Обожжённая льдами и ветром победа

— Итак, господа жители Уивер-сити, наша церемония подошла к своей кульминации, и я имею честь предоставить слово Пэйлор Шэнк, нашему дорогому Президенту.       Лёгкий шорох аплодисментов, и лидер обновлённого Панема, одетая в любимую темно-зелёную брючную пару, цвет которой напоминал о времени побед её отрядов над людьми поверженного тирана, сделала два шага навстречу микрофону, отделившись от группки официальных лиц, сгрудившихся в центре просторной эстрады, той же самой, на которой когда-то ставили прозрачные шары с именами… Речь госпожа Шэнк начала, не утруждая себя никакими вводными оборотами и формулами вежливости, словно торопясь перейти сразу к самому главному: — Минуло восемь лет, как здесь, на этой площади была казнена Корнелия Негри, и её мученическая смерть стала поворотным моментом, что стал началом пути к свободе и убеждению в том, что все люди в Капитолии и Округах, в Панеме и Валльхалле, на Земле и даже на Луне, рождены равными… Мы прошли великое испытание гражданской войной и мы устояли. Сегодня мы сошлись на месте страдания и смерти, чтобы освятить его во имя тех, кто отдал свои жизни ради жизни нас всех, ради того, чтобы смерть наших детей перестала быть игрой и зрелищем для кучки бездельников, что в безумном тщеславии и непомерном зазнайстве возомнили себя существами высшего сорта. Наше намерение почтить наших павших само по себе вполне уместно и достойно… — Пэйлор обвела молчавшую толпу взглядом и продолжила всё тем же резким тоном, каким говорила и с Твилл в их девичьей компании, и с небритыми бойцами в лагере повстанцев, — Но всё же не в нашей власти сделать эту площадь священной. Она уже освящена страданиями умиравших здесь жертв и подвигами храбрецов, погибших и выживших, которые сражались за свободу по всей земле Панема, и не в наших скромных силах что-либо прибавить или убавить. То, что мы говорим здесь, будет лишь вскользь замечено и вскоре забыто, но то, что сделала девушка-поэт Корнелия и все остальные, чьи имена мы вспоминаем каждый день, не будет забыто никогда. Давайте же мы, живые, посвятим себя их неоконченному делу. Давайте посвятим себя здесь великой работе, которая нам предстоит, и преисполнимся ещё большей решимости отдать себя той цели, которой замученные здесь и павшие при штурме Капитолия отдали себя всецело и до конца. Давайте торжественно поклянёмся, что смерть их не окажется напрасной, что наш народ обретёт возрождённую свободу и что власть народа, волей народа и для народа не исчезнет с лица земли……Честь открыть памятник принадлежит, — продолжила Пэйлор после короткой паузы, — тем, кто не нуждается в дополнительных представлениях. Прошу, госпожа Мелларк!       Конечно, Президент слукавила — очень нелегко было узнать символ прошедшей революции в аккуратной молодой даме с короткой стрижкой, элегантными очками, в классических закрытых туфельках, белоснежной блузке и строгой бежево-серой двойке, на котором её знаменитая золотая брошь с птичьим силуэтом могла быть замечена разве что в упор. Бьорну Акессону рассказывали, что «пылающая дева» в её отнюдь не добровольном уединении серьёзно увлеклась литературоведением и фольклористикой и уже успела опубликовать под своей прежней фамилией Эвердин несколько статей о песнях сопротивления и подполья. Не было её вниманием обойдено и творчество Корнелии Негри, работа о которой вышла как раз накануне. Кэтнисс оказалась единственной из «героев былых времен», приехавшей в Уивер-сити. Никого из обоймы завсегдатаев мемориальных торжеств валльхалльский гость не заприметил ни сегодня на трибуне или в толпе, ни вчера в капитолийском экспрессе. Наверное, думалось ему, таким было желание президентши, для которой родной Восьмой значил совсем не то, что все остальные дистрикты, и потому она не захотела видеть ни одной приевшейся физиономии будь-то из столичных воротил или из верхушки Тринадцатого. Определённо назло всем она впервые после убийства Койн вытащила на свет пересмеявшую себя пересмешницу. Последняя же не смогла отказать Пэйлор хотя бы из чувства благодарности, что оставила её в живых. — Эмма! Вы тоже! — к своей старинной подруге Президент обращалась почти с прежней фамильярностью, бывшей редким напоминанием об их общем прошлом. Больше из их компании никого