Когда темнеет небо

      Зима в этом году меня приятно порадовала: температура была что надо, и снега выпало достаточно. Что ещё нужно обычной ученице начальной школы?       Я не желала проводить такой замечательный день дома. В наблюдении за танцем снежинок из окна собственной комнаты не было того удовольствия и восторга, которые возникли бы, выйди я тотчас же на улицу. Одной идти гулять не хотелось, да и Тсуна, обещавший явиться на чай, до сих пор так и не пришёл. Я, конечно, никогда не страдала недостатком терпения, но в данном случае не могла просто так сидеть и ждать уже который час его прихода.       Если гора не идет к Магомету, то Магомет идёт к горе. Или что-то вроде этого.       С таким мысленным девизом я натянула на себя тёплые вещи и пошла вытаскивать Саваду на улицу. Что бы этот мелкий самостоятельно ни изучал в очередной раз, его исследования никоим образом не должны являться причиной долгого отшельничества – он не Верде, в конце концов.       Шатену тем временем шёл девятый год. Затворнический.       На вопрос матери, куда это я в такую снежную погоду, ответила предельно честно: «Вытаскивать одного чудика на улицу». Мне понимающе кивнули головой и поправили клетчатый шарф на шее, заботливо чуть не задушив – мама же. Также понимающе меня выпихнули за порог.       Улица встретила меня морозным свежим воздухом, который моментально заставил мои щёки налиться алым цветом. Пришлось зажмурить глаза, и не понятно даже, от чего: то ли от того, что белые хлопья нагло налетели на лицо, то ли от яркости снежного покрывала. Холод же так и норовил пробраться под тёплую одежду, вынуждая ещё глубже прятать руки в карманы курточки. Шапка, как назло, успела съехать на нос, перекрывая мне вид на дорогу. И, не успела я выйти, как тут же захотелось обратно, в тепло.       Но так легко отступать от поставленной задачи я была не намерена. Поправив шапку на голове и глубоко вдохнув полной грудью воздух, неспешным шагом направилась к дому наших соседей. По-детски наслаждаясь красотой зимнего Намимори, успела разворошить носками своих сапожек каждый из встреченных мной небольших сугробов, и минутный путь до Савады превратился в пятнадцатиминутный.       Уже у порога дома Тсуны пришлось отряхнуть одежду от снега и забыть про своё ребяческое поведение, хотя, сколько я не пыталась себя вести согласно психологическому возрасту, было с точностью наоборот. Нажимая на звонок, в который раз посетовала на то, что не прихватила перчатки, – пальцы не желали разгибаться от холода даже ради какого-то дверного звонка. Хорошо же я на улице проторчала – где та «тёплая» погода, которую так и обещали нам сегодня, м?       На громкий звон никто не торопился открывать двери.       Попытка номер два. От банальной вредности звоню в три раза дольше, чем до этого, – у того, кто всё же торчал дома, уши должны свернуться в трубочки. И это же было хорошим поводом пойти взглянуть на того морального урода, что своими пальцами вдавливает кнопку звонка со всей силы. В данном случае этот моральный урод – я.       Конкретно стала подмерзать, а кончик носа был уже совершенно красный – ожидание не принесло мне пользы. Неужели никого нет дома? Невообразимо. По привычке проверила, не заперта ли дверь, подёргав за ручку.       Что удивительно, она была открыта.       - Нана-сан? Тсунаёши? – спросила я, заглядывая в приоткрытую дверь. Мне, естественно, никто не ответил. – Я вхожу.       Тишина была оглушительная, но стук каблучков моих сапожек о деревянный паркет разбавлял её. Я даже тихонечко стала расслабляться, заметив, в каком сильном напряжении были сжаты мои ладони. Разувшись, я прошла чуть глубже в неуютный для меня дом – бросить его таким вот, открытым и без хозяев, не могла. Поэтому готова была подождать либо Нану, либо Тсуну в гостиной с желанием отчитать кого-нибудь в дальнейшем за такое безрассудство. Додумались же, оставить дом не запертым и свалить.       