love, like art, must always be free

Cold War Kids – First Вместо описания: /Берлинская стена была возведена в 1961 году. Через 12 лет после разделения Германии на две самостоятельные, подконтрольные СССР и США страны, она стала материальным символом Холодной войны, существование которого игнорировать было просто невозможно. Вольфганг скучал по свободной Германии, в которой ему не пришлось жить. Уилл не знал, как быть справедливым, сторожа клетку величиной в Берлин. /

– It's Independence Day. – What's best in life, huh? – I don't understand. – No, you wouldn't.

Отец Вольфганга ещё в сорок девятом понял, что капиталистическая ФРГ даст его семье куда больше, чем социалистическая ГДР. Даже грабить и убивать пробританских, американских и французских жителей наверняка было немного приятнее чем своих, советских. Отцу Вольфганга даже не нужно было доживать до возведения стены: ему было всё равно, Германия не имела для него никакого значения. Поэтому Вольфганга всегда удивляло то, что его отец, советский солдат и истинный патриот, остался в Берлине после войны. Возможно, всё было бы по-другому, если бы он не решил, что обосноваться здесь и жениться на немке - неплохая идея. Видимо, он думал, что победитель заслуживает большей награды. Возможно, Вольфганг иначе относился бы к русским, если бы не был с ними так близко знаком. Если бы не был одним из них, конечно. Но неприязнь к русским в его роду и к тем, что за стеной, блеклая и смешная по сравнению с раздражением по отношению к слившимся с Берлином американцами, рядом с которыми Вольфгангу приходится существовать. Ему приходится существовать рядом с Уиллом, который спрашивает: — Как ты здесь оказался? «Здесь» — это на Западе, и Вольфганг правда устал от этого вопроса, преследующего его всю его сознательную жизнь.Всё, что папаша оставил ему — это своё происхождение и все прилагающиеся к нему стереотипы. Он не знает, как вышло так, что даже коренные жители Берлина начали забывать о том, что когда-то жили в одной стране. От американца слышать это было почти оскорбительно, ведь это Вольфганг должен спрашивать, как он здесь оказался. — Я здесь родился, — отвечает он глухо и нехотя. «Это один город. Что с тобой не так?» Для Уилла никогда не существовало цельного Берлина и неделимой Германии. Для него была только cтена. Уилл оказался здесь по воле случая и никогда не знал, что значит скучать по тем временам, когда ты ещё не родился. Он не видел, как его страну, находящуюся в безопасности за океаном, делят на части рвы и танки. Уилл не зарывался в учебники истории, по крупицам выуживая свободу и независимость. Наверное, он и правда полагал, что делает то, что хотя бы отдалённо напоминает справедливость. Проблема была в том, что Уилл и правда был неплохим парнем, и изо всех тех чужих, омерзевших Вольфгангу в своей жестокости и равнодушии людей, был единственным, кто обратил на него внимание как на человека, а не как на безликое пушечное мясо под охраной американских, французских, британских и немецких стервятников. И это идёт вразрез со всем тем, к чему Вольфганга заставил привыкнуть «Антифашисткий оборонительный вал». Уилла нельзя приравнять к иностранцам, ещё оставшимся на немецкой территории и прививших им жестокость друг к другу. Не в правах Вольфганга, конечно, осуждать соотечественников за бесчеловечность. Поэтому он обещает себе не злиться. Не мешать не щадящие удары и хриплые извинения, ломанные объятия и сочащуюся изо всех ран подряд гневную и усталую грусть. Обещает. Но не может. Над ним нависает тень стены, живого позора из камня и бетона. Ранним туманным, зябким утром он выскальзывает из чужого тепла, не понимая, как здесь оказался. Где он свернул не туда? Память — и его, и Уилла — точно знает заученные наизусть детали одного из чекпоинтов. В шестьдесят девятом Вольфганг наконец начал играть по-крупному. Крупные западноберлинские герры обитали на Чарли, Альфе и Браво*. А значит, и он тоже. Штайнер и сейчас бы локти кусал — даже слежка за теми людьми озолотила бы его. Вольфганга от мыслей о деньгах отвлекло чьё-то явное и неприкрытое сочувствие. «Понимание» сказать страшно — он бы не понял. В тот день, прячась за кирпичным складом, он выкурил все сигареты, что были, почти забыв о Фуксе. Хотелось не то что локти — голые руки кусать до крови от прошибающего предчувствия неизбежного. В