Горноцветы

— Дрем йол лок, Довакин. Хель удивленно поднял голову, отпрянув против воли: воздух хлестнул по лицу, выбил слезу из глаз. Поток мрака отделился от черной ночи, и, хотя камни задрожали от веса, приземлился он мягко — лишь негромко клацнули когти. От одного взгляда на них раны начинали ныть, а дыхание становилось сбивчивым. Хель предпочел промолчать. Партурнакс учил его приветствию драконов, но только Партурнакс и заслужил того, чтобы использовать его. Желать мира, неба и огня любому другому казалось кощунством. Уж точно не Алдуину. — Неужели у тебя нет Голоса? Или ты знаешь только пару Слов, но не способен соединить их? Как и всегда, в спокойных словах дракона скользила насмешка. Хель прикусил губу, чтобы не ответить на нее. Меньше всего на свете ему хотелось, чтобы длинные шрамы остались еще и на лице. Оно и так не было образцом красоты. — Что тебе нужно, Пожиратель? Очередной разговор с глупым человеком? — Именно, Довакин. Что ты тут делал? — Пытался сбежать, — Хель не заметил, как от уха до уха расползлась ироничная ухмылка. Наверное, ее не видно в темноте. Дракон сел рядом, распластав черные крылья. Он выглядел расслабленно, как истинный господин, что только принимает гостя. Но обмануть Хеля, заставить его почувствовать себя в безопасности Алдуину не удастся, даже если он этого страстно пожелает. — Глупо верить в это. Я бы не дал тебе уйти. — А я не дал бы тебе встать на моем пути, — сказать хоть что-то против Хелю необходимо так же, как сделать очередной вдох. — Но ты уже здесь, возле меня, — подметил Алдуин и с довольством, неясным триумфом добавил: — Ты слабее, но, как всякий дова, не признаешь этого. Иметь что-то общее с Алдуином, воплощением вспыльчивости и жестокости, было просто оскорбительно, а потому ответ последовал незамедлительно: — Не только ты можешь творить то, что вздумается. Если я прыгну со скалы сейчас же, то не попаду в Совнгард. Он впервые услышал хохот дракона. Низкий, утробный, пробирающий до костей. Его невозможно было спутать с яростным рыком или ядовитой злостью, а на душе становилось страшно… но и спокойно. Что же, дова были более человечными, чем им хотелось показаться. Хель невольно улыбнулся. — Тебе не умереть, пока здесь есть я. — Жаль. — Кросис, Довакин. Зачем ты хочешь в царство мертвых? Приходить ко мне было просьбой отправиться туда. Ты выбираешь славу, а не жизнь? Хель фыркнул, подавив непрошенный смешок. Будто бы Алдуин мог сомневаться в людской слабости и силе — своей. Жить по чужой прихоти, жестокой воле, будучи живым свидетельством верных расчетов Пожирателя Мира, было тяжелой мукой. — Ты судишь всех по себе. Я не хочу отвечать на этот вопрос. В голове мелькнула мысль, что сейчас дракон снова набросится, атакует или прижмет к стене, чтоб в очередной раз наглядно показать слабость поверженного врага. Что он мог бы противопоставить драконьей мощи теперь, когда ноги едва держат его собственный вес? Алые глаза будто вспыхнули изнутри, и Хель набрал в грудь как можно больше воздуха. Задержал дыхание, затем — размеренно выдохнул, чтобы унять волнение. Нельзя показать страх, нельзя склониться. Но опасность длилась всего лишь миг, а потом снова притаилась, словно клинок под одеянием умелого вора. — У всего есть цена, — сообщил Алдуин спокойно, будто и не гневался мгновением ранее. Изящно изогнув шею, он навис над Хелем, почти вплотную приблизив морду к его лицу. Пахло дымом. И, может быть, тухлым мясом, но Хель не смог бы сказать точно, не сыграли ли с ним злую шутку воображение и брезгливость. — Ты будешь отвечать на все мои вопросы. Взамен я исполню то, чего хочешь ты, но загадывай с умом: я не соглашусь на глупые и дерзкие капризы. За мыслями Алдуина трудно уследить. Зачем Алдуину предлагать сделку, если он и так мог бы добиться своих целей насилием? Еще утром он так и поступал, не стесняясь угроз, приказов и давления. Неужели предпочел принимать дары, а не отбирать силой? Где-то в горле клокотала тревога, но и теплела надежда. Предложение было слишком соблазнительным. — Пожиратель Мира решил поиграть? — он попытался выдержать холодный тон. Судя по тому, как довольно оскалился Алдуин, вышло у Хеля не очень хорошо. — Переведи игру себе на пользу. Советы Партурнакса нужны были, как никогда. Только он знал наверняка, чего можно ожидать; Партурнакс легко различил бы, в чем подвох и в чем выгода Алдуина. Но времени, чтобы вникнуть в личность и мотивы легендарного Пожирателя Мира, не хватало, Хелю было необходимо обучиться Крикам раньше, чем Алдуин накопит силы… И все-таки он не успел. Теперь Хель оказался один на один с врагом, о котором знает только имя. Хель вспомнил, как перед битвой думал, что вернется назад и попросит принять его, как ученика. В груди болезненно кольнуло. Залы Высокого Хротгара и Глотка Мира так и не дождались, а может, уже и не дождутся его. От мыслей о том, что Седобородые все еще ждут возвращения героя, сжалось сердце. Но можно ли сейчас вернуть время вспять, стереть ошибки? Алдуин, как оказалось, умел и соблазнять, если того хотел. Он сделал такое предложение, что Хель не мог уговорить себя отказаться — искушение затягивало с головой. А что он потеряет, если больше нет ни свободы, ни возможности драться? Что вообще еще можно потерять? «Он будет знать обо мне», — внутренний голос заставляет кровь в ушах звенеть