Горноцветы

Тьма и тишина встретили его по пробуждении. Во сне все было иначе. Там не существовало боли и страха, только бездонная глубина грез обволакивала со всех сторон. В них он видел привычное утро: шум вайтранской таверны или лесную прохладу возле угасшего походного костра, что стали привычными за время скитаний на просторах Скайрима. Он потянется, по привычке нащупает рукой верную секиру, которую всегда оставляет поблизости, затем придется встать с нагретого места… И даже если припасов осталось немного, а дорога впереди намечена многими милями, он пойдет вперед в надежде на то, что к вечеру успеет прибыть в очередной городок, или что ветви плакучей ивы укроют его от непогоды. В любом случае, Хель хотел бы проснуться именно так. Со всех сторон пуховым одеялом окружало тепло, но сверху ощущалась небольшая тяжесть, словно кошка, свернувшись, заснула на груди. А еще впервые за долгое время то, на чем он лежал, было мягким. Еще пару дней назад Хель благодарил бы судьбу за хоть одно утро отдыха. Но вчера он точно шел на битву, на битву к Пожирателю Мира… Воспоминания нахлынули волной, оглушили. Почему он помнит даже то, что хотел бы забыть? Почему еще не в Совнгарде? Открыть глаза оказалось сложным заданием. Как только Хель с усилием разлепил веки, голову пронзила тонкая тянущая боль. Сфокусировать зрение удалось не сразу: впереди плясали цветные пятна, нехотя перетекая в каменные стены. «Скулдафн», — одного их вида хватило, чтобы понять, где он находится. Почему Алдуин его не убил? Если все же живой, то почему он здесь, в мягкой постели, а не в пыточной ужасного жреца? Или же это очередная насмешка его врага? «Это твой дом» — рокочущий голос дракона из воспоминаний окатил его ледяным страхом. Хель никогда не считал себя трусом, беспамятство в ужасе было ему чуждым, но в груди похолодело от таких размышлений. Он не мог дать ответ ни на один из десятка вопросов, что роились в голове, и эта неизвестность действительно пугала. Он попытался приподняться на локтях, но руку тут же свело судорогой. Сжав челюсти, Хель глубоко вдохнул и резким движением откинул то, чем был укрыт. Шкуры с тихим шелестом соскользнули на пол, и неяркий свет колыхнулся, углубляя тени в углах. По привыкшей к теплу коже мелкими иглами пробежал холодок. На небольшом столе возле кровати стоял кувшин с водой. Взглянув на него, Хель вдруг понял, насколько хочет пить. Он недоверчиво уставился на сосуд, словно ища подвох. Отчищенный от вековой грязи, натертый, словно глине пытались придать золотого блеска, кувшин почти сиял, будто бы был центром неясной композиции. Хель поджал губы. В горле пересохло, и сейчас он не смог бы даже шептать — а Крик уж подавно ему бы не дался. Сколько он вообще здесь уже пробыл? Из Хеля будто вытянули все соки. Вид воды гипнотизировал, и с каждой секундой жажда становилась все сильнее. Что же, если он до сих пор живой, то зачем Алдуину травить его? За то время, что Хель знаком с драконьей угрозой лицом к лицу, он успел понять: им по нраву широкие жесты и громкие сцены, и без крови его убийство потеряло бы для Алдуина всякий смысл. Дрожащей рукой Хель потянулся к кувшину и, боясь уронить, не приложившись к воде, постарался сжать ручку как можно крепче. Он поднес кувшин к лицу, наклонил его неловко и сделал маленький глоток. Потрескавшиеся губы приятно защекотало. Оторвавшись, Хель прислушался к ощущениям. Отчего-то вода показалась слаще мёда. Он снова припал к кувшину со звериной жадностью и едва не облился, стараясь проглотить за раз как можно больше. Утолив жажду, норд остановился и поставил кувшин на стол. Ничего не произошло. Он все так же полусидел на кровати, всматриваясь в причудливые блики на каменных стенах большой комнаты. Нервно сглотнув, Хель перевел взгляд на себя самого. Глубокие раны от когтей кто-то бережно перебинтовал и обработал. Сейчас они почти не болели, но Хель не сомневался в том, что после боя крови было много. Так почему его спасли? Кто не дал скончаться от боли и позаботился даже о пробуждении? Ему хотелось бы верить в то, что вернулся Одавинг или что он упал рядом с телом поверженного врага. Что после первой битвы рана воспалилась, и все воспоминания — это только бред больного, которого оставили в одной