My light - my darkness

Папирус не мог уснуть. Они лежали вместе на его кровати в комнате. Отпускать друг друга совсем не хотелось. Его мучило странное чувство тревоги. Он прижимал брата к себе, будто боясь, что Санс исчезнет, навсегда растворясь в этой удушливой тьме. Папирус всегда ненавидел эту темноту. При возможности он залил бы светом каждый закоулок этого проклятого места, если бы ему самому не приходилось постоянно работать во тьме, тихо выслеживать вышедших из-под контроля монстров и убивать их без лишнего шума, без лишних глаз. Можно прогнать тьму из помещения, можно вырвать душу из тьмы, но тьму из души — едва ли. Тьма жила в каждом из них с момента рождения. Тьма жадно поглощала их с братом души. Но сейчас она отступила. Санс совсем рядом, его дыхание ровное и спокойное, душа в полном порядке. Папирус не удивится, если он впервые за столько времени смог просто спокойно уснуть, придерживая своими руки брата. Хм. Если тьма позволяет им быть самими собой, может, это не такое уж и плохое место?.. Наверное, это первый раз в его жизни, когда Папирус реально хотел, чтобы время остановилось, а утро больше никогда не наступало. Но время никогда никого не щадило и не ждало. В особенности Санса. Утро наступило, и он знал, что это утро для него последнее. И оно действительно было особенным. Санс не встречал такого ни на одной из предыдущих временных линий. Ему было холодно, и он лениво оставался в кровати, наблюдая за уже проснувшимся братом. Утренние сумерки аккуратно обрамляли его силуэт. Бледность костей и тени рассвета сливались в едином чарующем танце. Лицо Папируса было непривычно спокойным и умиротворенным. Будь он таким почаще, Санс бы, наверное, давно безнадежно влюбился в него, если уже, конечно, этого не сделал. О нет. Он не просто влюбился. Он любил его всей душой. И это его убьет. Санс мысленно прощался с жизнью. Это лицо навсегда останется в его памяти. Это лицо, эти руки, эти пальцы… он был по-настоящему счастлив. Пусть и недолго, но… Он жадно хватался за каждый миг своего последнего дня. Это было недолго, но оно того стоило. Если его теория верна, они всегда будут вместе. Они никогда не потеряются, ведь Санс будет и везде, и нигде одновременно, а мир прекрасно обойдется без его физического присутствия. Тьма обнимала его за плечи.

***

День изживал себя достаточно мирно, но плохие предчувствия ни на секунду не покидали Папируса. Он так и не сомкнул глаз, он не хотел выходить на работу, он не хотел отпускать Санса от себя. Эти предчувствия посещали его нечасто, но всегда ненапрасно, поэтому он их искренне ненавидел. Папирус не мог сосредоточиться ни на проверке ловушек, ни на осматривании окрестностей — ни на одной из своих профессиональных обязанностей. Он решил проверить пост брата (на всякий случай), но уже догадывался, что никого там не обнаружит. Почему-то его нестерпимо тянуло домой. Во всяком случае, он решил пойти в сторону Сноудина. Дело шло ближе к вечеру. Сумеречные тени стелились на поминальном костре снежных искр. Они въедались в снег, в стены домов, прорезались в самое естество. По мере приближения к дому его душа съеживалась сильнее, билась о стенки ребер, будто пыталась вырваться наружу. Она в спешке бежала от настигающих ее закатных теней… Дома никого не было. В раковине лежала немытая посуда, у телевизора валялся тот самый проклятый носок, еще и с запиской. Папирус даже читать ее не хотел: наверняка там какой-нибудь дурацкий прикол. На тумбе валялась пыльная книга о какой-то ерунде, хотя что-то ему подсказывало, что это тоже очередная шутка, потому что в их доме очень сложно не напороться на какую-нибудь дурацкую подколку. Порой ему вся его жизнь казалась гребаной шуткой. Но виновника этого бесконечного хаоса нигде не было. В его комнате царил уже привычный бардак, но сегодня в нем было нечто… необычное. Здесь будто кто-то очень долго что-то искал. Шкаф комода был брошен открытым, словно его в спешке забыли закрыть. Выдвинутый ящик оказался пустым. Папирус не помнил точно, что там находилось, но кажется, там был ключ от подвала. Не то, чтобы он не знал о подвале, просто так было негласно заведено: гараж — его территория, подвал — Санса. Личное пространство все-таки. Кажется, в комоде когда-то валялся ключ от этого старого подвала. С недавних пор Санс начал закрывать дверь в комнату, будто боясь, что этот ключ (как единственная функциональная вещь в его комнате) будет кем-то изъята. Предчувствие мурлыкало в ответ на нескладную цепь догадок, и он решил больше не тратить на это время. Он пошел к подвалу. Дверь, кажется, не заперта. Из глубины подвала доносился странный машинный скрежет. Папирус не помнил, чтобы там находились какие-либо рабочие устройства. Внезапно возникшая вспышка яркого красного света больно ударила в глаза. В очертаниях комнаты он различил силуэты странной машины и брата, плотно прижавшего к ней руки. Проклятый идиот! Что он задумал?! Папирус бежал на свет. Логичнее было бы постараться оторвать Санса от этой адской машины, но ему по непонятным причинам отчаянно хотелось накрыть его парализованные болезненной судорогой пальцы своими ладонями. Он не знал, что бы это значило, но времени думать не было — он сделал это без колебаний, будто… будто он уже делал это? — папирус, блять, не трогай здесь… кхх… Его дыхание перехватило новым спазмом боли в груди. — блять… папирус… беги… отсюда. Папирус не знал, что здесь происходит, поэтому он сосредоточился на ощущениях. У него не было подходящих приличных слов для описания этой ситуации, так что он просто сжал его пальцы сильнее. Их души резонировали одна с другой. Резкая боль впилась в его грудь, но страха не было. — это... не твоя забота. ты не... т-ты... не должен. Он сильнее прижался к его спине и аккуратно положил голову ему на плечи. — и…идиот. Медленный шепот затих на выдохе. Тьма поглотила их голоса.