За всё своё время дружбы с Тсуной я старалась по минимуму посещать это место, и ещё реже – если здесь находились Савада Нана или же, упаси Боже, Емицу. Только, если Тсуна сам настойчиво тянул меня в гости, кое-как спокойно могла посидеть в его комнате, совершенно аккуратной и без всякого хлама вроде разбросанных повсюду упаковок из-под чипсов, журналов про робототехнику или там нестираной одежды типа носков. Комната Савады Тсунаёши была, как говорится, без изъянов: и книги по алфавиту проставлены на полках, и одежда висела, где ей положено, – в шкафу, и кровать всегда застелена. Шатен тщательно следил за тем, чтобы на полу или ещё где ничего не валялось, а если что-то всё же не находилось на своём месте, тут же исправлял это дело.       Но, как бы он ни старался быть образцовым ребенком и дома, и в школе, его старания не находили отклика на лице матери. И, сколько бы я не вглядывалась сейчас в единственную нормальную фотографию, что забытой вещью висела в самом тёмном углу дома, не находила той пресловутой семейной любви. На фото стояли совершенно незнакомые друг другу люди.       Я бы и дальше проторчала у этой фотографии, разглядывая знакомые лица и удивляясь нечёткости изображения на фигуре Емицу (было ли так задумано?), если бы не скрипнул пол позади меня. Как-то даже мысли не возникло, что в доме может быть незнакомец, – незапертые двери я сразу же спихнула на забывчивость Наны, так как для неё такое было нормой. Моя ошибка. Каково же было удивление, когда к виску приставили самый настоящий пистолет.       Кто-то аккуратно снял с предохранителя оружие, и лёгкий щелчок напомнил, что для меня сейчас всё очень и очень плохо.       Эм, классно. Когда аплодировать?       Начиная паниковать, уже мысленно прикидывала, что я могу в данном случае сделать и как не получить дырку в собственной шапке, которую я так и не сняла, – мамка с меня мёртвой успеет кожу стянуть за эту крутую шапку. И дорогую.       Когда твои нервы на пределе, начинаешь думать о всякой ерунде, но только не о том, о чём нужно. Как бы я ни старалась придумать что-то стоящее, на ум приходила та самая ерунда: только мысли о проклятой шапке и этом дебильном семейном фото, на которое я так и продолжаю молча залипать круглыми глазами. Огреть им незнакомца что ли, чем не вариант? Ха-блин-ха, плохой выбор.       В какой-то момент я даже подумала совершить самый необдуманный поступок в моей жизни: хотела побежать без оглядки, махнув на прощание ладошкой. Или же показав язык врагу… перед тем, как наверняка получить пулю в голову. А ещё взрослый человек, называется. Хотя, стоит ли говорить о взрослости, когда от страха можно построить шикарный кирпичный завод?       Мафия? Вор? Ещё кто? Не будут же они стрелять в ребёнка. Не будут же?!       - Денег нет – нищеброд я, - нервно пробормотала, и паника в моём дрожащем голосе была здесь явно лишней.       И ти-ши-на в ответ. Только скрип моей курточки, которая так и была на плечах, необычайно остро заставлял дёргаться от резкости звука. Нервы – это наше всё.       - Пристрелил бы тебя. Если бы не узнал вовремя по голосу, кто вообще пришёл, - протянули позади натянутым таким тоном.       Падла. Захотелось всё разнести здесь и… чихнуть.       - Конечно, всё понимаю, но двери стоило бы закрывать от внезапных… м-м, гостей. Или пригласить того, кто настойчиво названивал в течение десяти минут. Меня, например.       - Миэ, - кто-то слегка нервно вздыхает и убирает от шапки пистолет, - я подарю тебе на День Рожденья побрякушку на шею. Кто так вообще заходит в дом?       - Я, - оборачиваюсь, чтобы недовольно взглянуть на Тсуну. – Ты – дебил, знаешь? Какой нормальный человек будет наставлять на другого пистолет? Как ты, - у меня немного срывается голос, - мог наставить оружие на меня? Я уже успела подумать хрен пойми что, понимаешь?       До сих пор не могла поверить, что слёз не было, даже ни намёка на них – хоть на что-то мой возраст сгодился. На сдерживание собственных слёз и истерики.       