пуще стали, и Хель соглашается, чтобы быстро заглушить его. — Я готов. Алдуин не удивлен. Хель почти что кожей ощутил любопытный, оценивающий с холодным расчетом взгляд Алдуина, и не нашел в себе силы посмотреть ему в глаза. Хель стал искать созвездия в черном шелке ночного неба, всем своим видом желая показать, что разговор ему претит. — Почему ты пришел сюда так быстро, не позаботившись о себе? Ветер обдал лицо приятной прохладой. Хель молча подбирал слова, стараясь ответить сначала самому себе. Алдуин будто бы понял это и торопить не стал, хоть и давал знать о своем нетерпении, склоняя голову то на одну, то на другую сторону, вертясь, словно котенок. Конечно же, Хеля вынудили обстоятельства. Опасность угрожала не одному человеку, не сотне и даже не тысяче — ответственность за весь мир вдруг обрушилась на Хеля снежной лавиной и засыпала с головой. Он должен был — и, наверное, мог — прийти раньше, не позволить восполнить силы… — Я должен остановить тебя так быстро, как смогу, — своим ответом Хель подчеркнул, что не оставил свое предназначение в прошедшем времени. Гораздо приятнее думать, что еще не все потеряно. Алдуин хмыкнул, безошибочно уловив суть, и его она явно позабавила. Губы Хеля скривились сами собой. — Мой зейма сказал тебе такое? — Да. Партурнакс считает это важным. — И ты пришел сюда, полностью доверившись его словам. Какова причина? Слава, признание? Предположение словно хлестнуло по лицу, почти оскорбило, но Хель не дал себе забыть, кто перед ним, и оттого снова сдержал себя. Совсем не удивительно, что дракон, преисполненный силы и злого коварства, корысти и властолюбия, судил именно так. Любой ребенок знает разницу между хорошим и плохим, благородными качествами и постыдными, только благодаря чуткому воспитанию. Быть может, вечность в безграничном могуществе из всякого существа делает ребенка. — Я уважаю его. Мою причину тебе не понять, — он помедлил, выискивая ответ внутри себя. Озвучить его, тем самым выдать свое больное место, было тяжело. И, возможно, глупо. — Я люблю Скайрим. Это все. — И ради клочка земли стоит так рисковать? — Да. Объяснять, что это не ледяная земля и горы, но еще и люди, Хель не хотел. Ему просто не хватило бы ни терпения, ни душевных сил. Некоторое время царила тишина. Краем глаза Хель поглядывал за Алдуином, но неизменно возвращался к звездам. Тот все так же смотрел на него, прожигая взглядом. — Голос не должен принадлежать смертным. Это древняя речь, которую нужно заслужить. — Я не выбирал свою судьбу! — от этого простого замечания он на секунду потерял контроль. — Может, твои жрецы добивались такой милости всю жизнь, но мне не нужно было ни предназначение, ни Крики. — И ты готов отказаться от Голоса так просто? От сош… крови, что течет в тебе? — в словах дракона прозвучала неприкрытая брезгливость. Хель скривился. Хотел бы он посмотреть, что делал бы Пожиратель Мира, навязывай ему сущность человека, такую же чужую, как драконья для смертного. Или отбери ее, вросшую в душу после испытаний. Выразить чувства словами было сложно, но он попытался: — Что было бы, отними его у тебя, Пожиратель? — голос вздрогнул от горяченого волнения, когда Хель наконец повернулся к черной пасти. Глаза Алдуина горели, словно сердца давно мертвых звезд, пугающе и непрерывно, но он не отвел взгляда. — Это такая же часть меня, как зрение, слух или обоняние. Я не хочу ее лишаться. Глубоко в темноте чужих зрачков он увидел нечто непривычное. Понимание. Алдуин коротно взрыкнул: — Я бы убил любого, кто попытался сделать это. Истерзал и оставил на склонах Скулдафна. И снова навалилось молчание. Оно давило сильнее вопросов и Криков, заставляло теряться в догадках. Что сделает Алдуин следующим? Расспросит о первом убийстве, об учебе у Седобородых, о страхах? Обнажать душу перед врагом было бы неприятно, но дракон не торопился. Зачем ему, всесильному? — Почему ты так много читаешь? Простой вопрос застал врасплох, а все внутренние стены в один миг превратились в пыль. Книги? Почему они? Откуда вообще Алдуин знает об этом увлечении? В голове вертелись десятки мыслей, хаотично сменяя друг друга, и среди этого мельтешения найтись с ответом было невероятно сложно. А потому оставалась только правда. Хель вздохнул от облегчения, но и удивления, которое не мог скрывать. — Это… успокаивает. Я представляю то, что описано на страницах, и так узнаю новое, будто сам уже внутри истории. — Увидеть те места ты все равно не можешь. — Могу. Они для меня более реальные, чем весь твой храм, Пожиратель, — вместе с нервным напряжением из тела будто вытекли все силы. Невероятная усталость накатила на него волной. — Я буду говорить с тобой еще не раз, но зачем целая ночь, если у нас впереди много времени? Алдуин издал что-то, похожее на смешок. Свои слова он помнил, но иронию оценил. — Мне интересно получить свое, Довакин. Здесь и сейчас, а ты первый, кто отказывает мне в этом праве. Хочу запомнить такого глупца. Как тебя зовут? С неясным чувством, что сейчас в его жизни происходит нечто важное, он со смятением сказал: — Хель. Словно пробуя слово на вкус, Алдуин шумно вдохнул: — Какое твое желание, Хель? — от звучания имени горло проняло приятным спазмом. Сколько уже его не звали так? Для простых людей он всегда был незнакомцем, для Седобородых — Довакином, очередным учеником с даром Голоса. Даже