My light - my darkness

Иногда в это сложно поверить, но даже у тьмы есть конец. Темнота разрослась по пространству и теперь разливалась приглушенным багряным светом в последней комнате незримого коридора. Это место причиняло Папирусу особенную, изощренную боль. Она была точкой отсчета. Именно здесь оборвалась вся их прежняя жизнь. Безумие начинается здесь. Силуэты треснувших машин наполняли комнату тошнотворной сыростью. В старых трещинах затаились тени, в отблесках красного отражавшиеся кровавыми следами. Эти образы слишком сильно напоминали ему ту до боли знакомую захламленную комнату. Та же сырость, тот же стойкий запах пыли, те же кровавые трещины на потолке. Папирус знал: этот «уровень» тьмы — последний. Это самое сердце пустоты. Это его тьма. Свечение машинных датчиков навсегда въелось в эти забытые и заброшенные стены. — был занят, да? — до боли знакомый голос сильно напоминал очередную галлюцинацию, но был слишком живым для нее. — да ты просто гребаный больной урод. Невысокая темная фигура незаметно вышла из-за спины. Нет, это все казалось теперь слишком нереальным: Папирус оцепенел, не зная, как реагировать на происходящее. — я просто не могу поверить в то, что ты сделал! ты все-таки это сделал! охуеть просто! Санс выглядел обезумевшим. Что же тьма сотворила с ним?.. — ты?! моего босса?! я хуею! ты действительно это сделал! Он решительно уходил все дальше и дальше от кого-то, на кого теперь истошно кричал. Стало очевидно: Санс говорит с кем-то, кого сейчас не было в комнате. Неужели он до сих пор не может вернуться? — пошел ты нахуй! — его трясло, но он пытался скрыть это, отходя к противоположной стене — нахуй! Наконец Санс дошел до стены. Он прислонился к ней всем телом, а потом резко ударил по ней кулаком. — я просто не могу поверить… — его голос выдавал слезы. Санс медленно сполз по стене вниз на колени. Он так и смотрел в нее, тихо всхлипывая и задыхаясь. — Санс… — Папирусу отчаянно хотелось прижать брата к себе. — не подходи ко мне! — он резко вскочил, развернулся и вытянул левую руку, приготовившись к атаке, — сделаешь хоть шаг — и тебе ТОЧНО не понравится то, что произойдет дальше! — Санс… — он неосознанно двинулся вперед. — да у тебя прямо руки чешутся, да? значит, скоро ты прекрасно проведешь время! — он создал кучу костей и бросил их в сторону брата, но ни одна из них не попала в цель, — хах, тебе безумно повезло на этот раз. я… я ошибся. вы, люди, реально называете это нейтральной концовкой, да?.. — Санс, очнись, это всего лишь… — вы все там такие?.. — в голосе слышалось огромное разочарование. — ха-ха, я знал. убирайся отсюда, мерзкий братоубийца. — Санс, да я живой, блять! Очнись наконец! — это становилось невыносимым. Санс стоял неподвижно около минуты, но потом вновь бессильно упал на колени, закрыв ладонями глазницы. Наверное, он ждал, пока незримый человек не покинет Последний коридор, прежде чем позволить себе окончательно сломаться: — я не могу так больше. я так больше не могу… — Брат, я здесь. Я здесь, я рядом с тобой, слышишь? — душа Папируса разрывалась от боли. Он и подумать не мог, насколько сильно страдал его брат. — просто сдайся, — он звучал до одури обреченно, — как и я, — его голос предательски задрожал. В следующую секунду на Папируса обрушился очередной шквал атак, от которого уж слишком легко было увернуться. — Я не могу сдаться, только не сейчас. И ты… просто попробуй… — зачем пробовать? — Санс делал вид, будто обороняется, — ведь ты все равно никогда не увидишь их снова… — Увидишь! — Папирус резко схватил брата за руки, намертво вцепившись в них и сдерживая в воздухе, чтобы тот не смог больше атаковать. Странно, но тот даже не попытался использовать телепортацию. — И я увижу, потому что я люблю тебя, черт возьми! И я все еще жив только потому, что люблю тебя, Санс! Ты слышишь меня?! — хах, папирус, это правда ты? — он улыбался, но его лицо было искажено болезненными судорогами, — я тут к «гриллби» собрался. тебе что-нибудь… нужно? — Да я живой, блять, Санс, придурок, очнись! — эти его предсмертные слова ножом проходили по душе Папируса. Он слишком хорошо их помнил. Он стоял перед братом, приблизившись к лицу и смотря ему прямо в глазницы. Неожиданно он заметил, что привычные красные огоньки стали мертвенно белыми. Видимо, все временные линии смешались в его больной черепушке, а душа теперь беспорядочно металась из одной концовки в другую, совершенно потерянная. Перед ним стояла потерянная душа. Папирус чувствовал себя абсолютно беспомощным перед этой безумной аномалией. Но он знал эту душу. Знал ведь?.. Сейчас самое время выяснить. — Я настолько живой, насколько ты себе представить не можешь. Продолжая удерживать его руки на весу, он закрыл глаза и нежно прильнул к его лицу в поцелуе. — Я здесь, я правда здесь, слышишь? — руки в его сильной хватке совершенно перестали сопротивляться. Он ослабил хватку в ответ. Слезы свободно лились по бледным костям вниз, громко