Шатен, запустив пальцы в собственные лохматые волосы, продолжал в одной руке удерживать небольшой, на мой дилетантский взгляд, пистолет. В карамельных глазах возникло что-то наподобие вины, а сгорбленная фигура была неким воплощением неправильности, что была так осязаема в воздухе. В таком же «неправильном» молчании моя шапка снова съехала на нос, и я, наконец, чихнула. Хорошо так, с чувством, сразу же проведя ладонью по зачесавшемуся носу и проверив, что щёки до сих пор сухие.       - А пистолет-то откуда? – всё же вопрошаю я, поправив слегка дрожащей рукой выбившийся из-под шапки локон.       - У отца стырил. Ему было не до его пропажи, - пояснили, тут же поставив оружие на предохранитель.       О-па. Папенька его как-то непрофессионально палится для советника, вы так не думаете? Или попросту не считает нужным относиться к сыну серьёзно. Во всяком случае, Тсуна уже давно не верит в ту чушь о работе отца в шахтах, которой его ежедневно пичкает собственная мать. Мальчишка явно имеет пару собственных предположений о том, что происходит в этом доме и где работает на самом деле его папаша.       - Зачем он тебе вообще?       Наступило неловкое молчание, что так редко возникает между нами двумя. Но я всё продолжала ждать ответа, сосредоточенно вглядываясь в лицо дорогого… друга, что наставил на меня минутой ранее пистолет и помог построить кирпичный завод. Мне послали такой же серьёзный взгляд и ничего не сказали, промолчав. В какой-то момент в голове проскользнула мысль понимания, для чего вообще это оружие нужно, но я, по обычаю, просто отвела в сторону взгляд. Со своим отцом или кем бы то ни было ещё он разберётся сам. Было слишком тяжело для меня сказать что-то вслух – хватило и того, что горло будто сжало чьей-то сильной рукой, а где-то под черепной коробкой в муках содрогнулась совесть. А есть ли она у меня вообще, та самая совесть? А у него, у Тсуны?       - Ясно, - что ещё мне оставалось сказать?       Помолчали немного, но после у меня неловко спросили:       - Какао будешь? – и глаза Савады были такие молящие, что меня всё же проняло. Возможно, он действительно раскаивается передо мной, пусть даже и так плохо. Как может, в принципе.       Но всё равно. Какое в такой ситуации какао?       - Если сделаешь – буду.       Сказал человек из серии «думай одно – говори другое». Нормально так себя вести вообще? Однозначно нет.       Мы прошли с Савадой на кухню, где позднее мне всё же стало менее неловко в нашем молчании, чем ранее в коридоре, и я могла уже не дёргаться слишком нервно. За чашкой какао мы резко нашли темы гораздо интереснее, чем о пистолете, который Тсуна спрятал под одеждой, и даже не говорили о том, что так и вертелось у каждого на языке. У меня явно было что-то резкое и обидное, но также хотелось сказать и противоположное этому: попросить, чтобы банально пожалели и погладили по голове. О том, что вертелось на языке у Савады или же в его ненормальной голове, я могла только догадываться.

***

      Быть хорошим учеником в каком-либо предмете не так уж и плохо. Стремиться к чему-то большему, нежели простому зазубриванию материала и подлизыванию к учителям, тоже прекрасно. Да и вообще – саморазвитие не наказывается сейчас инквизицией.       Так получилось, что Тсуна и я блистали на таком ненужном никому предмете, как изобразительное искусство. О да, мы были художниками от Бога.       Если я по всем предметам училась чуть выше среднего просто потому, что так получалось, то Савада учился так же только из желания не светить своими широкими познаниями слишком… ярко. По крайней мере, сейчас. В одном только мы отрывались, как могли, – на том самом шикарном предмете, где достаточно нарисовать какую-нибудь козявку, и заявить во все горло: «Это – шедевр». И все поверят, будьте уверены, так как у самих будут такие же «шедевры».       Как-то, подловив нашу парочку на обеденном перерыве, сенсей вежливо попросил (тщательно надавил на детскую психику, если уточнить некоторые подробности) нарисовать к Белому дню плакат. Хотя, с его слов, это на плакат не тянет, а, как минимум, на картину с использованием дорогого и качественного холста с масляными красками на нём же – он явно хотел невозможного от нас, детей. Но, пожав плечами от разгулявшейся фантазии учителя, не желающего видеть перед собой обыкновенных японских учеников, мы согласились. И работать нам предстояло вдвоём в течение этой недели.       