восемь вечера Вольфганг встретился с мягким и решительным рукопожатием. А ещё через несколько дней — когда у американца всё-таки кончились вопросы, на которые он сам ответить не мог — неприлично жаркими и чувственными для такой холодной войны поцелуями. Если он мог почувствовать что-то, отличное от драпируемой упрямым раздражением тоски, то «Чарли» помогла ему и Уиллу ощутить это. И с кровью, и с болью, и с разделённым чужим смехом. Путаясь в едва осязаемых воспоминаниях и верных догадках. Не сравнимое с обыденными пятью чувство притянуло их друг к другу, как два полярных магнита. Это было год и целую вечность назад. Год, который Вольфгангу, кажется, удалось выкупить за не сравнивые ни с какими марками нервы, обращается в оседавшую под ногами пыль, от которой в груди мечется беспокойный, изнуряющий кашель. Уилл думал, что охранял стену, но одиннадцать месяцев Вольфганг охранял его от стены, собственных мыслей и чувств, которые, кажется, и правда кто-то залил бетоном. Он не помнит, чтобы когда-то был таким. Одиннадцать месяцев, когда солнце над Берлином светит ярко, а сердце заразилось надеждой, должны были научить его любить, а не ненавидеть. А ещё посреди его города никогда не должно было быть сорока трёх километров непреклонного, тупого и неумолимого бессердечия. Уилла здесь, в общем-то, тоже быть не должно. Его отец был отправлен в Берлин во времена Второго Кризиса, ещё когда стена только-только заявила о своих правах на город. Возвращаться в Америку после он либо не счёл нужным, либо не мог по долгу службы. Сам Уилл считал, что поступает правильно, записываясь в ряды добровольцев и охраняя границу точно так же, как охранял его отец. Милая семейная традиция. Вольфганг знал, что Уилл никогда не поднял бы на него оружия. Вряд ли он использовал хоть один патрон. Но что-то лихорадочное, противящееся тому, что он знал и видел, как нельзя лучше соответствующее тому времени и месту, где он жил, заставляло постепенно остывать и холодеть. — Ты куда? — Уилл спит чутко, а ещё многое чувствует. Уилл привык к светлым, тихим, поздним, но почти всегда общим утренним часам. В те дни, когда он не поглощен вооружённым до механических зубов бетонным монстром, конечно. — Домой. Проблема в том, что Вольфганг больше не знает, где его дом. Ему не хочется возвращаться. Никуда. Когда Уилл был здесь, Вольфганг больше не чувствовал себя своим, здешним, правильным. Почему-то у него очень часто возникало ощущение, что Уилл был здесь первым. Этот город фактически принадлежал ему. Это из-за него Вольфганг терялся и совершенно не мог понять, кто он и где его место. Ведь это был его город. Его. Только таким он теперь не ощущался. И Вольфганг правда не понимал, почему солдат с ружьём наперевес имеет больше права называть Берлин своим, чем он. Подлое, желчное, с противным скрипом открывающее забытые двери в самые страшные мысли, чувство, твердит: чужой. Он бредёт по улицам, постепенно окружаемый толпой людей. Сонных берлинцев, находящихся в спячке вот уже почти десять лет, хочется перебить, как мух. Вольфганга до безысходности злит их покорность, безволие и то, что все, как один, делают вид, что так и нужно. Город будто состарился на несколько десятков лет: сухость и отстранённость заражают всех и каждого. Вольфганг искренне удивляется тому, как немцы, ещё после войны, казалось, удавившие любое чувство гордости, мирятся со ставшими привычными (от этой мысли правда страшно) интервентами. Бедные девушки, горько напоминающие ему мать, выходили замуж за иностранцев, и он почти не мог разглядеть за их улыбками отчаяние, как бы ни пытался. Вольфганг осуждает их в очередной раз. А потом проводит очередную ночь с Уиллом. У него складывается ощущение, что он продаёт родину. Это было даже хуже, чем если бы он поддержал Гитлера в тридцать третьем или бросил оружие, отказавшись защищать Берлин в апреле сорок пятого. Вольфганга лихорадит и рвёт на части. Он не приходит к Уиллу и ему не позволяет. Потому что если приходит, то искренние попытки помочь воспринимаются в штыки, и это всегда плохо кончается. Вольфганг, не жалея, втыкает иголки в его ничего не подозревающее сердце. Делает вид, что не понимает английского, обходит стороной любые попытки парня почувствовать его, а четвёртого июля вообще смеётся Уиллу в лицо. Он потерял доверие к его обещаниям, ведь лучше не станет. Уилл