***
Привет мир, это Виктор Никифоров. Мне двадцать три. Я всё такой же: голубые глаза, платиновые волосы и широкая улыбка. Да, я стал таким, о каком мечтают все девушки. Так оно и есть. Почти. Кроме одной. Кроме неё. Я — фигурист, знаменитый и талантливый. Так пишут все газеты и журналы, кроме одного. Кроме её журнала. Она критикует каждое мое выступление, и каждый раз я прошу, чтобы мне приносили только этот журнал. — New World? — усмехнулся я, держа в руках этот журнал. — Да, и вправду «Новый Мир»*. Я следил за её жизнью. «Я — антифанат Виктора Никифорова», — значилось в моей ленте новостей. И боль ножом резанула по сердцу, разрывая его, раздирая на куски. «Я считаю, что Никифоров — очередная «короткая звезда». Он быстро поднялся, значит, быстро упадёт», — пестрело в её колонке. И немой крик вырвался из горла, в ушах зашумело. Меня скрутило.***
Телефон редакции разрывался от звонков. — Настя, тут тебе звонят так-то. В кабинет вошла высокая шатенка с зелёными глазами. Быстро оглядев стол с разбросанными бумагами, девушка подошла к чёрному креслу, повёрнутому к окну во всю стену. В кресле сидела Анастасия Романова — журналистка, имеющая свой журнал. И сейчас она развалилась в кресле и слушала музыку в наушниках, закрыв глаза. — Эй! — шатенка подёргала Настю за плечо. Критик открыла глаза и вынула один наушник. — Что, Маша? — безразлично поинтересовалась Романова. Мария Кохановская — ещё одна подруга Насти. Они познакомились в институте, были в одной группе. Маша — художник и занимается творческим оформлением журнала. Характер у неё добрый и весёлый, очень общительна и добродушна. — Как что? — возмутилась Кохановская. — У тебя телефон сейчас разорвётся! — Пусть, — отмахнулась Настя. — Всё равно звонят бездарные люди. На столе под бумагами завибрировал личный телефон критика, оповещая о звонке мелодией «Blood, Sweat & Tears». Настя крутанулась на стуле и откопала телефон из-под завала. — Алло… — Настя, блин, тут такое!.. Ты охренеешь! Включи телик на первом канале! Прямо сейчас! — заорала по ту сторону взбудораженная Ирина и тут же отключила вызов. Да, Ирина Крылова не перестала общаться с Настей. Даже наоборот, она теперь главный фотограф журнала «New World». — Маша, включи первый, — коротко бросила Романова, удобнее устраиваясь в кресле. Экран вспыхнул. На нём появились лёд, арена, огромная толпа и… Он. Он был на льду и исполнял очередную программу. С первого взгляда всё безупречно, но Настя видит в глазах, жестах, быстро промелькнувшей мимике, что он волнуется. Очень сильно волнуется. – …Это выступление Виктор Никифоров посвятил одному человеку! — кричал комментатор. — И этот человек — его анти-фанат, Анастасия Романова! Журналист и критик, уничтожающая каждое выступление Никифорова!.. Настя вытаращилась на экран, её глаза не смели оторваться от подобного зрелища. В душе воспряла буря эмоций: злость, ужас, восторг, гнев, боль, отчаяние, разочарование. Критик досмотрела выступление до конца. И сразу же отвернулась от телевизора к окну.***
— Виктор, что Вы имели в виду, когда писали, что посвящаете выступление антифанату? Надоедливые журналисты. Бесят все они, вся их братия. — Я захотел посвятить это выступление не сколько анти-фанатке, сколько нашей с ней вражде. Отношениям, так сказать, — и искусственная улыбка от уха до уха.Ложь, ложь, трижды ложь! Конечно, выступление посвящено ей одной! Единственной и неповторимой! Той, что никогда не примет меня! Но навсегда засела в моём сердце, окопалась так глубоко, что её не вытащить ничем.
