My light - my darkness

Когда эта тьма стала родной? Папирус приходил в сознание тяжело и неохотно. Ориентироваться в кромешной тьме в отсутствии пространственных, временных и логических рамок казалось просто немыслимой задачей, но тьма все-таки поддавалась ему, ведь он все еще жив… Вот только… куда же делся этот ненормальный? — Так, так, так… — искаженные отголоски тьмы эхом отражались в голове, — я знал, что ты вернешься. Этот голос раздавался будто изо всех сторон одновременно. Он взвинчивал усталые нервы, он нестерпимо отдавался шипящим лязгом в подсознании, но он был знакомым. И он знал, кому он принадлежит. — Так ты до сих пор здесь, Гастер… — Интересно… — протянул ученый, прерывая его, — Так ты тоже все еще помнишь меня? Хм… — Это место… навевает воспоминания, — Папирус иронично усмехнулся. «В смысле — он тоже помнит?» Его мысли были бестактно прочитаны: — Санс вернулся в сознание раньше, но даже слова вымолвить не смог: видимо, это реально очень больно, — говорил Гастер безо всякого намека на беспокойство. — И где он сейчас? — Папирус пытался подавить страх в голосе, но тьма слышала острее, чем кто-либо еще. — Да черт его знает! — засмеялся Гастер, — Мне показалось, что с последнего эксперимента его сознание слегка, эм… разорвало на мелкие кусочки по всем временным линиям, разве нет? — сквозь тьму чувствовалась его жестокая улыбка, — Я не знаю, где он, но зато я точно знаю, где теперь я. — И где же? — Папирусу было все равно. Из-за спины повеяло мерзким холодом, от которого по всему телу могла подняться нешуточная дрожь. — Всегда рядом, — ответил возникший из ниоткуда Гастер. Его фигура была еще темнее, чем темнота вокруг. Его бледное лицо было вытянуто еще сильнее, чем раньше, а сам он весь был перепрошит и перерезан линиями теней: они въелись в него давно и въедаются каждую секунду, паразитируя на потерянной душе. Старые раны на его выцветшем лице отдали ему последнее потерянное воспоминание, и Папирус слегка коснулся шрамов на своей глазнице. — Да-да, ты абсолютно все правильно понял: это осталось тебе на память о том, как вы с братом разрушили целую временную линию, но все-таки смогли вырваться из этого милого местечка! — Гастер выглядел безумно оживленным, хотя это слово мало подходило для описания его нынешнего образа, — и поверь, это меньшее, чем ты мог отделаться. — А мои воспоминания об этом, значит… — Твои больные фантазии! — Гастер сходил с ума? Наверное, он сильно одичал в этой пустоте. Впрочем, Папируса это не особо интересовало. — В смысле — фантазии? — у него начали сдавать нервы, — Какого хрена я этого ничего не помнил? — охрипший голос готов был сорваться на крик. Его дико раздражала его беспомощность и непонимание. Он не привык быть настолько слабым. — Твое сознание стремилось заменить настоящие воспоминания на ложные, чтобы желание твоего брата исполнилось. Это работа его решимости. Этакое воздействие на ход временной линии — только и всего, — бесцветно пояснял Гастер. — Кстати, вы остались в живых только по твоей вине, — его голос выдавал омрачение, — он слишком привязался к тебе, потому и не смог позволить тебе исчезнуть. А я ведь предупреждал его… — Какое еще желание? — Папирус окончательно был сбит с толку. — Вероятно, спасти тебя от всего, что когда-либо причиняло тебе боль, — Гастер отвечал так просто, будто пояснял какую-то задачку в школе, кажущуюся ученикам безумно сложной, но на деле таковой не являющуюся. — Не удивляйся. Это всего лишь логический вывод из того, что в новой временной линии пропали я и человеческий ребенок. Кстати, Санс тоже должен был тогда исчезнуть, — безэмоционально продолжал Гастер. — Но, видимо, это работа уже твоей решимости. — Но он мне не причинял… — Причинял, — грубо оборвал его ученый, — из раза в раз причинял, а потом ненавидел себя за это. Что, думал, я не замечу, как ты сокращал дозы вводимой решимости, а?! — он говорил уже не с ним, а куда-то в пустоту, намеренно повышая голос. Пользуясь заминкой, Папирус напряженно соображал. Эта гребаная машина способна изменять и уничтожать временные линии под воздействием силы решимости и силы желания воздействовать на окружающий мир. Так, с этим ясно. На сей раз Санс, судя по всему, не собирался уничтожать целый мир, ибо ему не пригодились запасы энергии в Ядре, но… что ему требовалось изменить? Неужели он… он пытался стереть самого себя? Но зачем?.. Это раздражало. Раздражала любовь его родни к появлению из ниоткуда и исчезновению в никуда. Без предупреждений и объяснений. Кажется, когда-то Санс и Гастер понимали друг друга без слов. Интересно, научится ли Папирус этому когда-нибудь? Или он так и будет вечно терпеть эти пустые глаза, смотрящие на него, как на идиота? Незаметно Гастер вернулся к своему собеседнику и резко оборвал его мысли: — Ты уже догадался, почему он хотел убить себя снова? Ответа никто не дожидался: вопрос