в Вайтране его звали не иначе, чем таном, но кто произносил его имя в последний раз? Теперь, даже ступая на опасную грань, он не боялся. — Я хочу вернуться в Скайрим на один день. Большего ты не позволишь. — И как ты используешь это тид… время? — дракон говорил тихо и обманчиво спокойно, но сейчас Хель предпочел бы самый громкий Крик. — Увижу людей, попрощаюсь с близкими. С Партурнаксом, если успею. Может, тебе это кажется глупостью, но для смертных такие связи очень важные. Приглушенный рык всколыхнул траву. — Дова знают о родстве, крови и связях больше, чем люди, а потому я согласен. Но ты вернешься ко мне. Если же обещание будет нарушено, твой любимый Кайзаль… — Я знаю. Алдуин не дал себя прервать. — Если ты не вернешься, твой любимый Кайзаль проклянет тебя. Йорре узнают мою силу раньше срока, а несогласные ей подчиниться утонут в крови на пепелищах. Мой культ начнет свое возрождение с поисков всех, кто знал тебя, и ни один человек не укроет у себя предателя. Людям не нужны герои, только существование, а их любовь легко обратится в ненависть. Картины всплывали в голове чередой кошмаров, въедались в подсознание. Хель ярко представил то, что описал ему дракон, и едва нашел в себе силы, чтобы сглотнуть подступивший к горлу ком. — Я вернусь. Клянусь. Он все отдал бы, чтобы утро наступило раньше.

***

Скайрим — суровая земля, но вместе с тем ласковая: снаружи грозная — стылая, мёрзлая, не разрубить лопатой, топору и плугу не всегда поддастся; но если достучишься до ее сердца, распахнет тебе свои объятия — и в неглубокой яме тепло окажется. Утром все пышет прохладой, покрывается частенько искристым в рассвете инеем. Поглядишь, и жить становится радостно… Хель любовался переливами синевы и солнца на пучках иголок стройных сосенок вокруг Айварстеда. Скоро пригреет их тепло дня, и красота эта под ноги стечет — Хель знал это, но совсем не был уверен, что успеет увидеть все, чем одарила природа Скайрим. Земля под ногами обратилась мягким ковром из хитросплетения палой листвы и веточек, проминаясь под тяжестью шагов и приподнимаясь следом. Раньше он не ценил бездорожья, но теперь променял бы все мощеные тракты, все каменные дорожки Скулдафна на этот простой нерукотворный уют. Такого не воссоздать по своему желанию. Пахло морозом — и почему-то грибами. Может быть, этот аромат источали всего лишь гнилые листья. Хотелось закричать, чтоб горло обожгло ледяным огнем, объять не руками, но собственным голосом весь мир. Хель свободен. Всего на один день. Всякий раз, поднимаясь к Высокому Хротгару, Хель обещал себе, что однажды пройдет по ним неспеша: пересчитает все ступени, рассмотрит каждую черточку на каменных табличках, оставленную резцом умелого мастера. Как бы Хель ни хотел обещать снова, уверенности не осталось. Ни в возвращении, ни в себе, ни в завтрашнем дне — его провал обрек весь мир стать игрушкой в когтистых лапах. Чем выше он поднимался, чем крошечнее казался Айварстед, тем тревожнее становилось делать каждый шаг. Словно что-то маленькое, забитое тяжелым духовным трудом в угол вдруг разрослось до чудовищных размеров, заполнило легкие, стало распирать грудь. Когда поселение скрылось из виду, внутри словно что-то оборвалось. Хель на мгновение замер, силясь разглядеть древнюю крепость Седобородых… Что они подумают о нем? Что скажет Партурнакс? Его встретит разочарование. Хель знал это так же точно, как каждый изгиб и выступ собственной секиры. Ее место за спиной пустовало; непривыкший к отсутствию груза, Хель кренился вперед и едва не падал. Возвращаться не с победой, а побежденным было невыносимо тяжело, но Хель понимал: другого шанса не будет. Он ускорил шаг. Наконец придя к воротам крепости, Хель ворвался, как снежный вихрь — стучать в них просто некогда. Лицо обдало теплом. Хель стал растирать руки, только теперь осознав, как он замерз. Высокий Хротгар встретил его, как и прежде: запахом благовоний и тишиной. Но теперь она не дарила умиротворения, а давила, словно силясь закрыть его под крышкой саркофага. Темная фигура в глубине зала обернулась на звук. Это был мастер Арнгейр. Уходя, Хель запомнил его полным сил — теперь он казался действительно старым. Он осунулся, а морщины въелись в лицо еще сильнее, будто за эти несколько дней на него навалился не один десяток лет. Они молчали, глядя друг на друга. Хель присмотрелся. Быть может, с его видом играют тени: мастер, держа в руках несколько свечей, менял затушенные огарки в подсвечниках. — Довакин? — прошептал хрипло мастер и замер, словно бы перестал дышать. Хель лишь заметил, как напряглись его пальцы. В неясном для самого себя порыве он поклонился своему первому наставнику в драконьих Криках. — Здравствуй. Я знаю, как выгляжу, но со мной все почти хорошо. Меня захватил Алдуин, и… — он понял, что говорит с ощутимым отчаянием. Осекся. — Мы с ним договорились. У меня один день для встречи со всеми вами. И с Партурнаксом тоже. Арнгейр порывисто обнял его в ответ, так крепко, будто был лет на семьдесят моложе. Хотелось забыться в этом моменте, не покидать места, где ждут, заботятся, учат. Но что-то было не так. Что-то омрачало даже радость от встречи. — Партурнакс не желает никого видеть после того, как к нему прилетал Алдуин. — Что с ним? Он ранен? — Нет, — незыблемый раньше, голос старика вздрогнул. — Но считает, что ты уже потерян.