мрачно и молчаливо осознаёт для себя, что hass в их слове всё-таки важнее liebe**. Вольфганг говорит себе, что такого слова, как liebe, для американца в немецком языке существовать вообще не должно. Ненавидеть приятно, но тяжело. Безликую толпу, штампованных военных и серых политиков ненавидеть гораздо легче. Чтобы ненавидеть кого-то, ставшего так опасно близким, нужно запастись терпением и храбростью. Остатки нежности и привычки, всё ещё не выветрившиеся и оттого опротивевшие взвизгнули под тяжёлыми ботинками непоколебимости и решительности, как затравленный на улице домашний кот. Вольфганга в кошмарах мучают собственная живая улыбка, странная, но нужная ему жизнерадостность Уилла и его полный чего-то нового, тёплого взгляд. И свободное, оттаявшее после холодной зимы сердце, которое его нынешнее, огрубевшее и каменеющее, заставляет болезненно ныть. Ему не от кого прятаться в душной квартире, когда мельчайшие ощущения выползают наружу. Вольфганг давит их, как змей, которые грозятся связать его по рукам и ногам. «У тебя есть стена и безоговорочная уверенность в том, что я тебя удержу». Наверное, что-то в этом роде сказал бы Уилл. Наверное, что-то в этом роде Уилл пытался ему сказать. Всё это время. Есть, мол, на что опереться. «Стена крепкая, она так просто не падёт». Вот именно. Его собственные стены, возводившиеся годами, не могли рухнуть просто так. Хотя Уиллу даже не нужно было вооружаться инструментами, чтобы бесчувственная махина дала трещину. Просто так. И это было гораздо опаснее, чем колючая проволока, вьющаяся сверху. Из реального у Вольфганга всегда была только стена. Ему хочется переписать историю, совершить революцию, начать совершенно новую эпоху. Пролететь над стеной и над городом пушечным ядром. Иногда кажется, что лучше было бы воевать где-нибудь под Москвой, чем здесь, с призраками своих предубеждений, высоко смотрящих со стены. Ещё со стены на него смотрят страхи. Страх того, что война никогда не закончится. Их так и будут держать в железной клетке, как диких зверей. Зверям тоже бывает страшно. Снесите стену. Страх того, что неуёмное, отравляющее чувство беспросветной грусти, встретившееся ему ещё в шестьдесят первом, никогда не уйдёт. Страх того, что бескорыстное упрямство и верность Уилла всё-таки дадут о себе знать. Вольфганг не привык бояться, но он может справиться далеко не со всеми страхами. Так что делает то, что может. В этот раз он выкуривает всего одну сигарету, высматривая в свете прожекторов ментально очерченный силуэт. Восемь вечера, и чекпоинт выпускает из своей с виду скромной, но ужасающей пасти уставшего от такой справедливости и собственных чувств (Вольфганг впервые задумывается о том, сколько невысказанного в свою очередь у него тоже было) Уилла. Они впервые за долгое время заговаривают без поджидающих за каждым вторым словом уколов совести/ненависти и тщетных попыток исправить/усугубить ситуацию. Вольфганг предельно спокоен, и поэтому, наверное, то, что он говорит после, окатывает Уилла ледяной водой, пробирая до костей: — Теперь ты видишь, что никто из вас не вершит справедливость? Оглянись вокруг. Всё это происходит из-за таких людей, как ты. Впервые за долгое время они заговаривают спокойно и впервые серьёзно. И если спокойствие — как буря в стакане воды, то серьёзность и значимость разговора нависает и сдавливает изнутри. — Но стену решило построить советское руководство. Я здесь не при чём. — Уилл знает, о чём говорит. Он не говорит «мы» или «они». Он понимает, что перед Вольфгангом ответственность всегда лежала на нём. — Я не хотел этого. И не было бы ни дня, когда я не пожалел о том, что эта чёртова стена существует. Я знаю, что она для тебя значит. «И что же она для меня значит?» Стена для Вольфганга значит слишком многое. Среди прочего, как он думал ещё пару месяцев назад, — то, что если бы её не было, они с Уиллом никогда не встретились бы. Если бы этот факт что-то значил для него сейчас. Почему он должен верить, что всё будет в порядке? Что-то шептало ему: «Подожди немного, скоро всё образуется. Стена не будет стоять вечно, война закончится». Сколько он должен был ждать? Он хотел жить сейчас, неужели этого так мало? — Из-за таких людей, как ты, — медленно выходящим из-под контроля голосом произносит немец. — Вы внушили людям, что это нормально — разделить страну и сделать из неё