосы и безграничное веселье, играющее в глазах непотухающими даже сейчас свечами и фейерверком. — Сэм?
— Нет, не видел.
Самуэль чувствует привкус выпитого несколько минут вишнёвого вина на языке и понимает, что буквально сходит с ума, чувствуя затылком лишь мягкость того самого пыльного дивана и звуки музыки, играющей уже будто где-то там — слишком далеко или нигде вовсе.
— А зря. Надо же ему речь там замутить, все дела. Ну ты понял.
Ким кивает, будто выдавая своё согласие — но и понятия не имеет, спрашивали ли его; или говорили вообще хоть что-то. Ему просто-напросто плохо, что мешается с тошнотой и желанием уснуть — несовместимые вещи, только если ты не хочешь спать в чужом туалете.
— Эй! Пожалуйста, послушай!
Ким видит лишь блондинку, что машет руками в разные стороны, пока Даниель смеётся ей в ответную; у неё лицо, наполненное страхом и отчаянием — но собственные фейерверки нежно-розовых волос туманят чужое сознание. Кан непробиваем, смотря на девушку и сквозь неё одновременно.
Самуэль пытается видеть лучше, но ощущение, будто только что снял линзы; всё расплывается, оставаясь лишь какими-то дрожащими перед глазами квадратиками, словно увеличенное фото, сделанное на телефоне с плохой камерой; заплывает сизой темной пеленой.
— Так мы тебе и поверили, — ухмылка: пропитанная сарказмом и нежеланием идти куда-либо. Кан не сдаётся, не решаясь даже сдвинуться с места, когда женский голос снова умоляет его.
— Он правда там! Вызывайте «скорую», идиоты! П о в е р ь т е мне! Разве мне есть смысл об этом шутить?! Там... Кровь... И! — «И» — она буквально задыхается, наконец-то освобождая свою руку из чужой хватки, что останется синяками от пальцев подобно нитям-браслетам.
— Ладно-ладно, — совсем лениво. — Только не ной, — он говорит это так, будто делает одолжение; п р о т и в н о.
Но Сэму больше не плохо — это грань переходит на то самое ранее незнакомое «дурно», что впивается в его тело иглами; парализует. Он движется против собственной воли и бессилия, просочившегося в бесцветные, но, кажется, уже прогнившие от раздумий вены.
— Идём, — он хватает того самого «нежно-розового незнакомца» за руку — совсем грубо, как только и может. — Она не будет лгать.
Он даже не видел эту девушку раньше — наверное, она чья-то подруга, пришедшая спустя несколько часов после начала или знакомая Сону из другой школы; не важно. Она бы просто не стала лгать — Ким Самуэль верит ей, вот и вся причина.
Он Сону — вообще сплошное противоречие, что пахнет отличной репутацией и знакомыми шлюшками; непонятное (или просто-напросто н е п о н я т о е) создание.
— Но если там нет...
Он не договаривает, потому что не находит угрозу — те словно растворились в алкоголе, что дурманит голову и заглушает играющую через колонки музыку. А Самуэлю так даже лучше — не придётся оправдывать чужой, сказанный на «просто так» бред.
***
Самуэль смотрит на играющий разными оттенками красной гуаши костлявый асфальт и просто-напросто не хочет верить; скользит мимолетным взглядом по серьезным людям в форме полиции и врачам, одетых в белые халаты и такую же впору униформу. Музыка перерастает в что-то более больное, чем терзающие душу песни, что пахнут воспоминаниями и дождями; перерастают в сирену машин и постоянные, сеющиеся повсюду, будто семена одуванчиков вопросы полиции.
— Я... — Самуэль пытается ответить на вопрос полицейского, но понимает, что не знает ничего, что могло бы им помочь; кроме того, что его сейчас просто-напросто стошнит. — Я н и ч е г о не знаю.
Он пустой — чувствует всё и буквально ничего; похож на ту самую, брошенную на кирпич сигарету Дэхви. Не нужно ничего, кроме сделанной именно в эти «тик-так» лоботомии, чтобы забыть раз и навсегда; и не вспоминать никогда.
(пропитан осенними дождями)
— А я говорила! Говорила! Говорила!
Блондинка бьется в истерике, впиваясь кулаками в чужую грудь — того самого «нежно-розового незнакомца» и
кричит-кричит-кричит, прерываясь лишь на тяжелые, пахнущие слезами и осознанием, вздохи. И, наверное, Самуэль бы делал также, но не решается ни на что; лишь дышит через раз и скользит затуманенным взглядом, понимая, что его ждёт домашний арест и крики матери, смешанные со строгим взглядом отчима.
Но это не кажется страшным от слова «совсем», потому что он просто-напросто не хочет осознавать произошедшее, что-то слышать или обсуждать; не хочет возвращаться в школу и смотреть на людей, что скажут, что ничего не было; н е х о ч е т понимать и думать, что, возможно, кого-то завтра просто-напросто не станет.
Ким Самуэль мечтает проснуться, хоть и понимает — он н и к о г д а не засыпал.
Он подходит ближе, пока полицейские разговаривают между собой; отталкивает в сторону ленту, что должна оповещать о чём-то — или, по крайней мере, это просто формальность работы полиции; подбирает ту самую бесцветную квадратную упаковку, валяющуюся ближе к растущим рядом кустарникам.
«Четыре тысячи мёртвых сигарет».
«Четыре тысячи мёртвых сигарет» когда-то были зажаты в е г о — сейчас уже мёртвых и просто костлявых — пальцах; наверное, лежали несколько часов в маленьком рюкзаке и возвращались на крышу школы. Н а в е р н о. В голове Сэма просто не укладывается — просто так взять и оборвать собственную жизнь в День Рождения; просто так взять и шагнуть вниз с крыши; просто т а к.
Он Сону всё ещё здесь, проживая остатки собственной жизни в фотографиях на школьном альбоме и постах в социальных сетях; слишком умном для всех статусом и красивым почерком в проверочных по корейскому языку; в разуме тех, кто ещё ничего не знает.
(он ещё жив, пока ты не узнаешь о его смерти)
Всё ещё здесь, но у ж е — нет. Похоже на щелчок зажигалки — и сигарета уже горит огненным светлячком в ночи оставленной всеми одинокой ночи, застывая дымом в свете холодной луны; ползёт лентами куда-то туда — к посеянным звёздам и таким же впору невидимым планетам.
А Ли Дэхви держит в руках сигарету — но с о в е р ш е н н о не умеет курить.
Ли Дэхви — семь тысяч?
Он Сону — четыре тысячи?
(п о ч е м у)