***

— Партурнакс! Дрем йол лок! — он кричит во все горло, хотя после бешеного подъема грудь разрывается от боли. Белая тишина не отвечает. Тут будто никого и нет: гора молчаливо спит, убаюканная бурями, и только снежная крошка исчезает во Временном Разрыве, чтобы спустя секунду вылететь оттуда, обогнув пару тысячелетий. Хель отчаянно прислушался к окружающему миру, но в полной немоте звучал только стук его сердца. — Партурнакс! — позвал он снова, не надеясь на ответ. — Я очень хочу тебя увидеть, и если ты слышишь… В тонкий перезвон льда вплелся напряженный гул воздуха. Хель взглянул на небо. Серый туман облаков клубился, менялся, обретая форму, пока наконец не стал плотным. Настолько, что земля вздрогнула от его приземления. — Дилон мэйз ва Монавен, — изрек Партурнакс. Хотелось рассказать ему тысячу вещей, поделиться теплом, что растекалось в груди. Но с каждым мгновением Хель замечал все больше тревожных знаков. Партурнакс сейчас не был мудрецом, тревога точила его изнутри. — Я жив, — тихо сказал он. — Уйди, дилон. Я не верю в то, что ты выбрался из Скулдафна, а не из моих кошмаров. Выход был только один. Не задумываясь, Хель вытянул прихваченный с собой нож, а затем быстро, чтобы не успеть испугаться боли, порезал ладонь. — У призраков не бывает крови, — алые капли расцвели на снегу. — Как это случилось, Довакин? — на секунду прикованные к ним глаза старого дракона вспыхнул прежним любопытством. И он начал рассказ. — А теперь я здесь. Не знаю, почему Алдуин позволил мне попрощаться. Он не боится, что я не вернусь. — Варин нал зин. Присягнувший честью. И что ты ощущаешь? — Я растерян, но он никогда об этом не узнает. А зачем Алдуин прилетал к тебе? — Он хотел показать мне свое могущество. Возможно, мир и правда падет. Хмурое веселье в голосе дракона не понравилось Хелю. — Будут и другие Драконорожденные. Если мир призывает героев, кто-то еще исполнит пророчество. — Алдуин не даст никому из них получить силу, даже если такие появятся. Дова не упускают возможностей. — Прости. Я не исполнил свой долг, — ему стало горько. Не стоило и рассчитывать на кого-то, кроме себя. — Я тоже виноват в том, что не обучил тебя. Но кросис ничего не даст. Теперь ты можешь только сдерживать его желание разрушать — Нет — Хель покачал головой. Партурнакс словно ожидал чего-то, недостижимого в этой ситуации. — За мной постоянно следят и не дают сделать даже лишний шаг. Что тут можно сделать? — Это решать только тебе. Сломаться, бороться дальше, пока не придет новый герой, умереть, — в изучающих бесцветных глазах Хель увидел самого себя. Он знал, чего от него ждут. Знал, что скажет. —Я никогда не буду слепо подчиняться ему. Здесь он мог позволить себе быть растерянным и подавленным, а где-то там, за снежной далью, ждал враг. «Вот бы мне крылья дракона», — хотелось улететь так далеко, чтобы никто не смог найти. Скулдафн пугал, но еще больше — обещания Алдуина. — У меня мало времени. Я не верю в судьбу, и не знаю, что произойдет дальше. Давай поговорим напоследок, — он подошел к Стене, вспоминая, как оказался тут впервые. Можно представить, что это всего лишь очередной урок, а значит, нужно всего лишь слушать неясную речь древнего дракона. Вскоре, убаюканный ею, Хель погрузился в умиротворение. Оно не оставило его даже по прибытию в Скулдафн, когда черная тень снова нависла над головой.