не осталось. Твилл благополучно забыла свои слова о ректорстве в капитолийской академии. Найдя свое запоздалое женское счастье в объятьях одного валльхалльского агронома и реализовав мечту поселиться среди цветов и круглый год греть ноги в мягкой и тёплой оранжерейной земле, она проигнорировала приглашение приехать в Уивер-сити, где всё напомнило бы ей про бомбардировку и гибель её друзей и знакомых, в том числе Лилиан и Беаты, разорванных снарядами Сноу и погребённых вместе с сотнями других под руинами ткацкой фабрики. Оставшаяся неисправимой отличницей и перфекционисткой, она прислала, по просьбе Пэйлор, текст только что зачитанной приветственной речи, списанной с какого-то древнего трактата, пообещав приехать помянуть их друзей позже, когда все самые важные персоны схлынут прочь из швейного дистрикта. Присутствие Цецелии, полностью ещё не оправившейся от пережитого во время и после Квартальной Бойни потрясения, сочла неуместным сама Пэйлор. Могла ли она думать тогда, в годы своих жатв, что придёт время, и её вольно или невольно покинут все, кроме когда-то втайне от Корнелии презираемой «богатенькой дурочки» Пайп (так звали сегодня Эмму), оказавшейся в итоге самой лучшей, самой близкой и самой верной…       …Под звуки гимна две молодые женщины подошли к подножию постамента, встав по обе стороны лицом к эстраде и взявшись за сияющее на солнце полотно каждая со своей стороны. Нажатие клавиши на маленьком пульте в руке Сойки, и покрывало медленно съехало вниз, открыв памятник глазам присутствующих. Корнелия была изображена не той мученицей, что запомнилась многим жителям Уивер-сити в свой последний день, когда её израненную и избитую, побритую наголо тупой бритвой, с переломанными пальцами рук и ногами, сожженными паяльной лампой, тащили в окровавленных лохмотьях на виселицу, на месте которой и был воздвигнут монумент. Благодаря таланту скульптора, она явилась такой, какой была в год её последней Жатвы. Бронзовая Корнелия стояла, слегка оторвав пятки от земли, левая рука откинута в сторону и чуть ниже колков держит за гриф укулеле. Правая, согнутая в локте, поднята к едва склоненной набок голове почти что к уху, то ли затем, чтобы поправить сбитую ветром прическу, то ли помочь себе услышать в уличном шуме слова и мелодию новой песни. На постаменте была прикреплена табличка, выполненная в виде оборванного по краям тетрадного листа. Это был черновик, на котором со всеми сопутствующими творческому процессу зачеркиваниями и исправлениями торопливым и неровным, словно спешащим вслед за убегающей мыслью почерком было выведено: Но Верю, однажды время час придет, Когда лукавый фальшивый небосвод небесный свод Молния яркой меткой стрелой пронзит, Зла Тьмы Мглы основание поразит. И подпись: Корнелия Негри. Меж тем гимн смолк, раздались аплодисменты… — Адмирал. Ваше слово, — раздался в миниатюрном наушнике вежливо настороженный голос суфлера. Оказывается, мэр уже объявил о выступлении важного иностранного гостя, что прошло совершенно мимо внимания последнего.       Вообще-то Бьорн Акессон тяготился своими официальными обязанностями и не очень-то хотел сопровождать Президента в этом её вояже. Тем более, он хорошо знал насколько неуютно Руне чувствовала себя в Панеме. Пожалуй, она предпочла бы отправиться в антарктические льды, чем подниматься вместе с мужем на эстраду перед Общинным Домом (так теперь было велено называть дворцы правосудия) и слушать долгие речи на совершенно непонятном ей языке, который и он-то так толком и не освоил и потому не мог ей как следует помочь. Долг, однако, есть долг, и Акессон попытался использовать всё время их поездки в капитолийском экспрессе, чтобы вместе с Бонни попытаться растолковать супруге, что значила Корнелия Негри для Пэйлор, и почему им так важно быть рядом с ней в Уивер-сити. Ещё валльхалльскому военному чиновнику удалось посмотреть кое-какие архивные материалы и записи, и он понял — говорить, коверкая язык, он не будет. Точнее, почти не будет…       Получив сигнал от мэра, он позвал на сцену Эмму. Подруга Корнелии вышла молча — за свою дружбу она поплатилась речью, став одной из последних безгласных Панема. После того, как бунты охватили всю страну, это наказание уже не применяли — просто убивали врагов государства на месте, ну, а потом всё