из комнат Высокого Хротгара. Но все эти версии напоминали сказки, а он давно уже не был ребенком, а потому поверил оставшейся. Алдуин победил и пленил его в Скулдафне. Неизвестно, для чего ему сохранили жизнь. Пока сохранили. Он попытался встать, но ноги словно налили расплавленным металлом, а боль в теле поднялась новой волной. Хель застыл, глубоко и плавно дыша, чтобы унять ее. Нет, он слаб, слишком слаб! Любому врагу можно противостоять, пока еще держишься на ногах, но что делать теперь, когда он в доме Пожирателя Мира, как пойманная зверушка? В горле встал ком от бессилия и гнева — на самого себя, и Хель видел в этом только лучшее: страх немного приглушило, он ушел на второй план. Обычно ему удавалось контролировать себя, даже если впереди предстояло кровавое сражение с неизвестным исходом. И лучше бы и в этот раз было оно: привычное, предсказуемое. Как действовать сейчас? Рядом, конечно же, не оказалось ни его оружия, ни брони, что, наверное, уже давно превратилась в лохмотья. Норда переодели в простые тканевые штаны, и он чувствовал себя почти что голым, находясь в обители врага. «Надо успокоиться», — он перевел взгляд на одинокую свечу. По крайней мере, ему оставили свет. Пламя снова качнулось в сторону от внезапного потока воздуха, и Хель повернул голову. Деревянная дверь, что до этого казалась Довакину наглухо закрытой, вопреки всем ожиданиям, отворилась без скрипа. Сердце застучало пуще обычного: на пороге стоял жрец. И, похоже, намеревался подлететь ближе. Хель до боли сжал кулак. Будь у него секира и сила хотя бы встать с кровати… Что делать сейчас, если перед тобой враг, превосходящий во много раз? — Успокойся, Довакин, — его голос был мало мелодичнее скрежета металла о камень. Хель, напротив, напрягся, внимательно наблюдая за ним. Эти два слова были сказаны так резко и холодно, что ему становилось ясно: этот человек умел отдавать приказы, и его не смели ослушаться. — Повелитель приказал прийти к тебе по пробуждении. Твои раны нельзя тревожить. Жрец сообщил это бесстрастно, словно давая знать, что в самом деле состояние Хеля его мало интересует. Что гость он нежеланный и ненавистный. Жрец подлетел ближе, не касаясь пола истлевшими ступнями — и какое-то истерическое веселье настигло Хеля. Конечности жреца вдруг показались крошечными, детскими и неуместно маленькими. От жреца пахло пылью и сырой тканью. — Задавай вопросы, Довакин. Повелитель приказал на них ответить. «Вот так просто?» — Почему я тут? Хель не узнал собственного голоса. Связки словно обратились струнами лютни и угрожали лопнуть; Хель осип. Но он этим почти не обеспокоился. Сейчас важным был только ответ, и он последовал незамедлительно: — Так захотел повелитель. Мне неведом ход его мыслей. — Тогда что со мной будет дальше? — ответ жреца не удовлетворил Хеля. — Он приказал излечить твои раны, Довакин. Ты будешь обеспечен всем, что нужно для выздоровления. Я лично прослежу за этим. Хель вслушивался в глухую речь жреца, с трудом различая звуки. Из скрежета понемногу вырисовывались слова, и они ничуть не радовали. Пожиратель Мира решил поиграть с ним, как с куклой. А кукла должна быть в порядке, пока хозяин не решит разбить ее. — А если я захочу уйти? — Хель зло сощурился. Голос дрогнул, и в досаде он выдохнул резче и громче обычного. Грудь опоясало болью. — Это может препятствовать лечению, Довакин. Мне приказано пока что не выпускать тебя из храма. — Приказано тебе, но не мне. Жрец будто невзначай повернул свой посох к свету. Хель скрипнул зубами. Конечно же, он помнил и заклинания ужасающей мощи, и то, что даже самые маленькие закоулки храма заселены драуграми. Шансы даже на то, чтобы хоть перейти коридор, не напоровшись на нежить, были крайне скудными. Но даже так… неужели Алдуин считает его глупым зверьком, которого можно приручить? — В нынешнем состоянии ты не сможешь даже встать с кровати, — напомнил жрец будто бы невзначай. В его тоне послышалось снисхождение. — Тебе надо поспать, если больше нет вопросов. — Я уже достаточно спал, — сказал Хель прежде, чем успел угомонить себя. Сил для открытого столкновения у него явно недостаточно, и если он рассчитывает что-то сделать, ему следует быть осмотрительнее. — Господин велел быстро восстановить