***

Накрин всегда умел ждать. И в жизни, терпеливо достигая могущества, и в смерти, грезя о дне, когда же дова вернутся, и прямо сейчас, разделяя тягости вечности со своим повелителем. Алдуин, словно в противовес, был нетерпеливым: еще утром он отпустил Довакина в полет на спине дракона, но остаток дня провел в хаотичном танце в поднебесье. Так он всегда успокаивал мысли, и Накрину внизу оставалось только следить за взмахами крыльев, размышляя. Почему же наглый юнец так заинтересовал повелителя? Что произойдет, когда он снова прогневает дракона? Десятки вариантов переплетались с воспоминаниями о днях, когда сам Накрин впервые оказался в Скулдафне. Священный храм открывал двери немногим, но Довакин не знал об этом, а потому и не ценил. И даже вечером, сойдя на землю около его ворот, он смотрел на них с ненавистью. Герой, словно о чем-то договариваясь сам с собой и мужаясь, выпрямился. Его подбородок был гордо вздернут. Накрин смотрел ему в глаза и все никак не мог понять, облегчило ли последнее путешествие Довакина его отчаяние или приумножило его груз. — Я вернулся, Пожиратель, — проронил он негромко, но четко и твердо. Затем поглядел куда-то вверх и добавил: — Мы с Партурнаксом попрощались. Тьма позади Накрина взмахнула крыльями: после полета Алдуин отдыхал на каменном изваянии орла, но его взгляд, выжидающий и хищный, пронзал до костей. Как и единственное слово: — Навсегда. Довакину было велено возвращаться в темные залы Скулдафна. Хотел ли повелитель сжать Драконорожденного в стальной хватке, сокрушить, утопить в безнадеге? Сложно было сказать наверняка, ведь после всего оказанного внимания он словно и позабыл о запертом в храме пленнике. Вместо этого Алдуин спрашивал о курганах, где когда-то хоронили дова — память Накрина, хоть и хотелось выжечь ее железом, не ушла спустя тысячелетия, как и боль. Все чаще в симфонии огня и ветра из поднебесья долетал драконий ту’ум, но он не мог заслушаться этой песней, как раньше. Эйфория, что окутывала Довакина в первые дни после путешествия, ушла, и с каждым днем он становился мрачнее. Вместе с лечением к юнцу возвращались силы, вместе с силами — глупость, и Довакин наполнялся отчаянной решимостью. Накрин наблюдал за ним, стараясь не допустить неисправимого, и ему оставалось только надеяться, что он ошибается. Если бы хоть какие-то его надежды сбывались. Летний ветер целовал его давно мертвое лицо, и даже Алдуин, что принес ночную прохладу на своих крыльях, выглядел умиротворенным. Накрину хотелось бы почаще видеть его таким: сумерки достраивали разрушенные стены Скулдафна, и, глядя на повелителя, легко было представить былое величие этого места. Стоило насладиться моментом прежде, чем иллюзия разобьется на осколки от пары слов. — Он попытался вернуть себе оружие, господин, — тихо сказал Накрин. И добавил в ответ на немой вопрос, — Один из драугров не сдержал клинок. Довакин знал, как заставить обратить на себя внимание.

***

— Зачем? — прорычал Алдуин, вытянув шею и клацнув зубами в опасной близости от лица Драконорожденного. Но его это, кажется, ничуть не испугало. Он расслаблено сидел возле Алдуина, оперевшись о стену храма спиной; хоть Довакин не осмеливался глядеть на него, близость опасного врага его не смущала. Это нервировало. Хотелось сделать так, чтобы эта мелкая мошка, возомнившая себя драконом, полезла на стену от страха, сломилась в раболепном трепете… Сделала хоть что-нибудь. — Я воин, — произнес Довакин медленно и спокойно, словно говорил о всем известной данности. — И не могу остаться без оружия. — Тут тебе ничего не угрожает. — Кроме тебя, — колко подметил Довакин. Что-то внутри едва ощутимо кольнуло — и вдруг вспыхнуло ярым пламенем. Эти слова были правдой, желанной и приятной еще неделю назад правдой, но теперь… Теперь они ранили не хуже лезвия секиры. Холодная ненависть, граничащая с безразличием, обижала Алдуина, привыкшего к всеобъемлющей любви и почитанию — своих братьев и смертных. Резко дернув хвостом в сторону, он словно попытался отмахнуться от этой мысли. — Думаешь, ты бы смог победить? — он издал насмешливый полурык. — Нет, — по-прежнему спокойно признал Довакин. — Но я не могу сидеть здесь и упускать все возможности. — Ты еще дышишь. — Ты забрал у меня свободу, оружие, всех, кого я знал. Даже возможность Кричать. Я ненавижу тебя за эту жизнь, Алдуин. — Зу’у корав нид нол дов до хи! Довакин поджал губы и наконец набрался смелости, чтобы посмотреть Алдуину в глаза. Настороженно, стараясь взглядом отдать ему весь холод, на который он только был способен, обжечь ледяным презрением. Но Алдуин легко различил эту глупую ужимку. Он знал, что сжимает грудь Довакина тисками на самом деле. — Ты боишься. — Нет. — Это не вопрос. Что еще ты боишься потерять? «Ведь что у тебя осталось?» Невысказанная колкость повисла в воздухе и не осталась незамеченной для Довакина. Он порывисто выдохнул, но больше ничем не позволил себе выдать, что его задели за живое. — Боюсь, что все, кого я знал, умрут из-за меня. Я проиграл тебе и до сих пор удивляюсь, почему ты сразу же не пожрал этот мир. — Что тебе до них теперь? Даже если так, то ты теперь тут. Навсегда. Навсегда. Алдуину, привыкшему к вечности, произносить это слово было сладко, чуть приторно, но Довакин всякий раз дергался, как от удара. Он отвернулся, будто невольно сжал плечо, в несколько слоев обмотанное свежими повязками… Накрин со старательностью подходил к вопросу лечения пленника. Алдуин напомнил себе похвалить