Что я знала по «Белому дню»? Ничего толкового, разве что в этот день мужчины дарят женщинам шоколад, печенье и подарки.       Достаточно ли будет нарисовать сенсею огромную плитку белого шоколада на ярком фоне, с лёгким таким намёком на тему праздника? А прокатит ли, если я просто сдам белый лист, мол, шоколад это всё? Белый. Сказав о своей шикарной идее Тсуне, получила в ответ смешок и широкую улыбку.       Но, шутки шутками, а рисовать надо. Даже такую чушь, как эта.       Попросив у сенсея какой-нибудь свободный класс для собственных художеств, чуть не сказав ему в лицо вместо этого «убожеств», мы получили маленькое пустующее помещение, где сразу же сдвинули все имеющиеся парты в кучу, – всё равно занятия здесь никто не вёл. На следующий день, купив все требуемые вещи, мы готовы были творить, оставаясь после занятий на пару долгих мучительных часов. А кто, собственно, хотел тратить своё личное время на такое вот?       Растянув на полу большой лист плотной бумаги, я и Савада стали выбирать, что всё же показать «ценителям искусства». Тут-то наши мнения и разошлись. Я, как и полагается представительнице прекрасного, была за что-то приятное глазу в мягких оттенках. Тсуна хотел использовать брутальный чёрный, проявляя баранью упёртость там, где её не приветствовали. На все разумные доводы, что чёрный – слишком суровый цвет для праздника, мне отвечали ёмким: «Тёмный фон шикарно будет смотреться, поверь». Таким образом, мы никак не хотели приходить к общему решению, что было прискорбно осознавать.       Поэтому, спустя какое-то время долгого и бесполезного спора, мы сошлись на единственном приемлемом для нас варианте – каждый рисует то, что хочет и в каком хочет цвете, но только на одном этом листе. В итоге должна была получиться такая ерунда, что сенсея точно бы хватил сердечный приступ.       - Если ты мазнёшь поверх моей светлой прелести своей чёрной краской, я тебя побью, - чистосердечно сказала я в лицо Тсуне.       - То же самое касается и тебя. Только в ответ ты получишь кое-что приятнее, чем синяк под глазом, - пакостливо ухмыльнулись мне, помахивая у моего носа большой кисточкой и банкой чёрной краски, раздражающей взгляд.       На том мы, скрепя сердце, и порешили.       Как-то незаметно для нас дело пошло хорошо, и на бумаге стало появляться в тонких линиях изображение карандашом шоколада (идея от меня) и плавные переходы того же шоколада, но уже расплавленного, в предполагаемый чёрный фон (мысль от Тсуны). Надпись была самая примитивная: «14 марта – Белый день». А зачем по этому поводу переживать? И так все нервы на изображение потратили.       Дальше мы быстренько набрали воды в различные сосуды и обмакнули собственные кисточки в выбранные цвета краски. На бумагу тут же были нанесены первые мазки. Сочетание черного и белого в разных углах листа больно било по душевному равновесию мне и Тсуне – кривились мы, во всяком случае, совершенно одинаково. Но, занимаясь каждый своим делом, мы могли в какой-то мере наслаждаться процессом творения сего шедевра.       Непримечательным образом мои рассеянные мысли стали вращаться непосредственно вокруг Тсуны, а не этого рисунка.       Мазнув сплошной светло-перламутровой тонкой линией около резкой полосы чёрной краски, обратила внимание на уверенность, с которой парень держал свою кисть, и плавный взмах руки, от чего тут же на листе возникли тёмные страшные кляксы. Удовольствие, с которым Тсуна превращал выделенный ему участок бумаги в нечто сюрреалистическое и абсурдное, читалось с его лица как с открытой книги. Казалось, будто бы он, мгновенно уничтожая всё милое и приятное глазу на этом рисунке, старается выделить тут же нежный цвет моих тонких линий, их утончённость. От этого контраста перехватывало дыхание: одновременно и от кошмарности работы, и от её своеобразной красоты.       