My light - my darkness

Сон старательно обходил Папируса стороной. Сгустки тьмы в углах будто намеренно сливались в жуткие гримасы и мрачные фигуры. Одиночество обволакивало тело, въедалось в кости, становясь совершенно невыносимым. Маленькая фигура появилась в дверном проеме. — что? тоже снятся кошмары, да? — улыбнулся Санс брату. — ничего страшного. всего лишь одно из побочных действий решимости. ты привыкнешь. Привыкнешь. Привыкнешь… Нет, кошмаром была не пугающая игра воображения. Не боль, давно ставшая нормальным явлением их жизни. Кошмар — это их жизнь. Кошмар, порождённый их руками, из их желания, по их воле. Или её отсутствия. Каким бы жестоким ублюдком он ни был, брат никогда бы не стал так поступать. Никогда бы не прикоснулся к шприцам, никогда бы не стал частью этого безумия, никогда бы не посмел жить по принципу «ты привыкнешь». Но… он стал. Он посмел. Почему? Здесь должен быть другой путь. Дети не должны так рано взрослеть. Монстры не имели права сдаваться. Такие дети, как они… «Почемупочемупочему…» Папирус тихо вошел в темную комнату. Санс приподнялся с кровати: — так ты хочешь остаться? — начал было он, но… — Почему ты продолжаешь делать это? Он серьезно смотрел сверху вниз на старшего брата, пристально всматриваясь в него красными огоньками в своих глазницах. — что делать? — Прислуживать Гастеру. Детский голос звучал тихо, но очень серьезно. «это на него не похоже». — в смысле — прислуживать? — Как игрушка на веревочках. Ты всегда и во всем подчиняешься его требованиям, беспрекословно потакаешь ему. Скажи: тебе правда так нравится причинять себе боль? Санс находился в нешуточном замешательстве: — я никогда не вредил себе. — Вредишь, — настойчиво не соглашался с ним брат. — Постоянно вредишь. Я вижу, как у тебя руки дрожат, когда ты проводишь эти операции с решимостью надо мной. Твое лицо кажется непроницаемым, но оно каждый раз непроизвольно дергается, когда игла касается моих костей, будто это тебе больно, а не мне. Заносчивый братец оказался еще и на редкость наблюдательным. Похоже, это все-таки их семейная черта. — Зачем ты продолжаешь делать то, что ранит тебя? — в серьезном взгляде, казалось, мелькнула доля беспокойства. — Почему ты не можешь заставить его прекратить… — потому что я не хочу, — глухо отозвался Санс; слабый огонек в его глазах окончательно потух, и теперь он выглядел смертельно уставшим. — я не хочу, чтобы этот мир продолжал существовать. и если есть хотя бы малая доля вероятности того, что мы сможем обеспечить его окончательное падение, — я сделаю все возможное, чтобы так оно и было. этот мир не заслуживает спасения. — Заслуживает! — Папирус резко схватил брата за руки, из-за чего того непроизвольно дернуло. — Каждый из нас может исправиться! Каждый может стать лучше, если попытается! И ты… ты тоже можешь стать лучше, если возьмешь себя в руки. Я верю в тебя. «какая глупость!» И как можно доверять и доверяться кому-то, кто уже не однажды подверг тебя смертельной опасности? Кто продолжает делать это снова и снова, ежедневно. Чьи движения из раза в раз становятся все более уверенными, выверенными? На всех повседневных вещах отражался его этот опыт. Опыт, который он получил из твоих страданий. Заслуживает ли такое омерзительное отродье доверия? Определённо — нет. Но подчиненный какой-то неведомой силе, Папирус умудрялся сохранять надежду. Надежду в мире, где нет места никакой надежде, где она лишь обводит тебя вокруг пальца, опустошает и оставляет одного, брошенного и разбитого. Санс знал это как никто другой. И тем больше он начинал привязываться к этому странному маленькому существу, что с самого начала никогда не соглашалось в этом с ним. Тем больше его умиляло это не по-детски серьёзное лицо и не по-взрослому лёгкий смех, когда им приходилось проводить много времени между экспериментами вместе. И они действительно проводили его вместе, играя и ссорясь, чтобы потом снова играть и снова что-то не поделить с капризным ребёнком. Как можно не привязаться к кому-то, с кем ты проводишь практически все своё свободное время? К кому-то, с кем тебе приходится делить абсолютно все и кто делит с тобой всю свою жизнь в ответ? …И сколько ещё можно убеждать себя в том, что ты всего лишь привязан, чтобы не признавать, насколько ты уже успел полюбить это маленькое исчадие ада? Чтобы не признавать, что оно стало этой самой непозволительной надеждой, лучом света в твоём мерзком существовании, окрещенного полным отрешением от мира? Это был очередной его провал. Вероятно, самый большой из всех, что он себе позволил. Лицо Санса рефлекторно скривилось в паршивой попытке улыбнуться: — т-ты… ты все еще т-так… так наивен и глуп, — он не мог скрыть дрожи в голосе. Казалось, что он готов заплакать. — Самый глупый здесь ты, раз не понимаешь, что Великий Папирус не может ошибаться! Санс больше не мог сдерживать слезы. Такая искренняя, такая сильная вера брата в их мерзкий мир и в него самого тронула его за живое. На мгновение ему показалось, что он действительно ошибался. Всю свою чертову жизнь ошибался. Санс тонул во внезапно нахлынувшем подобии отчаяния. Долго, он слишком долго бежал от него, отмахиваясь и нелепо оправдываясь перед самим собой. Теперь неаккуратно вшитое под стенки костей сомнение вырвалось черной вязкой слизью наружу. Вся его жизнь — отчаяние. Он не мог так больше жить. Когда Санс начал захлебываться внутренней тьмой, утопая и задыхаясь в ней, он почувствовал спасительный круг маленьких костлявых рук, обвитый вокруг его шеи. — Какой же ты все-таки жалкий и слабый! — я тоже люблю тебя, бро, — обнял он его в ответ. Они лежали вместе, по-прежнему плотно прижимаясь друг к другу, пока сон окончательно не одолел их.