тебя, Довакин. Я применил магию, но ничто не исцелит в один миг, а усталость не даст телу возможности регенерировать полностью. Раны еще болят. Последняя фраза жреца не была вопросом. И в этом Хель мог убедиться полностью. Как бы он ни хотел обратить всего себя в сопротивление, боль заставляла признать, что тело не выдержит его протеста. Даже попытка сесть забрала у него почти все силы. Хель чувствовал себя слабым котенком, который только что выпрыгнул из воды. — Тебе принесут еду. Завтра я приду менять повязки. — В который раз? Сколько я уже тут? — Два дня, Довакин. Господин приказал проверять тебя каждый час. Хель нахмурился. С чего Алдуину проявлять такой интерес к нему? Жрец, похоже, не намеревался дать хоть намек. И сказать хотя бы одно лишнее слово — тоже. Зачем его пощадили? Жрец достал из складок длинного одеяния свежую свечу и смахнул слабый огонек на уже догорающей. На мгновение все утонуло в кромешной тьме, и Хель невольно вспомнил, как впервые оказался в темном склепе с нежитью. Ощущение нависающей опасности распаляло воображение, точило разум… С тех пор много чего изменилось — но не это. Только теперь, похоже, в склепе он надолго. — Лучше добей меня. — Этого не дано, — все тот же бесстрастный голос ответил вполне ожидаемо. — Тогда уходи. Жрец промолчал. Уже у самой двери он остановился и обернулся к Хелю. — Повелитель хочет передать тебе послание. «Каждый твой вздох теперь мой, Довакин». Когда дверь все так же тихо закрылась, а затем лязгнул замок, Хелю захотелось взвыть. Вместо этого он только снова укрылся шкурами и закрыл глаза. Надо отдохнуть, иначе не будет сил на борьбу. Надо представить, что он в таверне. Представить, что тело болит после победной битвы. Но мыслями Хель возвращался к досадной правде, и ему казалось, что он никогда не сможет отпустить распаленный разум, но сон пришел неожиданно быстро. Черная пустота затянула в свои спасительные объятья, и он с радостью отдался им с головой. На третий день ему стало лучше, и Хелю пришлось снова учиться ходить, держась за стены. Раньше он часто наблюдал за работой лекарей и мог сказать: жрец лечил искусно, словно сами Боги направляли его руки, хоть от каждого прикосновения его мертвых пальцев коробило. Но всякий раз Хель начинал считать вдохи и выдохи, чтоб не показать своих чувств ни сбившимся пульсом, ни даже вздрагиванием век. Ему нужно уйти отсюда, хоть путь в храм был нелегким. Что будет по дороге из него, представлять Хелю даже не хотелось. Но он лишь твердо повторял сам себе в мыслях: нужно. Нужно выбраться любой ценой. Он не сможет смириться с жизнью в обители Пожирателя Мира. Когда окружают враги, нельзя показать ни малейшей слабости: и пускай Алдуин видит боль и кровь, но ни крупицы страха. То, что его еще не тронули, одновременно напрягало все готовые к атаке струны души и успокаивало: еще есть время подготовиться к встрече с врагом и побегу. Привыкший сражаться на поле боя, Хель теперь застыл в тягостном ожидании. Новое сражение уже началось, но теперь ему недоставало секиры в руках. Он не знал, что сделать своим оружием и щитом, не знал, куда направить себя… Ему осталось только застыть и ожидать возможности снова выйти из этих стен. На четвертый день жрец, помимо чистой ткани для перевязок, принес с собой одежду. И свежие новости. Слушая его и одновременно с тем одеваясь, Хель искренне удивлялся находчивости жреца: достать комплект вещей, не покидая храма под самым небом, не представлялось ему возможным. Ткань, разумеется, не пахла морозной свежестью и явно была потрепана временем, но в полном вековой пыли Скулдафне совсем не выглядела грязной и тонко отдавала какими-то травами. Оглядывая чуть распустившиеся рукава, Хель вдруг понял, как могли чувствовать себя драугры, впервые пробудившись от мертвенного сна. Очень… тоскливо. — Повелитель хочет видеть тебя, Довакин. Это не стало неожиданностью. В глубине души он даже ждал, когда дракону наскучит изображать терпение. Накрин сообщил, что сопроводит его — и Хель только кивнул в ответ, раздумывая о предстоящей встрече. Пробел в знаниях о мотивах и целях Алдуина он надеялся в скорейшем времени восполнить. Пытаясь ступать без видимых трудностей, Хель вышел во двор, где ослепительно сияло солнце.