был риторическим. Гастер (не без доли садизма) проявил временные линии. Бесконечные потоки света отражали их единую непрерывную суть. Папирус видел себя сквозь тысячи зеркал, жестокого и милосердного к человеку. Он видел, как вновь и вновь начинал доверяться ему, видя в нем некий потенциал, втайне надеясь, что он сможет спасти их ненастный мир от бесконечной тьмы. Он видел сотни своих смертей и потом, чуть позже начинал видеть вдалеке очертания брата, вновь и вновь наблюдающего за происходящим. Он видел и более щемящие душу потоки, в которых Санс сам пытался его спасти, но умирал то в попытках отговорить человека от его безжалостного пути, то защищая собой брата от фатального удара по горлу. Папирус видел удар за ударом, умирая снова и снова то в Сноудине, то в Последнем коридоре. Он видел и чувствовал, как медленно, кусок за куском распадается его собственная душа. Одним щелчком Гастер отозвал потоки, разбив миллиарды кривых зеркал. — Так яснее? В груди нестерпимо болело. Наверное, этого было достаточно для ответа. — Ну… учитывая, что он проживал это каждый день… немудрено, что он так часто сознание терял, — заключил ученый. В голове продолжали неистово мелькать увиденные образы. Кровавые подтеки все еще капали на золотую плитку, отдаваясь дребезжащим эхом в голове. Этой болью, этой отрешенной предсмертной улыбкой можно было запросто перерезать горло. Эта чертова последняя фраза… Она образовала внутри удушливый комок, от которого он теперь нескоро сможет избавиться. Нужно ли ему что-нибудь? Да, нужно. Ему нужен Санс. — Он был здесь. Ты должен знать, где он сейчас. — Я? Должен? — Гастер откровенно рассмеялся, — Поверь мне, я действительно не знаю. А вот ты… Ты как бы единственный, кто может это знать. — Я? — Папирус непонимающе уставился на сгусток тьмы. — А кто — я что ли? — Гастер выглядел по-настоящему изумленным, — Ты реально так ничего и не понял?! — в словах Гастера проявилась ярость, — Разуй глаза! Оглянись ты, блять, вокруг! Эта тьма поглощала твоего брата с самого начала его жизни, и теперь она поглотила его окончательно! И поверь, ты далеко не последняя причина, по которой это произошло! — ученый впервые выглядел по-настоящему обеспокоенным. — Какое право имел ты считать его слабым ничтожеством, когда ради тебя, ради тебя одного он отказался от своего предназначения, отказался от меня, удалил временную линию, сломал целый мир, чтобы в итоге пожертвовать своими чувствами и разрушить всю свою непрерванную жизнь?! — Гастер задыхался, — И несмотря ни на что, он продолжал жить со всем этим, терпеть твои блядские выходки и постоянно утопать, утопать, утопать во тьме, в ежесекундном присутствии смерти за спиной! — похоже, Гастер слегка охрип от собственных слов. — И даже не говори мне о том, что ты ничего не помнил и не знал. Это ведь далеко не все, на что он ради тебя пошел, не так ли? Ты знал, и ты… — его голос стал медленнее и тише, — ты позволил этому случиться. Чувствовал неладное и ничего не сделал… — Гастер окончательно выдохся и прервался. Папирус хотел бы запротестовать, хотел бы закричать, но противный ком в горле душил его, истерзанного и подавленного. Ему нечего было противопоставить. Видя, как тьма пожирала душу его брата, он не заметил, как тьма поглотила и его самого. Не останови Гастер это пространственно-временное безумие щелчком своих стершихся пальцев, Папирус без доли сомнения разбил бы их собственными руками. Фантомные осколки, врезавшиеся бы в разбитые кулаки, струи крови, просочившиеся бы из вскрывшихся ран, напомнили бы ему о каждом акте насилия, о каждом ударе, что он когда-либо нанес брату, а искаженное ужасом осознания лицо выдавало бы единственную эмоцию: «Несмотря ни на что… это точно был он?» Болезненные движения души его младшего создания не ускользнули от внимательного взора исчезнувшего за гранями тьмы учёного. Когда к Гастеру вернулся дар речи, он тяжело выдохнул и продолжил говорить, но уже спокойнее: — Ты, кажется, говорил, что любой может исправиться, если попытается, да? А сможешь ли ты сам измениться ради него? Как тебе такая задача? — на секунду на его лице трещинами отобразилась заговорщическая улыбка, но она быстро растворилась. — Считай, что эта пустота — твой Последний коридор, Зал суда, и теперь исход всего этого мучительного пути зависит только от твоих последующих действий. В голосе Гастера проявились нетипичные для него нотки. Тени прорезали его насквозь, но кто знает, чем на самом деле являлись эти странные сгустки тьмы. — …И что бы ты ни делал сейчас… — Гастер заметно смягчился, — будь честен с собой, хорошо? Гастер медленно начал расплываться во тьме. Видимо, живые эмоции неслабо вымотали остатки его потерянной души. Он не мог долго удерживать свою форму. Вскоре он исчез вовсе. Странно, что даже в подобном месте у него до сих пор осталась душа. Это наполнило Папируса решимостью.