***

Нет, операции с решимостью не были прекращены, несмотря на все возражения и разочарованные взгляды Папируса, но Санс всерьез решил заняться его социализацией. Брат должен четко понять, к чему и почему они с Гастером двигаются столько лет, и извлечь из этого свои собственные выводы. Папирус был определен в нормальную школу с самой обыкновенной системой обучения, но друзей у него (как и предполагалось) не прибавилось: местным маленьким монстрам доставляло неописуемое удовольствие беспочвенное насилие над более слабыми из них. Вымогательства, избиения, шантаж — эти маленькие черти были страшнее всякой адской твари, если, конечно, забыть о том, что это место и было настоящим адом. В любом убийстве, в любом подавлении должна быть идея, должна быть эстетика. В бесцельном насилии Папирус, подобно своим немногочисленным ненормальным родственникам, не находил абсолютно ничего интересного, что, в свою очередь, рождало больной интерес к новому монстру у его одноклассников. Впрочем, их нападки не длились долго, ведь он умел за себя постоять. С малых лет Папирус умел постоять за себя так, чтобы никто в округе больше стоять не мог. Но этот факт ни в коей мере его не радовал. В подобные моменты младший скелет всерьез начинал понимать смысл этого назойливого правила, сквозящего в каждом взгляде, в каждом жесте этих ничтожных существ: «Убей или будь убитым». Помимо всего прочего, вид его жутковатого брата, способного возникать из ниоткуда и исчезать в никуда, тоже не придавал молодым монстрам особой решимости. Поэтому вскоре Папирус был оставлен сверстниками в относительном покое. Единственным монстром, изредка крутившимся вокруг него, был ящероподобный монстренок в клетчатой рубашке, с двумя шипами на голове и без рук. Их двоих сложно было назвать друзьями, но кажется, их взгляды относительно процесса борьбы и убийства все-таки сходились. Этого молодого монстра окружающие находили чрезмерно молчаливым и задумчивым, за что его в шутку прозвали Мертвёнком. В отличие от своего апатичного, кхм, приятеля, Папирус обладал невыразимой жаждой действия. Он с особым усердием занимался боевой подготовкой дома, пока не познакомился с местной маленькой чумой по имени Андайн, в свои годы уже успевшей стать лучшей ученицей короля Азгора и самым главным претендентом на пост главы королевской стражи. Позже та популярно объясняла молодым монстрам, что для королевского стража мало быть просто сильным и выносливым: нужно уметь продумывать стратегии, просчитывать удары так, чтобы при минимальных потерях наносить максимальный урон. В общем, нужно уметь шевелить мозгами, причем быстро и технично. Папирус был довольно слаб в науках, но слова молодой воительницы вдохновили его на усердную борьбу с ними. Он знал, для чего был создан. Он обязан быть сильным. Он должен защитить этих ничтожеств и слабаков, которыми поневоле оказался окружен. …Он должен научиться защищать брата, даже если однажды ему придется защищать его от него самого. Детские пазлы и головоломки увлекали его больше всего. Есть ли на свете более прямой и действенный способ научиться быстро соображать? К тому же, ни одно резкое нападение из-за угла не сравнится с хорошо продуманной ловушкой, в которой жертва будет по-настоящему мучиться и молить о пощаде. Вот она — эстетика расправы, к которой Папирус так стремился. Стремление становиться сильнее неимоверно закаляло его дух, формировало в нем свою особенную, природную решимость, и порой она казалась Сансу гораздо более могущественной, чем вся сила человеческой решимости, которую он когда-либо использовал во время опытов.