***

Алдуин лежал во дворе храма, погрузившись в блаженную летаргию под палящими солнечными лучами. Ему не хотелось двигаться, поднимать огромную рогатую голову с земли, и только его мысли были не менее быстрыми, чем он сам в битве. Однако же Накрину казалось, что уже который день они заняты странной блажью. После битвы, в которой Довакин, светловолосый юноша со слабым Голосом, но огромным самомнением, пал, повелитель был удивительно довольным. Накрин редко видел его таким: мало что могло облегчить груз истинной мудрости, что носил в себе Алдуин, и только испив крови достойной жертвы или после славного боя он демонстрировал свое прекрасное расположение духа. Может, еще поглотив очередной мир, но Накрин не мог знать наверняка, а потому просто удивлялся: впервые на его памяти Алдуин кого-то щадил. И впервые приказал излечить, пусть сам и нанес раны. Глубокие: связанный с Совнгардом, но все еще мертвый, Накрин чувствовал, как силы покидают его после каждой соединенной жилы. На то, чтобы стянуть кожу, вытянуть из тела шелковой лентой боль, пошло бы слишком много сил, а он не сомневался, что совсем скоро будет нужен господину. На второй день, наслаждаясь горным пейзажем, Алдуин снова спросил о пленнике. Вопрос был задан кратко и хлестко, ни единым полутоном интонации не выдавая интереса повелителя, но Накрин, находясь подле него многие годы, научился понимать его настроение и предугадывать крохотные перемены. И в немаленьком списке пристрастий совершенно точно не было привычки справляться о сломленных и побежденных. Мысль о Довакине первой пришла повелителю на ум. Довакин был досадным исключением из всяких правил. Накрин сообщил ему: пленник все еще спит под настойкой из горноцвета. Довакину повезло. Со всей возможной чуткостью проверяя его состояние, Накрин с неясной грустью подмечал: маленький герой не понимал, как сильно он нужен Алдуину, если тот ждет слабого хрупкого человека. Бывало, Накрин подолгу наблюдал за тем, как Довакин спит, чтобы разглядеть исключительность, что привлекла его повелителя: иногда тот вздрагивал, ворочался, сжимал слабыми пальцами шкуры, но лицо его оставалось спокойным. Он не тревожился — и не рассказывал о себе ничего. Лишь набирался сил. Оставалось лишь ждать, когда пленник придет в сознание и покажет себя. Его пробуждению Накрин не завидовал, четко вспоминая, как и сам боялся своего вида первые годы после погребения… Но ему было интересно, что случится, когда его бог и Довакин наконец встретятся. Теперь же Накрин искоса поглядывал на деланно спокойное лицо героя, плывя по воздуху в сторону Алдуина, что эбонитовой статуей застыл под палящим солнцем. Но никакой интерес не мог затмить благоговения Накрина, и он залюбовался: лучи танцевали на аспидно-черной чешуе, обрамляли и без того совершенное величие золотом. Спокойно, как и следует владыке, Алдуин заговорил: — Дрем йол лок, Довакин. Надеюсь, твое копран исцелилось от ран. Довакин, словно до смерти испугавшись, застыл за шаг до того, чтобы попасть в его поле зрения. Накрин, будто невзначай чуть повернувшись, снова поглядел на героя и понял, что ошибся: герой боролся с неловкостью от болезни и старался держать подбородок гордо вздернутым. Не дождавшись его, Алдуин повернулся сам. Накрина это позабавило: маленькая, но все же победа будто придала Довакину сил, хотя даже стоять ему было тяжело. Незаметно он перенес вес на здоровую ногу, чтобы не показать слабости, но смотреть в глаза Алдуину боялся: взгляд был обращен на горы впереди. Повелитель же оценивающе смотрел на него, словно ища изменения. А они, как виделось Накрину, были налицо. За то время, что пленник пробыл в храме, у него появилась щетина, а светлые длинные волосы, слипшиеся от крови, теперь рассыпались на плечах ровными прядями. Вымыть Довакина после битвы как следует Накрин не мог: кожа его за