Ветер воды

***

      Солнце оплавлялось на горизонте, истекая лавово-алым соком и топя всё живое и неживое вокруг в своих лучах, капало горячим воском на мозги, не оставляло в покое, вынуждая приближаться к нему — а иначе и не достигнуть цели, в которую с каждой каплей воска верилось всё меньше… Зато он теперь точно знал, что идёт на запад. И на кой чёрт ему эти знания там, где ему остаётся полагаться только на подслеповатую интуицию? И всё же эта интуиция, какой бы слепой ни была, глядела в корень…       Перрон возвышался над узким бесконечным тоннелем, в конце которого — только огромный лавовый шар, жерло самой галактики, испепеляющее с каждым шагом, проложенным прерывистой цепочкой к его немилосердным объятиям.       Видимо, именно эта цепочка и вела за ним Ветра — только Макс вспрыгнул обратно на асфальт, как тут же напряженно прислушался: цоканье потухло, как огарок свечи, чьё пламя плясало верой в его зрачках, не давая свернуть с пути. Тревога охватила его, затопляя шлюзы рассудка, как если бы он лишился своего единственного верного друга и товарища в пустыне и попал в печку-одиночку, не в силах даже схватиться за прутья, ошкуривающие ладони драконьим дыханием.        — Ветер! Малыш!       Так звал он очень и очень долго. Надрывал связки до хрипоты. Спрыгивал на рельсы, но, не ощущая и признака существования пса, каждый раз возвращался на твёрдую, прочную основу — платформу.       Солнце высушило его, испило до дна — даже слёзная жидкость покинула его. А какая разница? Всё равно никто не увидит этого наводнения…       Обследовать территорию вокзала была тухлая затея.       Безглазо глядели покинутые комнатушки, вероятно, раньше сдававшиеся под привокзальные кафешки, магазинчики и сувенирные лавки. Некоторые выглядели так, будто в них вёлся ремонт: банки с краской почили друг на друге лестницей в никуда, рейки и блоки были свалены в кучу… Напрасная надежда на возвращение в этот город-призрак…       Вообще-то по началу ему было даже интересно — интересно идти по специально для него придуманному кем-то маршруту (но разве реальность бывает настолько кошмарной? Ему бы хотелось верить, что нет): по началу — это аж тогда, на прошлой остановке, но солнце вытянуло из него последние силы…       Он не мог дольше бродить по полутёмным лабиринтам подвокзалья, хоть они и были тёмными, от них тянуло сыростью и смертью, а натыкаться на трупы ему не хотелось и подавно — внутренность вокзала оказалась такой же пустой, как и наружность: все стенды, выделенные под расписание, пустовали — и он обречённо поднялся наверх.        — Бред! Я попал в какой-то бред!!! — он даже взвыл от овладевшей всей его душой тоски.       Увидев жестянку, выкатившуюся, возможно, когда-то из чьего-то багажа, он вспомнил невинные забавы бриза у него на родине и, криво улыбнувшись, задумал недоброе.       Потерпевшая, так некстати (или всё же…?) попавшаяся ему под ноги, получила с полна: отлетела к самому краю перрона и, оказавшись банкой с краской, полила тоненькую алую струйку прямо на пути.       Он устало прикрыл глаза, особо не интересуясь случайно закатившейся в его нелёгкую судьбу банкой. Но странный по своей продолжительности звук вернул его к здравости.       Жидкость лилась, не переставая. Журчала ручейком, низвергаясь водопадиком на рельсы. Значит, банка выкатилась не так давно, и краска была свежая.        — Что за…? — только и смог выдавить он, неуверенной тяжёлой поступью приближаясь к пробитой банке.       Остановился на самом краю. Тронул банку мыском ботинка, но она и не покачнулась, будто кто-то невидимый надёжно прибил её гвоздями к асфальтовому покрытию.       — Что? За? Чёрт? — продолжал беседу с пустотой Макс.       Он замахнулся и впечатал неслабый удар по жестянке, по крайней мере, посильнее того, что отбросил банку к краю, но смог только жалобно заскулить от боли, причинённой ему упрямо-недвижимой железякой.        — Я тебя ненавижу! Ненавижу! Не… — он и не разбирал толком, к кому обращается в этот момент: кандидатур было с вагон и ма-а-аленькую тележку. Как бы то ни было, тот, кто придумал эту игру для него, уж точно пожалеет об этом. Он найдёт его во что бы то ни стало и сломает ему челюсть! Ну или ещё чего — придумает по ситуации…       Сжав кулаки до хруста, он гневно нахмурился, почти по-звериному скалясь на подёрнувшиеся чернотой небеса:        — Ну, Джу, ну… — договорить он не смог: слова смешались и встряли костью в горле, как только его взгляд оскользнулся на краске и различил смазанные отпечатки следов.       Следы были нечеловеческие.       — Ветер… Малыш! — на сей раз отчаянье отпустило его и в сердце затрепетала бабочка надежды. Огненная бабочка, и оттого несгораемая. Вечный огонь веры нёс его дальше по кровавым собачьим следам… ***       Ночное небо гладило по голове ласково, приветливо, ободряюще. Он поверил в жизнь, включая и жизнь после смерти, с самым заходом солнца, напав на след.       Вот только, видимо, он далеко отстал от своего Ветра, судя по затишью и не выказываемых явно знаков его присутствия с ним, рядом… Это одновременно и пугало его, и подстёгивало идти дальше, не сбавляя скорости, навёрстывая упущенное расстояние шаг за шагом…       Только теперь он ощутил в полной мере невольную благодарность банке: ведь если бы не краска, он бы в жизни не обнаружил тянущейся к горизонту тоненькой ниточки следов. Но почему Ветер продолжил путь без него, почему не остановился подождать?       А, может, ему просто показалось, и Ветер и никогда и не был его?       Эта мысль напоила его ядом злости и снедающего изнутри отчаяния; бабочка затрепетала в груди, стукнувшись в стеклянные прутья грудной клетки, и он почувствовал, как стекло трещит и плавится от её крыльев.       Невероятная боль пронзила его насквозь, и он, замедлившись, на ходу рухнул, как подкошенный, прямо на рельсы. Обхватив колени в полуяви-полубреду, свернулся, да так и замер калачиком в позе эмбриона. Последней его мыслью было: «Только не поезд, прошу…». Последним его чувством была ирония: ведь ещё станцию назад он бы слёзно молил разглядывающую его пустоту с неба об обратном…