две огромные песочницы для того, чтобы политики смогли поиграть. Поиграть в свою, куда более выгодную им войну. Вы внушили людям, что это нормально — ненавидеть друг друга. Убивать друг друга. За пересечение блядской границы, в которой нет никакого смысла, — голос Вольфганга дрожит, и самого его крупно трясёт. От злости не на безликих людей, не на Уилла, а на себя. Он ничего не может изменить. Уилл тоже ничего не мог бы изменить. Но он здесь. — Что было правильного в том, чтобы решить остаться здесь? Ты ведь не такой, как они. Почему ты не вернулся в Америку? У него такое лицо, будто он заплачет и засмеётся одновременно, и Вольфганг хмурится, прежде чем услышать: — Я встретил тебя. Он ощущает отголосок похожей, родственной ему безысходности и отчаяния. Ни один из них не мог побороть в себе то упрямое, неотступное и рвущееся наружу чувство. Поэтому Вольфганг презирал Уилла, считая его виновным в том, чего тот не совершал. Поэтому Уилл оставался в Берлине, думая, что своей гуманностью и стремлением что-то изменить несёт справедливость, которая немцам не была нужна. Им была нужна свобода, а из свободного у Вольфганга теперь — только дышать. Уилл никогда не знал потребности в свободе. — Я... — Уилл, несмотря на его осторожность и деликатность, впервые на памяти Вольфганга выглядит таким взволнованным. — Я просто хотел сказать, что... Вольфганг понимает. Наверное, он делает вид, что ему всё равно, но дышит часто, а в глазах непоправимо мутнеет. — Даже не думай, — резко обрывает он. — Не говори этого. «Не говори ничего. Не говори ничего, а то мы совсем пропадём»,— они, как бы ни пытались, не умеют читать мысли друг друга. И это единственное, чему Вольфганг рад. У Уилла такой вид, будто из него выкачали весь воздух. Уилл многое хотел бы сказать, но сейчас — не может. Кто вообще запрещает о таком говорить? Вопреки всему тому, что хотел сказать, он прекрасно понимает, что делать этого не нужно. Вольфганг хотел бы притвориться, сделать вид, что ему жаль. Но он уже забыл, что это такое. И если раньше он боролся с самим собой за право сожалеть и чувствовать, то сейчас он решил. Он уже давно всё решил. Они оба поблекли и высохли, а ночь слишком сырая и насыщенная. — Нам лучше не видеться, — это слишком очевидно, чтобы произносить вслух, но Вольфганг чувствует, что сказать что-то нужно. Он потерял чувство меры, но ему не хочется быть жестоким к Уиллу снова. «Почему-то ты всё равно это делаешь». — Ты пришел попрощаться, — с пониманием произносит он. Уиллу было достаточно малейшего ощущения, ему не нужно ничего объяснять. Они прощаются сдержанно и, кажется, простив друг другу всё. Вольфганг слышит, как что-то тоскливое плетётся за Уиллом. Уилл ещё не знает. Он понял, но не всё. Наверное, поэтому не заметил того, как у Вольфганга внутри что-то коротко, но наконец-то честно взвыло. Феликс его понял гораздо лучше и тоже без слов. Кто-то мог сказать, что они сошли с ума, но после той истории со Штайнером и его бриллиантами им вряд ли удалось бы выжить на Западе. Ни Уилл, ни те парни, бежавшие с Востока, у которых друзья переняли катер, этого не знали. Только Шпрея встретила их кромешной тьмой и спокойными, гостеприимно переправляющими беглецов, волнами. И каким бы железным там, на другом берегу, ни был занавес, Вольфганг впервые ощутил, что ветер на реке пахнет свободой. Стена рано или поздно рухнет. Может быть, совсем скоро. Может быть, они могли бы подождать. Вольфганг не боялся ни Штайнера, ни Сергея. Вольфганг боялся того влияния, которое оказывал на него Уилл. Они стояли на ногах слишком нетвёрдо и слишком близко. Вольфганг не хотел дать им, обуреваемым противоречиями и безумным временем, сжечь друг друга, чтобы согреться. В конце концов, им, детям Холодной войны, всегда будет немного зябко, каким бы ярким ни было солнце и привычным чужое тепло. * Чарли, Альфа, Браво — три основных контрольно-пропускных пункта, ведущих из Западного Берлина в Восточный, из ГДР в Западный Берлин и из Западной Германии в Восточную (Западный Берлин — отдельная административная единица) ** hassliebe — немецкое слово, обозначающее отношения на уровне любовь-ненависть. + Антифашисткий оборонительный вал — официальное название Берлинской стены. + Второй кризис — Берлинский кризис 1961 — собственно, начало истории стены, в Берлине появляются танки и американские солдаты.