тысячелетия иссохла, обратилась слоями тонкой бумаги, и контакт с водой превратил бы в лужицу грязи его самого. Но герой, к его удивлению, оказался чистоплотным и сам сообщил, что желает вымыться. Согреть натасканную драуграми колдуну воду не составило труда. На свету отчего-то особенно бросалась в глаза нездоровая бледность, Довакин словно пропускал сквозь себя солнечные лучи и сиял вместе с ними. Это и забавляло Накрина. Они с Алдуином — полные противоположности даже внешне, и в том была горькая ирония. Только разве смешила она человека, которого боги наградили драконьей кровью? — Чего ты хочешь? — Довакин не выдержал первым. Желал не отвечать, а спрашивать, словно был хозяином ситуации. В ответ Алдуин оскалил зубы в подобии человеческой улыбки: — Тебя, Довакин. Я получил тебя, — повелитель довольно выпрямился, когда Довакин наконец нашел в себе силы посмотреть ему в глаза. — Я не убил тебя, потому что не захотел, и ты не умрешь, пока я не позволю. Смирись с тем, что ты полностью под моей властью. — Я не дракон, а человек, — на самом дне голубых глаз появился гнев. — Даже кровь ты отвергаешь, как отверг язык, избрав жалкое наречие йорре, — в голосе Алдуина скользнула насмешка. — Но твоя суть не изменится, сколько бы ты ее не отрицал. — Лучше бы ты отправил меня в Совнгард, — выплюнул Довакин. — Ты говоришь о моих охотничьих угодьях. Души людей — пища, и твоей не уйти от моей джот. Все тело Довакина напряглось, словно он готовился к прыжку, как дикий зверь. Казалось, вот-вот рык вырвется из горла, а за ним последует и нелепый крик. Он боялся, это было видно, превращал страх в ярость… но Довакин, к его чести, лишь глубоко вздохнул и ответил спокойно: — Я не единственный. Найдется тот, кто убьет тебя, и ты не сможешь пожрать этот мир. Боги не позволят. Неужели именно этого боялись люди сейчас? Сколько же всего упустили потомки? Накрин не успел удивиться, потому что Алдуин озвучил забытую истину: — Я не хочу его пожрать, — настоящее глубокое удовольствие в тоне дракона накрывало с головой, и даже на лице Довакина появилось изумление. Еще секунду спустя он почти зашипел. — Зачем мне верить тебе? — Мне все равно, будешь ли ты это делать. Ты мой, и сможешь выйти отсюда только моим, или не выйти совсем. Вскоре тут появятся и другие слуги. Они позабавят тебя, а ты меня. Богам же все равно на тебя и на этот мир. «Всем, кроме Алдуина», — мысленно добавил Накрин. Однажды Довакин поймет. Однажды это осознание захлестнет его, накроет ледяной волной и разрушит убеждения, осыплет их пылью. Всякая скала однажды преклонится перед стихией. Всякий шторм начинается с легкого ветерка. — Я тоже человек. Но я никогда не буду твоим слугой, — с презрением выпалил Драконорожденный. Алдуин действует незамедлительно: всего одно Слово ту’ума, словно пощечина, заставляет Довакина искать опору. Он не падает, хотя больная нога дрожит. И все же, кривая ухмылка на лице не исчезает, даже когда Пожиратель говорит снова: — Ты отличаешься от простых смертных, иначе я бы тебя убил и сожрал душу в Совнгарде. Смотри, как этот мир снова склоняется, как йорре принимают мою волю, и сам признай ее. Теперь иди. У нас много времени впереди. Накрин отвел Драконорожденного обратно, в подземелье. Чтобы восстановиться, больному нужен был отдых, а спокойствие благотворно влияло и на мысли. Накрин велел ему выпить горноцветовую настойку. Так, в догадках и сомнениях, золотое утро перетекло в знойный полдень. Следующие дни Накрин проводит, ожидая и наблюдая. Алдуин редко появляется в Скулдафне, возвращая к жизни богов-драконов и понемногу осуществляя свои планы по возрождению Драконьего культа. В его отсутствие Накрин мог бы посвятить немного времени себе самому и восполнить то, что он упустил в посмертии. В этом мог бы помочь Довакин, пришедший из большого мира, живший среди людей — но