Я добрался до своей машины. Водитель распахнул дверцу, и я нырнул в прохладную полутьму. — Куда сейчас? — спросил водитель. — На выставку, на Невском, — бросил я, глядя в окно. Машина плавно тронулась с места.***
— Как это не пойдёшь? — вскинулась Ира. — Ты не понимаешь, как это важно? Там будут другие журналисты, и ты тоже должна там быть! — Я устала, — безразлично кинула я, падая на диван. — Да хоть мертва, а на выставке должна быть как штык! — воскликнула Крылова и вышла из моей квартиры. Я тяжело вздохнула, но заставила свою ленивую тушу подняться с удивительно мягкого дивана и поплелась в душ. Пять минут, и я вышла. Далее я выискала в своём шкафу чёрное платье с полупрозрачной градацией и рукавами до локтя и надела его. Сделала себе лёгкий макияж и расчесала волосы, оставив их распущенными. Я взяла черную кожаную сумочку, закинула всё самое необходимое (телефон, ключи, деньги, плеер с наушниками, жвачку и блеск для губ) и забросила её (сумочку) на плечо. В прихожей надела чёрные лаковые туфли на каблуке с закрытым носком. Внизу меня ждало вызванное Ирой такси. Предусмотрительная она! — На выставку, на Невском, — сказала я и откинулась на спинку сидения, прикрыв глаза. Машина мягко двинулась.***
— Добро пожаловать, Анастасия Романова, на нашу выставку, — вежливо поприветствовал меня дворецкий в чёрном классическом костюме. — Благодарю, — также вежливо отозвалась я и взглядом принялась искать Ирину. А вот и она. В синем платье с белым поясом и белыми туфлями. Волосы завиты в кудри на одну сторону. Пальцы сжимают белый клатч. — Настя, ну наконец-то, — выдохнула Ветрова. — Я уж вправду подумала, что ты не придёшь. Пойдём, я познакомлю с хозяином выставки. Было видно, что моей подруге чертовски неудобно в платье и на каблуках. Я догадывалась, что она мечтает о джинсах, кедах и бесформенной футболке или толстовке с капюшоном. — А, вот и он, — наконец сказала Ирина, указывая на высокого пожилого мужчину. — Он француз, приехал в Россию два года назад. Мсье Жак очень хороший собеседник. Мы подошли к хозяину выставки. Ирина завела разговор с мужчиной на французском. Говорила моя подруга вполне бегло. Она всегда любила языки, но предпочла общению с иностранцами фотографии. Похоже, Ирина и месье Жак совсем забыли обо мне, и я оставила их за разговором, а сама решила осмотреть выставку. Здесь были картины. Множество картин. Натюрморты, портреты, автопортреты и пейзажи. Маше бы тут чертовски понравилось. Я остановилась напротив одной из картин. На нём изображалась поистине мирная картина: девочка и мальчик, лет пяти-шести, сидят на берегу реки и смеются. У обоих были светлые волосы и голубые глаза. Наверное, брат и сестра. На заднем плане голубел лес. Под картиной была надпись. Естественно, на французском. Я попыталась разобрать название, вспоминая уроки французского в школе. Но куда там? Я не относилась к языкам так тщательно, как Ирина. — Наивно-мирная картина, да? — раздался за моей спиной мужской голос. — Да, пожалуй. Но это ведь дети, они и должны быть изображены так невинно и беззаботно, — я пожала плечами. Мужчина встал рядом со мной. Я заметила его серый классический костюм краем глаза. — Именно в такие моменты начинаешь верить в судьбу, не так ли? — задал странный вопрос мой собеседник. — Что Вы хотите этим сказать? — я повернулась к мужчине и застыла. Передо мной стоял, повернувшись в профиль, молодой парень моего возраста. В сером классическом костюме, чёрных лакированных ботинках, белых перчатках и рубашке и с чёрным галстуком. С копной платиновых волос, искрящимися весельем голубыми глазами и ослепительной улыбкой на губах. Он повернул ко мне голову, его лицо озарила мягкая грустная улыбка. — Ну здравствуй, Одуванчик. Я почувствовала, как в горле застрял комок. Я попыталась сказать хоть слово, издать хоть звук, но губы отказывались размыкаться, а в душе разверзлась огромная дыра. — Настя! — раздался оклик Ирины. — Почему ты?.. В-Виктор? — охнула Крылова. — Привет, Ир, — не отводя взгляд, отозвался Виктор. Я тяжело сглотнула. — Что… Что ты тут делаешь? — выпалила я и мысленно себя похвалила (сказала хоть что-то путное). Да, не так я представляла себе нашу встречу. Не то чтобы я часто думала о Никифорове, но всё равно мысли периодически всплывали в голове. — Пришёл на выставку, — усмехнулся Никифоров. — А ещё я тебя пришёл повидать. Я вздрогнула от последних слов парня. Фигурист неожиданно сделал быстрый и широкий шаг навстречу мне, схватил за руку в районе локтя и поволок за собой. Я могла отбиться, но что-то мешало мне. Это были не пальцы Виктора, с такой силой и нежностью (?!) впивающихся в мою руку, не то, что парень выше меня на целую голову. Просто я не могла поднять на него руку. Виктор затолкал меня в какую-то подсобку. — Ты что творишь, Фрозен? — прошипела я, пытаясь отцепить пальцы Никифорова. Но они словно намертво приклеились (клей «Момент»). — Стой спокойно. Виктор отпустил мой локоть и, прежде чем я успела хоть что-то сделать, крепко сжал меня в объятиях. Было тепло и так уютно, так по-домашнему и по-родному. Я не смела выбраться из этого захвата. Никифоров пристроил свою голову на моей макушке. Я слышала его шумное и сбившееся дыхание. — Я очень скучал.