разбиваясь о темный пол. Его душа неистово слабела, а ноги подкашивались против воли. Санс снова терял сознание, но уже не просто от боли: его душа отчаянно трескалась и готова была разорваться на мелкие куски. Видимо, во время очередного запуска машины он израсходовал слишком много своей решимости, которая позволяла ему до этого справляться с подобными приступами. Но теперь она почти полностью иссякла, и тело больше не выдерживало аномалии. Если срочно ничего не предпринять, Санс просто обратится в прах. Прямо здесь. На его руках. Этого не должно произойти. И этого не произойдет. Он никогда не позволит себе потерять его снова. Папирус аккуратно спустил его по стене на пол и сел рядом сам, осторожно открывая доступ к чужой грудной клетке и к душе внутри нее. Он помнил, для чего Гастер создал его, и поэтому однажды это уже сработало. Это определенно должно сработать и сейчас, он отчаянно надеялся. Он плохо помнил, что именно делал тогда, когда в прошлый раз помогал брату выбираться из пустоты, поэтому действовал интуитивно, не давая себе промедлений. Одной рукой он прижал измученное тело к себе, а другой аккуратно скользнул под ребра, притронувшись ладонью к душе, отчего дыхание хозяина сильно перехватило. Он концентрировал в ладони энергию магии для поддержания души в относительно стабильном состоянии, одновременно с этим собирая остатки решимости внутри себя. Он помнил, для чего ему была дана эта решимость, и теперь он сделает то, что должен: он поможет брату выбраться из всепоглощающей тьмы. Если это последнее, на что способна его собственная решимость, то Папирус обязательно сделает это. Связи с чужими временными линиями обрывались, образуя все новые и новые трещины на душе. Слыша тяжелые хрипы откуда-то издалека, Санс чувствовал, как долгожданная смерть переполняла его. Еще недавно она представлялась ему совсем другой, такой пугающей и чарующей. Но теперь он встречал ее, как старого друга. Будто ничего не изменилось за тысячи лет, которых он не помнил. И не изменится. Но вопреки всему что-то продолжало меняться. Переполненного агонией, сводимого предсмертными судорогами, его переполняло желание жить, желание перестать бесконечно задыхаться, желание вырваться из объятий тьмы… Желание любить. Любовь очертила грань между жизнью и смертью. Невыразимая боль пронзала Санса насквозь, но чужая решимость не давала ему сорваться в небытие. Он опасливо держался на краю судьбы. Он делал свой последний выбор. Операция проходила мучительно медленно и болезненно. Передавать свою решимость кому-то другому чрезвычайно сложно. Папирус чувствовал, как жизненные силы покидали его, а грудь разрывалась от боли. Он не мог сдаться, но долго выдерживать такое тоже было невозможно. Он захлебывался в отчаянии, не находя отклика в потерянной душе. Папирус был давно и безнадежно зависим, и теперь эта зависимость ломала его. Он терял контроль над собой. Он терял самого себя, до крови прикусывая его острые зубы. — Возвращайся, Санс, — уставшее тело выдавало лишь хриплый шепот, — …Ты нужен мне, — воздуха отчаянно не хватало, — потому что я люблю тебя, — кислород сильно обжигал горло. — Ты только мой… и я не собираюсь делить тебя с кем-либо еще… Ни с Гастером, ни с аномалией, ни с тьмой… ни даже с другими версиями меня, — во рту чувствовался сильный металлический привкус. Он уже не знал, кому из них принадлежала эта кровь. Сознание медленно покидало его. Боль постепенно сменялась онемением. Папирус не мог больше продолжать операцию. Он терял ощущение собственного присутствия. Совершенно обессиленный, он некрепко взял Санса за запястья и прижал их к стене. Когда-то давно он наблюдал за спящим братом и искал в его лице чего-то… Вот и сейчас, стираясь из ветви повествования, он чего-то отчаянно искал. Он не сразу почувствовал, как чужие руки ловко выскользнули из ослабевшей хватки и прижали его к себе. — мы опять проиграли, да? — слабый голос вырвал Папируса из объятий смерти. — что ж, похоже, я снова облажался, — Санс бессильно усмехнулся куда-то в сторону. Оживающая душа подпитывала его собственную, тепло мягко обволакивало вскрытые на ней раны. Смертельная усталость переходила в некое… успокоение. Папирус не помнил, когда в последний раз чувствовал себя… ну, просто чувствовал себя. Самого себя, настоящего. Ему так не хватало этого тихого голоса. Он аккуратно прижал его к себе и сложил голову на плечо: — Санс, ты такой дурак… — он никогда не позволял себе поддаваться эмоциям, но теперь слезы сами текли из глазниц, стекая к дрожащей улыбке… — До мозга костей дурак. — я знаю, — из уголков рта стекали тонкие струйки крови, но Санс улыбался. Господи, он искренне ему улыбался!.. Санс закрыл глаза, опуская голову на родное плечо: — я тоже люблю тебя, бро. Мерное притяжение душ уносило сознание куда-то прочь. Живое успокоение брало верх над смертельным изнеможением. Наверное, это именно то, что можно назвать счастьем. Тьма продолжала рассеиваться.