My light - my darkness

Быть сильным сложно. Порой это становится просто невыносимой ношей. Особенно в мире, в котором ни на минуту нельзя ослабить бдительность. В мире, в котором ты постоянно несешь ответственность за кого-то еще. Тебе не может быть больно. Ты не имеешь права бояться. Ты обязан только двигаться вперед, держать в страхе весь этот ничтожный мир, чтобы никто не тронул твой собственный, внутренний. Чтобы никто и никогда не узнал, как ты устал от этого тяжелого бремени. Раньше было проще. Болезненное беспокойство легко преобразовывалось в чистую агрессию, от которой всегда можно легко избавиться, выместив ее на ком-нибудь. Например, на самом объекте беспокойства, ха. В конце концов, здесь любовь всегда выражалась показателем LV. Чем они с братом хуже? Но с годами положение серьезно ухудшилось. Ему, великому и ужасному Папирусу, было больно. Ему! Тому, кто постоянно учился терпеть и причинять боль, тому, кто овладел этим искусством в совершенстве, тому, кто доказал всему миру свое исключительное мастерство. Жизнь готовила его к физическому урону, тело всегда было готово к обороне, но душа оставалась нетронутой, предательски слабой перед этим проницательным взглядом, будто глядящим внутрь его никчемной больной души. Несмотря на всю свою силу, на всю свою мощь, на высокое положение в обществе, на безоговорочный авторитет, рядом с ним он всегда оставался все тем же младшим братом, нуждающимся во внимании и защите старшего. Он по-прежнему, как идиот, улыбался его раздражающим шуточкам, хотя на деле он их просто терпеть не мог. Папирус был уязвим перед ним, и он ненавидел это. В попытках перестать постоянно ощущать эту унизительную слабость он пытался подчинить брата полностью, утвердить свою власть над ним, подмять его под себя, сделать своей игрушкой, своей собственностью. Ведь в подчинении кроется признание силы, верно?.. Но почему-то где-то в глубине души Папирус хотел, чтобы брат уничтожил этот проклятый ошейник, который он когда-то ему подарил. Он втайне надеялся, что Санс начнет сопротивляться и хоть раз в жизни станет по-настоящему сильным, откажется от этого смиренного положения, перестанет смотреть сквозь стены с такой безнадежностью и отрешенностью, но… он продолжал быть самим собой. Он не менялся и не собирался меняться. В этом добровольном подчинении скрывалась любовь, которую по силе невозможно перекрыть никакими показателями LV или EXP. Любовь, перед которой Папирус был абсолютно беспомощен. Быть зависимым от кого-либо — это против правил. Но упрямая душа отказывалась быть сильной.

***

Эти сны никогда не меняются. У Санса не осталось сил. Липкая и неприятно холодная, кровь вырывалась из отсутствующих легких наружу, но судорожно застывала в горле, отдавая привкусом свинца. Он уже готов был сам стереть свое бесполезное существование, воплотив свою давнюю, такую навязчивую, такую родную идею. Так было бы куда проще. Но грязно-багряная жидкость неумолимо продолжала вырываться из него. С хрипом, с удушьем, Санс покорно поддавался приступам боли и кашля. Душа рвется вон из затасканного искалеченного тела, из раза в раз просящего сделать ему еще больнее… Это желание угасать медленно, внимая каждому мучительному удару сердца, не отпускает его. Он уже не может вернуться. Он не может остановиться. Кажется, тело устало бороться. Оно окончательно сдается покрывшему его отчаянию, отчаянию, рожденному сотнями попыток все исправить и изменить. Слишком поздно Санс понял, что мир не меняется, концовки не меняются и люди тоже не меняются, неумолимо напоминая прежних. Он впивается дрожащими пальцами в горло. Еще немного… Этот болезненный хрип уже не принадлежит ему. «ты больше никогда не сможешь покинуть меня. ты больше никогда не посмеешь покинуть меня». — папирус, тебе что-нибудь… нужно? Откуда-то издалека доносится сдавленный смех. …Солнце неохотно врывается в окна, спотыкаясь и чертыхаясь в потемневшем от крови Последнем коридоре. Оно никогда не стучалось в двери, не здоровалось и не снимало обуви у порога. Санс продолжает смотреть на него исподлобья, сжимая вспоротую грудь за разбитой колонной в кресте рук, а оно насмешливо скалится в ответ. — забери меня. — Не дождешься. И так каждый гребаный сброс.