его. Вдруг — рука Довакина разжалась и соскользнула. Не заметив повисшей тягостно тишины, Алдуин склонился к нему, вдохнул его запах, затем — снова и снова, обдавая его теплом дыхания. Он силился различить средь буйства трав металлические нотки, но раны не кровили. Это… хорошо. Нелепое человеческое тельце идет на поправку. — Они дороги мне, — голос Довакина отвлек его от мыслей. — Хотя ты не понимаешь такого. Отчего-то нелепые слова задели снова. Алдуин зарычал. Никогда братья не обвиняли его в бездушии, безразличии, нелюбви, но ожившая в потоках времени песчинка смела ставить ему что-либо в укор. — А откуда тебе знать обо мне? Довакин неловко замолк, будто не находя ответа. Либо обдумывая что-то. Но Алдуин, нависая над ним черной скалой, требовал ответа. — Я знаю, что ты хотел пожрать этот мир. Знаю, каким был драконий культ, и вижу подтверждение тому. И знаю, что ты посылал драконов, чтобы убить меня. — Власть в моей крови, Довакин. Ты должен это чувствовать, ведь она течет и в тебе. Чтобы править, мне нужен не пепел, а жизнь. Люди, дова… И ты тоже. — Твой культ жестокий. Даже если ты возродишь его, снова найдутся те, кто будет сражаться. Подобный ход мыслей Алдуин наблюдал у детей Накрина тысячелетия назад. Прямолинейную бесхитростность легко разбить в пух и прах о накопленную мудрость веков, но отчего-то в этот раз Алдуин не нашелся, что ответить. Ему не хотелось признавать, что в словах Довакина есть логика, пусть и размышляет он, как человеческий детеныш… Подобные мысли просачивались в разум Алдуина ядом. Хотелось понять, почему этот человек мыслит именно так, а не иначе. И сколькие смертные мыслят точно так же. Алдуин не желал продолжать разговор. Прежде чем возвращаться к нему, ему следовало поразмыслить над тем, что сказал Довакин. Но вместе с тем ему не хотелось отказываться от досуга: время, проведенное за беседой, скрашивало дни. Драконорожденный… мог вести диалог, как дова, его слова умели удивлять и убеждать, и это было весьма занимательно. Алдуин глубоко вдохнул. Грудь наполнилась этим странным ароматом природы. — Ты пахнешь, как Накрин. Почему? — Что? — глаза Довакина округлились, да и он сам надулся, будто ему сказали что-то оскорбительное. — Трава. Ты пахнешь травой и листьями. Накрин научил тебя копаться в земле? Он любил ухаживать за травой. Довакин усмехнулся. Кажется, он понял, что имеет в виду Алдуин. — Вот уж не думал, что Накрин занимался садоводством. Нет… Нет, мы не копались в земле. Это просто зелья. — Когда ты был болен, ты пах иначе. Довакин нахмурился, и Алдуин догадался, что поймал его на крохотной, ничего не значащей лжи. Не свойственной для него мелочностью станет наказывать за подобную уловку, но неутолимое, словно голод Пожирателя Мира, любопытство требовало добиться истины. Запахи, неуловимые ароматы, различные нотки — все это было важно среди драконов. Довакин с крайне страдальческим видом залез за пазуху, а затем протянул руку и разжал кулачок у Алдуина перед носом. Запах усилился. На ладони лежала горстка скомканных в мелкие шарики листочков, и он склонился, чтоб разглядеть и обнюхать их поближе. — Благовония. Накрин разрешает мне зажигать их, они тлеют и приятно пахнут. — Вот как? Где ты их взял? Хель тепло улыбнулся, взмахнул волосами, убирая их с плеч. Алдуин заметил, как красиво переливались солнечные блики, скатываясь по светлым прядям, как расплавленное золото, и вдруг вспомнил людское выражение: «светлая голова». Действительно светлая. Стало чуть печально — эта улыбка предназначалась не ему и мгновенно исчезла. — У Седобородых. Они живут в крепости на Глотке Мира. Разумеется, Алдуин видел чуждую Монавен постройку. Как знал и о Языках, что занимали ее. Теперь, глядя на эти шарики, он решил, что эта крепость не так уж и бесполезна, как могла показаться со стороны. И если эти Седобородые хотя бы вполовину так же дороги Партурнаксу, как Довакин, он отнимет у него и их. Это жалкое подобие драконьего культа явно нуждалось в настоящих богах. Вспомнив о брате, Алдуин вдруг вдохнул слишком порывисто, слишком глубоко, и какая-то крошка забилась в нос. Внутри яростно защекотало, глаза прищурились сами собой, и вся драконья суть вдруг сузилась до зудящей ноздри. Мгновение — и Алдуин чихнул, да так сильно, что волосы Довакина разлетелись в разные стороны, как от сильного порыва ветра. Хель не успел удивиться. Он заливисто, как дитя, рассмеялся, и звук этот был таким мелодичным и звонким, что ласкал слух подобно шуму водопада. Никто и никогда не видел в Алдуине ничего забавного, и подобная насмешка могла бы служить оскорблением и поводом для наказания… Но отчего-то хотелось веселиться вместе со смертным. Алдуин оскалился, пытаясь скопировать человеческую мимику. Хель явно понял его намерения неверно и мгновенно посерьезнел. Нужно было что-то делать. Не зная, как вновь вернуть Хелю былую радость и легкость, Алдуин решил спросить о самом дорогом. О сокровенном. — Почему тебе так важен мой зейма, Хель? Довакин запрокинул голову, будто бы силясь разглядеть Партурнакса среди облаков. Алдуин представил, как брат, оседлав облако, несется в Скулдафн, дабы выкрасть столь ценного последователя. Зрелище могло бы быть презабавное. Жаль, что облака не могут сдержать на себе ничьего веса. — Я говорил. Я его уважаю. Он учил меня, как управлять Голосом, я мог… поговорить с ним. Довакин обычно пытался быть сдержанным в разговоре с Алдуином, но в его голосе проскользнула нотка восхищения, а лицо украсила знакомая