Накрин лишь наблюдает. Поначалу Накрину казалось, что за Довакином придется следить ежеминутно, отбирая у него все, что могло быть хоть немного опасным. Ведь что может сделать норд, который всю жизнь провел в сражениях? Только прорываться через храм с боем. Но, хоть и удивительно, ничего подобного не происходило. Накрину даже казалось, что в Скулдафне до сих пор только молчаливые драугры — и он сам. Это удивляло еще сильнее. И заставляло проникнуться толикой… уважения. Алдуин велел дать Довакину немного свободы — и отобрать ее сразу же, как только он совершит что-либо неподобающее. Но тот лишь проводил время, изучая библиотеку Скулдафна. Накрин знал, что книги и некоторые свитки сохранились неплохо — такие ценности он содержал должным образом. Он не мог допустить, чтобы было утеряно последнее, что он мог бы назвать дорогим для ордена, и потому прикладывал все силы, чтобы до бумаги не добрались влага и паразиты. Текст был читаем — и это настоящее достижение. Язык нордов изменился. Это Накрин понял, когда Довакин, сделав десяток закладок из испорченного пергамента, явился к нему, чтобы узнать перевод некоторых слов. Почему-то Накрин ощутил удовлетворение — стало приятно оказать кому-то помощь и услышать в ответ благодарность. А еще — интерес. Довакин точно не сдался: но убегает ли он от Алдуина в придуманные кем-то миры или готовит себя и свой дух к чему-то… на что пока не хватает сил? Довакин старательно разбирал устаревшие языковые конструкции. Накрину интересно, что он там ищет, но то, что юнец не делал сумасбродных поступков, его устраивало. Накрин чувствовал: этот человек еще удивит его. Такой уклад жизни в храме стал привычным: Накрин справляется о здоровье Довакина, все реже и реже разбирает для него слова, писанные исграморовыми рунами; Довакин изучает работы великих умов древности; Алдуин не задерживается в Скулдафне. Накрин посчитал, что все наконец стало на круги своя — так и должно быть. По крайней мере, в ныншней ситуации иного ожидать не приходилось. И повелителю, и его жрецам предстояло много работы. Сегодня повелитель не покинул храм и ночь пожелал провести под открытым небом, среди гор и разрушенных башен. Приближаясь к нему, Накрин, как и всякий раз, любовался им. Лунный свет плясал на чешуе не хуже дневного, и в нем Алдуин казался едва ли не призраком, сотканным из серебра и тьмы. Драконам не нужно столько отдыха, как смертным — и отдых их иной. Лучше послеобеденной дремы для них лишь размышление о природе необъяснимых вещей, сложение собственной, драконьей поэзии, где им удается объять необъятное ёмким словом… Ни одному смертному наречью такое не под силу. Не нужен отдых и мертвецам. Сейчас в храме должен спать лишь один человек. Накрин намерен сообщить, что это не так. — Он там, господин, — Накрин вышел к повелителю, опираясь на посох, на кончике которого искрился слабый огонек. — Зачем мне это знать? — Накрин не услышал упрека. Значит, он не ошибся. — Вы приказали присматривать за ним. Алдуин дал знак уйти, и Накрин снова удалился во тьму. Но любопытство сильней покорности. Искра на посохе издали покажется просто еще одной звездой на небосводе. Накрину хотелось поглядеть, послушать… Довакин остановился около внешней стены храма и, запрокинув голову, поглядел на небо. Вдруг — раскинул руки, словно постарался обнять весь этот грешный мир, вдохнуть и не выпускать из груди звезды. До чего же спокоен… Он не видел повелителя на противоположном конце двора: зрение людей ограничено. Зато Алдуину прекрасно видно все происходящее. Тихо взмахнув крыльями, он взмыл в воздух. Силуэт на противоположной стороне двора вздрогнул и мгновенно оглянулся. — Дрем йол лок, Довакин, — послышался голос повелителя. Стыдясь своего интереса, Накрин ушел, надеясь, что в этот раз такое же приветствие принесет куда более плодотворный разговор.