***

Санс снова упал в обморок. На сей раз это произошло прямо перед их выходом из дома рано утром. Папирус как обычно разбудил его и пошел собираться, но никто не ждал его у выхода. Через десять минут Санс так и не спустился, и это вызвало тревогу. Душа не обманула его — брат без сознания распластался на полу. Будить его было страшно, поэтому он просто перенес его на матрас и сел рядом, внимательно всматриваясь в лежащее перед ним тело. Санс не успел надеть куртку, поэтому Папирус смог впервые за долгое время увидеть его оголенные руки. Черт возьми, лучше бы он этого не видел. Количество ран на них с прошлого раза заметно увеличилось, и каждый новый шрам болью отразился в его душе. Нет, он не ошибался: брат действительно сильно страдал от чего-то, о чем предпочитал не говорить. В прошлый раз, когда Папирус впервые заметил эти раны, Санс с завидным умением отшучивался, пытался отвести подозрения. Но теперь все подтвердилось в самой ужасной для этого форме. Казалось бы — куда еще хуже? Но вскоре Папирусу стало не просто не по себе. Ему стало по-настоящему страшно. Все несуществующие внутренности похолодели от внезапно настигшего его ужаса, когда брат начал дрожать во сне, будто его всего сводила нестерпимая внутренняя судорога. Затем Санс сложил руки крестом на груди и поджал к себе ноги, словно защищаясь от кого-то. Казалось, что ему было по-настоящему больно. Апофеозом этого кошмара стала красная жидкость, выступившая изо рта и стекающая быстрыми струйками по его лицу вниз к истерзанному матрасу. Минутное оцепенение прошло столь же внезапно, сколь и появилось. — Санс, — он старался трясти его за плечо как можно бережнее, — Санс, проснись! Проснись, пожалуйста! Это всего лишь дурной сон… На секунду ему показалось, что он произносил эту фразу уже тысячи раз. Санс не просыпался. Папирус не заметил, как рука сама потянулась к струйкам стекающей крови. Пальцами он вытирал кровавые подтеки и внутренне замирал при каждом аккуратном касании. Ему уже приходилось самому проливать кровь Санса ранее и не один раз, но никогда прежде она не была настолько вязкой, темной. Она никогда не была такой обжигающе холодной, буквально пронизывающей до костей… Ха, он наверняка бы оценил. Но холод въедался не только в кости. Он въедался в самую душу, отчего та болезненно съеживалась в глубине грудной клетки. Наверное, она замерзла бы насмерть, если бы не спасительное ответное касание руки спящего, лежащей поверх уже протянутой ладони и аккуратно сжимающей ее. Болящие души неумолимо стремились навстречу друг другу, наполняя тела давно утерянным покоем и мягким согревающим теплом. Застывшая кровь смешалась с потоком слез, свободно текущих из открывшихся глазниц. Нет, Папирус определенно испытывал это раньше, но… когда? В любом случае, ему отчаянно этого не хватало. Протянутой рукой он безмолвно притянул брата к себе и сомкнул его в объятьях. Не до конца проснувшийся, Санс охотно прижимался к груди брата в ответ, слегка подрагивая от недавних кошмарных видений. Папируса снова и снова настигало осознание того, насколько они оба были слабы по одиночке. Но теперь ему было плевать. Он готов был послать весь мир к черту и лежать так хоть целую вечность. …И все-таки Сансу следовало почаще наводить порядок в своей захламленной комнате. В воздухе нестерпимо пахло пылью.