Под впечатлением от этой картины я замедлила движение собственной руки, смотря во все глаза на то, как парень грубо опустил кисточку в баночку тёмного цвета. Зачерпнув большую массу густой краски на конец художественного инструмента, он сразу же преподносит его листу, размазывая красящее вещество толстым слоем. Очередной взмах – бумага обзаводится тёмным узором из чёрных капель.       Скромно опускаю взгляд на свою ладонь, которая легонько сжимала кисточку с поблескивающим на ней белым перламутром.       Какая жесть.       И как мы, такие совершенно разные дети из совершенно разных семей, можем спокойно уживаться рядом друг с другом? Как один из нас в состоянии относительно спокойно смотреть на закидоны другого? Неужели, я настолько сильно хотела дружить с кем-то вроде Тсуны, что бросилась в чувства нашей дружбы с головой, забыв даже о том, что он – будущий босс мафии?       Такая… отчаянная?       Господи, нет. Конечно нет. Голова на своих плечах всё же есть и пока нормально функционирует.       Задумчиво растираю между пальцами попавший на руку белый перламутр: краска ярко переливается и блестит на свету, а на коже становится всё больше этого чудного цвета. Едва слышны со стороны Тсуны тихие звуки его дыхания и соприкосновения кисточки с холстом.       Мне просто с ним было хорошо. И чем больше я узнавала его разных сторон, тем больше привязывалась: пусть некоторые из них бывают чрезмерно жуткими и жестокими, что-то хорошее в нём всё же есть, поэтому нельзя просто так назвать его черствым и злым. Он, как и всякий ребёнок, испытывает радость и грусть, своеобразную любовь и чувство сострадания, счастье, вину. Но вот стоит Тсуне начать раскрываться перед кем-то незнакомым, каким-нибудь одноклассником, как он тут же замыкается в себе, и внутренний холод мальчишки начинает отталкивать всякого, кто хоть как-то желает с ним подружиться.       Рассматривая вкрапления блёсток на конце кисти, всё больше абстрагируюсь от внешнего мира. Не слышу, что уже достаточно долгое время в классе стоит гробовая тишина.       Дружба – одна из граней любви. Не потому ли мы любим и дружим просто так, а не за что-то?       Вздыхаю, когда прихожу к оригинальной проблеме недружелюбия Тсуны, – недостаток родительской любви и задушевных разговоров в детстве о том, какая любовь вообще бывает, могут стать причиной того, что Савада банально не понимает, как, чёрт возьми, дети заводят друзей. А то, что у нас с ним дружба произошла как-то совершенно случайно, – это даже не показатель. Стоит ли мне самой восполнить эти чудовищные пробелы? А как? И не поздно ли?       Я даже не могу вообразить себе, что вообще делать с детьми в таком случае и как вести те чудные разговоры, – совершенно не тот тип человека, который способен как-то наставлять другого. Если нужна жилетка для слёз и кто-то, готовый молча выслушать и также молча понять, пожалеть, то пожалуйста. Но вот с остальным… Воспитание – точно не моя стихия.       Воспитание, ха.       Что мне стоит сказать о его воспитании, если я даже не психолог? Я понимаю, что всё с ним происходящее – тихий ужас. Чёрт, да я понимала это даже тогда, когда помогала собственной рукой закапывать ту собаку, когда Роурика-сан молвила «чудовище» и «дьявольское отребье» в его сторону, когда Тсуна с мрачной решимостью глядел на пистолет в собственной руке.       Грустно улыбаюсь, догадываясь, что со временем можно пасть гораздо ниже и ему, и мне.       А становлюсь ли я хуже от того, что не в состоянии просто так бросить мальчишку на растерзание этим суровым реалиям?       - Миэ.       Молча поднимаю глаза на Тсуну, который успел придвинуться ко мне ближе, чем на расстояние вытянутой руки. Также молча пытаюсь осмыслить то, что он спокойно и медленно провёл испачканным концом кисточки по всей моей правой щеке и вполне себе нормально ждёт реакции на такой подлый поступок.       Ощупываю ладонью лицо в неверии, а после шокировано поглядываю на покрытые краской пальцы. За что?!       - Я уже как пару минут назад попросил тебя не вымазывать перламутровой краской мой тёмный фон.       - Не слышала, - той же рукой начинаю растирать пятно, мысленно всё же благодаря Тсуну за то, что вытащил меня из этого состояния-абстрагирования.       Видимо, безрезультатно я тут вожу пальцами по щеке в попытке очистить лицо, так как на этот мой жест Тсуна усмехается и проводит рукавом своей белоснежной рубашки по моему лицу, стирая. Сам нарисовал – сам стёр. И где тут логика?       - А рубашку не жалко? Мог бы и поаккуратнее с краской, мы всё же до сих пор в школьной форме.       - Ну и ладно. Но нам всё-таки стоит поторопиться с этим, - взмах руки в сторону картины. – Я уже хочу попробовать тот вкусный пирог твоей мамы, что она обещала приготовить к нашему приходу.       - Ты совсем обнаглел, Савада.       - Я и не спорю. А он с клубникой, да?       Задыхаюсь от собственного возмущения и наглости Тсуны, но мне хватает сил, чтобы также беспардонно опустить кончик своей кисточки прямо на вскинутый от важности нос парня. Перламутровое пятно становится всё больше, когда я с необычайным энтузиазмом начинаю раскрашивать лицо этого зазнайки. Как бы совершенно не противлюсь тому, что мы резко находим куда более интересное занятие, чем размалёвывание картины к празднику.       При наступлении дня Х – дня сдачи рисунка – я и Тсуна ждём лучшей реакции сенсея на свою работу, чем сухое «спасибо». Собственная картина была выше всяких похвал, так как от белой шоколадки, что маячила перед глазами, к горлу подступал банальный голод. А то, как она плавилась здесь же, стоило потраченного времени. На это всё хотелось смотреть и смотреть – для меня-не-художницы работа была воплощением детской серьёзности и таланта. Савада Тсунаёши украдкой бросал в сторону плаката одобряющий взгляд.       Но вот такой результат просто... Нет, такого я точно не ожидала – это было даже круче, чем то «спасибо».       - Что за ерунда здесь нарисована, я спрашиваю? Что это за бред? – помахивал сенсей нашей же картиной перед глазами. – Я попросил нарисовать плакат к празднику, а что нарисовали вы?       Здесь уже нужно было ему что-то ответить.       - М-м, плакат? – неуверенно произношу я, поглядывая на злого Тсуну.       - Эта психоделическая депрессивная чушь не может быть милым плакатом.       - Почему? – сдержанно спрашивает Савада, мысленно распотрошив в который раз нашего учителя. – Совершенно нормальная работа, красивая.       - Красивая? – давится учитель словом, ошеломлённо вглядываясь в ядовито-карамельные глаза мальчишки, а после – на картину. – Только самый больной человек может оценить эту картину как красивую!       Фу, как грубо. Если Сасагава Киоко чистосердечно сказала, что картина красивая, стоит ли начинать волноваться?       - Вы ошибаетесь, - холодно проговариваю я, зная, что сенсей глубоко заблуждается. – Она действительно красивая, и для детей нашего возраста очень даже неплохо нарисованная.       - Ты, - на меня указывают пальцем, - молчи. Старшие лучше знают, когда и что правильно. Повторяю, ваша работа – полная чушь.       Это был взрыв моего терпения и добродушия. Но, когда я была готова просто-напросто произвести формальный разбор полётов, Савада и тут взял на себя всю грязную работу.       - Почему бы вам, - наглое касание пальцами листа бумаги, - не заняться этим вопросом самому? – надавливание рукой приводит к тому, что работа просто впечатывается в лицо сенсея.       Ну, Тсуна, почему нельзя было обойтись без всего этого? Сенсея же сейчас…       - Ваших. Родителей. Жду. Завтра. В. Школе.       Отлично. Просто отлично.       Когда сенсей сминает в руке плакат и яростно бросает его в ближайшую урну, я просто наблюдаю за этим с лёгкой отстранённостью, не понимая, почему каждый раз всё получается совершенно не так как надо. Недовольно провожаю тяжёлую поступь этого противного дядьки до ближайшего поворота в коридоре здания и вздыхаю, когда он за ним скрывается.       - Вот же козёл, - злостно проговаривает Савада, убирая руки в карманы узких брюк.       - И не говори.       Начальная школа не переставала меня радовать с каждым днём всё больше и больше. Люблю её.