улыбка. Да, так он выглядел гораздо лучше — надуто-спокойное, не отражающее настоящего умиротворения выражение лица, которое Довакин готовил для Алдуина, не красило и не делало смертному чести. Когда же он отпускал свои чувства, как то делают без стеснения драконы, он походил на его братьев… Но Алдуину доставались лишь крохи этих чувств — Партурнакс украл кусок, предназначенный для Пожирателя Мира. И это заставляло кровь вскипать в жилах от гнева. Его брат, нечасто отличавшийся от других драконов терпением и снисходительностью, пользовался почтением смертных даже после предательства. Он умудрился перехитрить и людей, и его самого, первого из детей Ака; рожденный, чтоб властвовать над бескрылыми созданиями и направлять своих братьев, Алдуин не мог выбраться из разлома времен, пока Партурнакс собирал все сливки. Эта мысль разожгла внутри пожар. Алдуин заставил себя отыскать в бушевавшем пламени росток мудрости. Партурнакс потерял хватку: боясь покинуть свой выдуманный, но очень удобный мирок, он слишком надолго остался в одиночестве. Годы уединения состарили его разум; Алдуин же, плененный временем, провел в заточении вечность, сжатую до одного мгновения, и не успел позабыть своих выигрышных методов. Он еще вернется в пик своей мощи: всякий сосуд можно наполнить, пока он не забился вековой пылью, не ссохся за тысячелетия… Но даже слабость и трусость не помешали Партурнаксу сделать Довакина своим последователем. Своим слугой. Если подобного результата смогло добиться даже это жалкое создание, что помешает сделать это Алдуину? — Ты все так же служишь, только ему. На мгновение глаза Довакина распахнулись по-детски удивленно, и Алдуин был уверен, что в них проскользнуло сомнение. Не в словах Пожирателя Мира — Партурнаксе. Впрочем, Довакин быстро отмахнулся от здравого смысла. Злость была ему к лицу не меньше, чем счастье: когда он хмурился, сжимал челюсти, закусывал губу, тени играли с чертами его лица, подчеркивали особенности. Руки его крепко сжались в кулаки, как на рукояти секиры. — Я никому не служу. Партурнакс — мой наставник и друг. «Это ты так считаешь», — мысль Алдуина была настолько четкой, что ему показалось, будто он сказал это вслух. Неудивительно, что Партурнаксу удалось обмануть эту светлую головку. Люди всегда были доверчивы — для них не нужно готовить весомых аргументов, чтоб убедить. По-настоящему нужно стараться, чтобы вести за собой драконов, а не смертных: последние, уподобляясь своим богам, стали уважать силу, но лишь дова способны по достоинству оценить то, чем не обладают сами. И силы у всего драконьего рода всегда было в избытке. Только особенное может быть ценным. Алдуину вспомнилось, как вместе с Партурнаксом они возвышались над людьми, наблюдали за жрецами, которые не осмеливались поднять глаз на предмет своего поклонения. Тогда им обоим не нужно было раздумывать о людской верности — она доставалась им по праву силы. А затем Партурнакс предал, подарив рабам Голос. И они, на удивление, последовали за ним. Взамен он получил любовь и почтение, но не разделил их со своими братьями — обратил против них. Чего нет у Алдуина, что было бы у Партурнакса в избытке? Пожалуй, лицемерия. — Почему ты не хочешь склониться передо мной, как перед ним? — Я склоняюсь разве что перед его мудростью. А ты — мой враг. Еще какое-то время они прожигали друг друга взглядами. Алдуину нужно было подумать. Не прощаясь, он взмыл в небо и скрылся за горизонтом. Рассекая поднебесье, он ловил крыльями закатные лучи солнца и поднялся так высоко, что мороз стал стискивать грудь, красть маневренность и изящество полета. Приводя мысли в порядок, он облетел весь Кайзаль и вдруг закружил около той, что послужила всему началом и концом. Монавен. Он замедлил полет, вглядываясь в изгибы, изломы и выступы. Камень холоден, ибо никогда не сходившие снега не пропускали и луча солнца, не позволяя ему согреться; густые и темные тучи, то и дело сыплющие острой ледяной крошкой, точно душили свет, отбирая возможность растопить, уничтожить их хладное порождение. В том была и забота: Сердце Монавен никогда не замерзало, окутанное пухово-снежными сугробами и небесной лаской, и дышала она вольно, покуда билось оно, гоняя магию-кровь от своих корней до вершины. Но не теперь. Монавен спала. Что-то незримо изменилось в ней, хотя Алдуин никак не может взять в толк, что же именно. Те же острые каменные грани, та же стать и гордость, все это осталось таким, как и запомнилось Алдуину до его заточения. Лишь грязные рабские руки осквернили ее священное тело, истерзали его, изрезали. Высекли сотни ступеней, ведущих ввысь, словно люди мечтали взобраться по ним в небеса, уподобившись драконам. Это тоже мог вбить им в головы Партурнакс, чтобы… что? Алдуин не знал, к чему понадобились брату эти недостойные дракона игры. Словно поранившись о собственные мысли, Алдуин помчал к вершине. Теперь он точно знал, зачем прилетел сюда: на его вопросы мог ответить его брат. Мимо промелькнула крепость, обдуваемая яростными ветрами, и он отчего-то обернулся, чтоб поглядеть на нее. Ему понадобилась доля мгновения, чтобы понять: это место Пещеры, что была для Сердца Монавен крепкой грудной клеткой. Сливаясь не только с Пещерой, но и с самой Монавен, твердыня крепко стояла на каменных ребрах и словно тягостно вздыхала, вторя вьюге. Да, Алдуин не погребовал бы подобным храмом. Приземлившись, он снова занял Стену Слов. В подобном возвышении ему виделась удачная возможность подчеркнуть, как