закончилось… Через год после революции была принята программа: любому безгласному полагалась операция по восстановлению речи, но Эмма уже не раз отвергла все подобные предложения  — её языком стала музыка, которой она овладела очень неплохо, и никаких глупых вопросов и реплик, в которых её когда-то так часто упрекала Пэйлор. А укулеле — точно такое же, как на памятнике, было заранее взято с мемориальной экспозиции и находилось здесь — на специальной подставке — отлично видное всей толпе. — Госпожа Президент! Граждане. Друзья. Соратники. Да будет память… Память о Корнелии Негри, память о Труде Эйнардоттер, память обо всех… — настолько четко, насколько он мог, прознес Бьорн отрепетированную фразу, двусмысленность которой, как он рассчитывал, простится ему ввиду плохого владения чужим языком. К тому же на его слова наступали издаваемые миниатюрным инструментом звуки. Усиленные электронной системой, они переключили на себя всеобщее внимание публики. В заоблачном краю есть тайная скала Её вершина от снегов всегда белым бела, Вокруг сияют льды под солнечным дождем, Проходит время сквозь неё неведомым путем.       Этот хорошо знакомый ему ещё до времён его Авантюры зонг, оказалось, был известен и в Панеме, в том числе, Корнелии, и Бьорн, решивший для себя вернуться к роли майстерзингера, попытался начать его в её манере, то есть подчеркнуто скромно и бесхитростно, что мгновенно поняла Эмма, перейдя на простейшие аккорды своей подруги, отказавшись от своих любимых фиоритур и модуляций. Уносит ветер поколений прах, Уносит в пропасть горе и беду, Только радость вечно остается Тех, кто превозмог свои сомнения.       Пришло время зазвучать проигрышу, в котором Эмма, наконец дала волю своему мастерству, а Бьорн переводил дух, и тогда он почувствовал, что кто-то взял его за руку. — Можно следующий куплет я? — это была госпожа Мелларк, и её вгляд многое напомнил валльхалльцу. Точно так же пронзительно и категорично смотрела она на Труде во время их первой встречи на капитолийской вечеринке, почти заставив тогда переводчицу «поплыть». Но ради чего она сегодня пользуется своими чарами? Ради четырех строчек соло? Об этом он думал, уступая микрофон… — Прошу, Сагиттария. — Спасибо, Урсус.       Несколько мгновений спустя Акессон понял, что ничуть не прогадал, а потом и вовсе готов был благодарить Кэтнисс за её вторжение: Немногие найдут путь на вершину ту — Немногие достойные взойти на высоту… Лишь сердцем добрые и скромные душой Сумеют счастье обрести, блаженство и покой.       На родине адмирала в этом куплете пели другие слова, и знакомый ему дословный перевод здесь могли бы счесть неуместным… Знала ли Мелларк об этом? Но оказалась кстати. Пускай же ветер грусть уносит прочь, Печаль растает пусть как злая тень Перед вечным светом лучезарным, Тем, что смертным дарован любовию.       Последние четыре строки они допели вместе, не перебивая и не соревнуясь друг с другом, как это частенько делают майстерзингеры на песенных турнирах, но смирившись перед словами неизвестного автора и игрой безгласной гитаристки. Финальный аккорд прозвучал в полной тишине, но в молчании слушателей не было никакого презрения, пренебрежения или ярости. То было молчание скорби… Поднятую в глубине толпы руку со сложенными пальцами валльхалльский гость заметил моментально. Этот жест ему не нравился, сколь он себя ни помнил — ему чувствовалось в нём нечто неискреннее и наигранное, особенно теперь, когда его часто можно было видеть в официальной обстановке. И поначалу Акессон в знак почтения и благодарности собравшимся сложил, по валльхалльскому обычаю, перед собой руки в замок и поклонился. Но сложенных пальцев становилось всё больше и больше, вот их подняли и стоящие на эстраде. Вслед за Кэтнисс, которая, конечно, сделала это одной из первых в числе вип-персон. Вот и Руне поддалась общему настроению, и тогда Бьорн уступил… — Послушай меня, Сагиттария! Сможешь ли узнать, какой жестокий пересмешник принёс к вам эту песню про нас и нашу страну? И скажи мне правду, достойны ли мы таких песен…? -??? — Ты хотела убить Сноу. Ты выстрелила в Койн. А надо было в Хольгара. Но Хольгар… Хольгар никогда не бывает там, где в него могут выстрелить… — Ты прав, Урсус…, все именно так…, но ведь и ты не стал капитаном «Золота Рейна».