фолианты ее слез.

А иногда Доктор слышал, как она плакала. Это были короткие и глухие всхлипы, которые отпечатывались на его сердцах следами когтя кошки и ныли. Неустанно ныли. Наверное, наберись он храбрости, он бы все-таки постучал в одну из дверей ТАРДИС, ведущую в ее спальню, но каждый раз, когда он оказывался рядом с нужным местом, рука почему-то вдруг замирала в воздухе, и он переставал дышать, оцепенев от липкого страха, что зудящими мурашками начинал струиться по позвоночнику. Клара не часто позволяла себе такие слабости. Она, имея пылкий нрав и эту невероятно человеческую эмоциональность, умела контролировать себя ничуть не хуже Доктора, который выдавал свое настроение лишь грозными бровями, сдвинутыми на переносице. Хотя она всегда угадывала его по голубым глазам, что смотрели с пониманием и нежностью, даже несмотря на тучность надбровных дуг. Клара всегда смотрела на него и улыбалась, и в порыве обнять его за очередную спасенную жизнь, она, зная, как он терпеть не может объятия, всегда останавливалась рядом с консолью и лишь смотрела на него, улыбаясь так тепло, что Доктор не мог даже взглянуть на нее, настолько это было человечно. И он любил остальных людей, только потому, что Клара была такой: особенной и фантастической. Но сейчас Доктор, всегда сдержанный и педантичный, почему-то боялся постучать в ее дверь, чтобы утешить в минуту горя и печали. Клара. Его Клара. Такая маленькая, с этими огромными глазами, смотрящими прямо внутрь, видящими насквозь, пропахшая персиком и бананом, такая учительница, что у него буквально срывало крышу от одного ее всхлипа, от страха, что она страдает, что ей больно, что ей плохо, что ей нужна помощь, его помощь. Но он снова ничего кроме как застыть на месте, с поднятой в воздух рукой, сделать не мог. И каждый раз возвращался обратно к пульту управления ТАРДИС, оставляя его Клару одну, злясь на самого себя и готового разрушить эту машину времени, лишь бы его Клара больше никогда не плакала. Клара. Каждый раз она выходила к нему и всегда улыбалась, глядя на него. И ее улыбка не лгала. Так по чему же, Клара? По чему ты плачешь? И почему он снова стоит здесь, перед твоей дверью, не в силах толкнуть ее и зайти в темное помещение твой спальни, такой хьюманизированной, что даже кажется будто они не на космическом корабле, а в уютной лондонской квартирке где-то на окраине столицы Королевства. Почему, Клара? Почему Доктор, который спасает миры, галактики, целые вселенные, не может перешагнуть твой порог, когда ты роняешь свои хрустальные слезы в подушку, едва слышно всхлипывая и дыша, чтобы он не услышал? Клара, его бедная, маленькая Клара… И он сидит, свесив ноги за порог свой машины времени, смотрит на проплывающие мимо галактики, на взрывающиеся звезды, и не может перестать слышать ее плач, эхом разносившийся по холодным коридорам ТАРДИС. Плач, который, въедаясь в его мозг основательно, оставляет следы, некие печати, даже шрамы, заставляющие его снова и снова вспоминать ее всхлипы. И в этот момент никакие миры и планеты не могут помочь ему разгадать главную загадку – по чему плачет Клара Освальд. А здесь нет ни капли фальши, и уж точно здесь нет ни капли преувеличения. Доктор боялся, что не может спасти свою Клару от этих бесконечных слез, которые разрывали его на части. А как-то раз, он услышал этот слабый стон, неожиданно сорвавшийся с ее губ. И не смог сдержаться, ринулся со всех ног к ее комнате, уверенный в том, что в этот раз сможет открыть дверь и переступить порог, полный воодушевления, храбрости и смелости сделать это, но вдруг снова замер у косяка, сглатывая тяжелый ком в горле и хмуря густые брови от злости к самому себе, что вдруг стал таким слабым и бессильным. И волна отвращения к самому себе захлестнула с такой силой, что пришлось вернуться обратно в комнату управления. А может, Кларе нужно было лишь поговорить с ним? Может, ей лишь нужно было, чтобы он вошел? Но тогда она бы не стала плакать тайком. Ведь это Клара. А он знает свою Клару. И Доктор совсем ничего в ней не понимает. И иногда темнота становится настолько невыносимой, что Доктору становится трудно дышать. И он, задыхаясь, опускается на ступеньки, закрывая лицо трясущимися руками и стараясь собраться со всеми мыслями у себя в голове, потому что в такие моменты единственное, что он слышит, как ее слезы разбиваются еще более отчетливо о режущую хлопковую ткань наволочки ее подушки. А однажды Доктор спросил себя, почему он не может переступить порог ее комнаты? Но ответа так и не нашел. Может, потому что он, Доктор, шотландец в большей степени, и не в его компетенции утешать маленьких женщин? Или, может, потому, что это была Клара, его сильная, независимая Клара, которая всегда хотела казаться ему именно такой. И застань Доктор ее в разбитом состоянии, она бы, наверное, сломалась еще больше. Ведь для него она не может быть слабой. Для него она не может быть такой. А Клара не часто плакала. В основном она всегда светилась. Светилась этим блеском, жаждой чего-то нового, этих опасных космических приключений, жизненно, до зуда важных миссий. Она дышала ими. Она дышала им. Дышала Доктором. И ему, шотландскому старику, повелителю времени, черт с ним, ему это льстило до самой глубины его морщинистой души. И может именно поэтому Доктор не мог зайти в ее спальню – боялся увидеть ее настолько сломленной, девушку, которая всегда твердила ему быть Доктором и побеждать, настолько сломленной, что он не смог бы ей помочь справится с этим. И Доктор, правда, боялся. И вот, он стоит перед ее дверью, с этой вздернутой рукой в воздухе, готовый постучать, но не может. Кто бы мог подумать, что постучать в дверь Клары Освальд окажется так трудно? И от такой глупости, ухмылка, полная отчаяния, соскальзывает с его губ, и злость начинает кипеть внутри с новой силой, невиданной им раньше. А она все плакала. Не долго, но он просидел под ее дверью, ожидая, когда она перестанет всхлипывать и уснет. А когда это случилось, Доктор вдруг поднялся, поправил свой вельветовый докторский пиджак и приоткрыл скрипучую деревянную дверь комнаты. А здесь воздух был наполнен Кларой: персиком, бананом и солью ее слез. Он замер в проходе, сглатывая ком в горле, и смотрел на свернутое в комочек худое тело под тонким одеялом. А затем вдруг быстрым шагом подошел к ней, присел на кровать, чувствуя, как матрац проседает под его весом, и вглядывался в ее заплаканное лицо так долго, что перестал дышать. И дрожащие руки сами потянулись стереть с ее нежной кожи мокрые дорожки таких горьких, колючих слез. - Так по чему ты плачешь, Клара? Мм, моя Клара? – спрашивает он, едва шепотом. И она вдруг открывает свои глаза, и в них ни то что звезды, в них галактики взрываются, поглощаемые черными дырами ее шоколада. И она хочет ответить ему, приоткрывает рот, но он не дает. Ей больше не надо говорить. Доктор уже знает. И Доктор ее обязательно спасет. И он, шотландец до мозга костей, обнимает ее и позволяет ей уткнуться носом в его грудь, выплакать горячие и обжигающие остатки горьких слез, а затем уснуть на его плече, убаюканной в его руках под колыбельную рождающихся звезд, нежно напеваемую им в тишине полумрачной комнаты.