***

Сознание поспешно ускальзывало от Папируса. Эта странная машина, этот яркий алый свет, эти сведенные судорогой руки и искривленное болью лицо переносили его восприятие на другой уровень, на грань между реальностью и сном. Он видел себя, он видел брата. Все это было похоже на воспоминания, но они сильно отличались от его собственных. Папирус не мог придумать, на что это было похоже. Словно это он… из другого времени? Он видел себя в детстве, полного каких-то смешных мечтаний и надежд, Он помнит его подрагивающие руки, шприцы и нечто, называемое «решимостью». Решимость разъедала кости Папируса изнутри, разъедала его волю, его эмоции, его душу, но из раза в раз он оставался жив. Дрожь в руках брата сначала вызывала жалость, но впоследствии превратилась в презренное подтверждение его слабости. Почему Папирус так часто ошибался на его счет? Возможно, он просто боялся почувствовать то же, что и брат, боялся стать слабее из-за этого. Черт теперь разберет. Он помнил многое: и дни в школе, и занятия по физической подготовке, и нелепые сказочки, которые брат читал ему каждый вечер перед сном. Он читал с выражением, создавая для каждого персонажа свой особенный образ, но при этом мог позволять себе задремать прямо во время чтения, и это очень, очень раздражало. Тем не менее, это было правда весело. В детстве они много разговаривали. Открыто и беззлобно. Тяжелые темы Санс переводил в шутку, что сначала бесило, а потом облегчало душу. Наверное, поэтому Папирус всегда теперь улыбается этим дурацким приколам. Он помнил себя подростком. Помнил, как убитая решимостью душа искала подпитки в медленном и искусном насилии, в болезненных ударах, в моральном подавлении. Он учился этому на зависть быстро. Папирус научился презирать брата за его слабость и лень, Гастера же он просто на дух не переносил, вполне справедливо считая его больным ублюдком, но все же втайне подражая этому надменному спокойствию в его лице, когда он причинял кому-то страшные мучения. Он видел последние дни той жизни. Видел обреченность в потухших глазах Санса, видел бессильно опущенные руки, помнил, как ему было больно наблюдать это. Человеческая решимость почти полностью разрушила его собственную, и он медленно утопал в своем бессилии и нежелании жить. Папирус отдал бы все, лишь бы придать этой вечной улыбке немножко живой искренности. Он помнил свое отчаяние перед этим безжизненным и изнуренным лицом. Он помнил его решимость умереть, он помнил тьму, медленно поглощающую его, и бесцеремонно врывался в эту истерзанную душу, пытаясь вырвать ее из убийственного плена. Папирус готов был раствориться в нем, отдать свою душу, свою жизнь, свою решимость, лишь бы изгнать эту тьму из него раз и навсегда. Он помнил горечь слез в их первом и последнем поцелуе. Он помнил все, и теперь вся прежняя жизнь казалась нелепой иллюзией. Образы обрывались и рассыпались, теряя очертания и цвета. Тьма становилась абсолютной.