разнятся их места в иерархии драконьего рода. На черных крыльях таял белый снег. — Дрем йол лок, брат. Ты прилетел в мою обитель, чтобы закончить начатое? Партурнаксу ничего не осталось, кроме как утонуть брюхом в сугробе, почти сливаясь белой чешуей с искристым снегом. — Монавен не принадлежит тебе. Как и Довакин. Теперь он мой. Склонив голову набок, Партурнакс внимательно поглядел на Алдуина. Он хмыкнул. Его брат не меняет повадок. — Ответь мне. Что ты говорил Довакину, когда он пришел к тебе? Партурнакс подавился воздухом на вдохе. Вокруг заклубился горячий пар. Он не сомневался — брат удивлен подобным вопросом, да и сам он не ожидал, что озвучит его столь прямо. Впрочем, теперь, когда Алдуин одержал верх и над Партурнаксом, и над его карманным героем, брат не посмеет юлить и отступаться. Словно почуяв настрой Алдуина, он поступил с точностью до наоборот: — Он не раз приходил ко мне. Не знаю, какой именно разговор тебя интересует. — Ты прекрасно все понимаешь, — прорычал Алдуин. Его сердило не столько это притворство, сколько искорки веселья в голубых глазах. Он плавно соскользнул со Стены, оказавшись с Партурнаксом нос к носу, и в каждом его движении сквозила угроза. — Последний раз. Я хочу знать, почему он склонился перед тобой. — Ты ошибаешься, Алдуин. Я не считаю Довакина своим слугой. Разумеется, он не сознался бы в своих делах, что противоречили его образу милосердного мудреца. Партурнакс оставил свое величие, оставив своего собственного брата и весь драконий род, но Алдуин хорошо помнил его прежние нравы. — Почему это так важно для тебя? Алдуин выдержал паузу. Конечно же, он не собирался сообщать Партурнаксу, что получил — немыслимо — отказ от этого своенравного смертного. Это лишь уверит брата в том, что у его плана есть шанс воплотиться в жизнь. А уверенность — мощное оружие. Вложить подобное Партурнаксу в лапы значило бы подставиться, совершить ошибку, и Алдуин больше не спустит подобную глупость самому себе. — Мне интересно, в чем ты успел его убедить. И почему Довакин боится сказать мне хоть одно лишнее слово. — Потому что ты его враг, — Алдуин узнал эту фразу. Значит, Хель разговаривает с ним словами Партурнакса? До чего же уморительно. — И расспрашивал он тоже о тебе. Всегда. — Как перерубить мои крылья секирой? — без особого интереса уточнил он, но слова его сочились ядом ехидства и раздражением. — Поначалу и это, — Партурнакс раздумывал о чем-то долю мгновения и кивнул. — В тот раз он спрашивал о том, какой ты. — И он узнает все, брат. Сам. Когда оставит служение тебе. — Мне никто не служит уже давно. Я сумел подавить свою кровь. — И это жалко, — рот будто бы наполнился гнилостной кислотой. Таково на вкус отвращение? — Что же ты ему сказал? — Ты властный и жестокий, брат. И не останавливаешься ни перед чем. — Именно так, Партурнакс, — Алдуин оскалил острые зубы. — Таким и должен быть его повелитель. — Он будет видеть в тебе врага и дальше. Борьба продолжится, брат. Партурнакс оскалился тоже — в каком-то злом веселье. Он взмахнул крыльями и оттолкнулся от земли, видимо, замерзнув и решив согреться в движении. Значит, брат предлагает полетать? Алдуин без труда нагнал его и даже оказался впереди. — Но ты ее уже проиграл. — Быть может, и так. Но может и нет. Прошлое неотвратимо, и лишь оно — истинно. А пока ты не можешь совершить желаемое, иначе тебя бы здесь не было. Рассчитывая, что Алдуин замешкается, Партурнакс резко ушел вниз и совершил петлю, но он легко повторил этот поднебесный пируэт с куда большей уверенностью и мастерством. Когда-то Партурнакс был равным своему брату в полетах, но те годы, что он провел, отгородившись ото всех, забрали у него и шанс снова поравняться с Алдуином. Партурнакс уязвленно фыркнул. — Ты надеешься, что Драконорожденный будет сражаться. Или что придет другой. Но я этого не позволю. — Пока что твои успехи не велики, — всего на мгновение в образе брата Алдуин увидел того Партурнакса, что был раньше. Дерзкого, сильного и язвительного. И хотя это наваждение уносят ветра Монавен, Алдуин отплатил ему той же монетой. — Пока что. Ты веришь, что я не смогу подчинить себе человека? А когда-то ты был превосходным стратегом, Партурнакс. Я обещаю: он станет моим жрецом. И я хочу, чтобы ты застал этот момент. Алдуин никогда не бросал слов на ветер. Это знал и Партурнакс. — Тебе нужно будет постараться, если ты хочешь, чтобы тебе служил тот, кто давно похоронил себя. Люди — не безделушки, Алдуин. Ты никогда этого не понимал… Он почти услышал продолжение фразы брата. «И именно поэтому проиграл». Как это похоже на него. Что же, если Партурнакс уверен, что в этом и есть корень его поражения, подобной ошибки Алдуин не допустит. — Почему для тебя это так важно? — спросил Партурнакс снова. — Я хочу узнать все о своем враге. И видеть его возле себя. Партурнакс промолчал и больше никак не выказывал своих помыслов, хотя Алдуин был уверен — он поселил в его душе сомнения в собственной исключительности. Колеблясь, он уничтожит себя изнутри, и Довакин сам сможет посмотреть, как его прошлый господин жалок. От подобного сравнения между братом и собой Алдуин только выиграет. Ему невольно вспомнилось уважение в голосе Довакина, затем его слова о ненависти… К Алдуину пришло понимание: он расколол главную загадку последних дней. — Из тебя получился плохой учитель. Я научу его использовать Голос. Где-то на задворках сознания мелькнула яркая картинка того же восхищения в голубых глазах врага, обращенных к нему.