Смута

В Москву въезжали пышно, горделиво, преклонений ожидая и получая их на всякой заставе, что по пути встречалась. Было серо и грязно, убого так, что выходить из кареты Марина пред самой собою стыдилась, но все ж людям русским старалась улыбаться приветливо и добро, до боли в напряженных губах и сведенных скулах. Знала, что скоро совсем станет их царицей, и хотелось ей, чтобы думали о ней как о государыне славной, Богом православным посланной, великой и милосердной; уж о том, какова она на самом деле, пусть узнают после, когда голову ее темную покроют короной. А договориться с собственным Господом католическим, пока колокола здешние не отзвонили, она точно сможет. Отец конем правил уверенно, воеводскую осанку держал прямую, строгую, на карету дочернюю смотрел взглядом тяжелым и властным, предупреждая словно, что ворота, открывшиеся пред ними, раем обещанным не станут сразу, что Кремль замком не будет для нее, что царь Дмитрий только лишь царь, не король вовсе, и бояре, впустившие его на трон, псами охотничьими накинутся на него скоро, зубами острыми растерзают плоть, мясо с костями проглотят, не подавившись, и оскал звериный обратят на нее, на всех Мнишеков. А потому заручиться надобно поддержкой всех, кого втянуть в болото это можно: Сигизмунда умаслить, московитов задобрить, дворян обласкать, да быстро, проворно, как всегда Марина умела. Ежи дочери без слов наказ давал, поводья натягивая и голову склоняя, а она понимала, уголок рта алого приподнимался вверх и в тьму экипажа уклонялась от слабого и неродного солнечного света. Голодом пахло в столице, куда приехали, смертью и страданиями от крестьян да обедневших купцов, а от нее – духами цветочными, кровью и молоком; платье пышное, бордовое мешалось в ногах, подвески на груди сверкали и переливались, взор туманя. Склонялись в поклоне глубоком дворовые, выбежавшие встречать невесту иноземную, бояре шапки сняли, сановники церковные кресты держали тяжелые, странные, не такие, к каким привыкла Марина. Руки их целовать она не стала, отец тоже стороной обошел бородою заросших мужей. К Дмитрию отправились. Тот встретил холодно, приветствовал грозно, резко, по-русски сначала, затем только по-польски. О свадьбе условились быстро. Шляхтичей разместили по дворам, панов по палатам, князей в уезды отправили, а ее в монастырь Воскресенский, к Марфе, что матерью правителю приходилась. Инокиня старая горбилась, пальцы худые сплетала в узлы, глядела исподлобья глазами усталыми, впавшими, мало говорила; как хозяйка радушная за одним столом сидела с гостьей, пока та кашу, паром исходящую, отодвигала от себя с омерзением и морщилась страшно от запаха рыбного; крестное знамение совершала часто, но неправильно, чуждо, словно еретичка. Марина отворачивалась, когда к иконам прикладывалась вдова эта, ярость сознавая внутри где-то, глубоко. Сильнее с каждым днем хотелось Папу Римского привести сюда, под взором его внимательным разрушить храмы нечестивые и построить капеллы свои, к сердцу близкие и понятные, единственно верные, правые, святые. Дмитрий дарил шкатулки драгоценные, жемчуга крупные, лошадей породистых, белых, кареты богатые, но не ей – отцу, ибо так платил за войско польское, за преданность и верную службу, так от долгов избавлялся своих и чужих, так дорогу себе прокладывал к долгому правлению, счастливому, не такому, какое у прежних государей было. Марина за ним наблюдала пристально, внимательно, в теплом отливе медных волос грелась, зная, что то цветом власти должно быть для нее, и понимала, сколь сильно человек сей боится, страшится, опасается того, что для него судьба готовит. В Речи Посполитой он плечи свои широкие гордо расправлял, а здесь поник, меньше словно стал, жальче; битвы, казалось, кровью союзников и врагов из него душу вырывали, а венец давил, сжимал голову до шрамов страшных и свежих. От него тошно становилось Мнишек, необъяснимо мерзко даже, потому что замечала в очах его рок, обреченность мутную, но все ж ярче блистала грядущая слава и почет с городами и золотом, ярче светило ей уважительное «царевна» и древнее, сладко-медовое «королева». Обручиться с ним она желала так же сильно, как не любила его. А он ее тоже не пригрел, к себе не притянул, не приголубил большими грубыми руками с ногтями светло-серыми, угловатыми. Говорили, что на женщин падок Дмитрий, влечет его к теплу меж грудей и меж ног, что без разбору порою хватает девок барских и берет их жадно, до дна испивает. А еще шептались, что дочка Годунова, Ксения, постель ему грела дольше остальных. Крепко настолько вцепился он в косы ее черные, что Ежи писал в Москву беспокойно, вопрошал у сына Иоаннова, тверд ли он в обещаниях своих, исполнит ли долг свой, не предаст ли, и Дмитрий ее отослал от греха подальше, избавился от искушения, но не от тоски своей. Марина чувствовала это, когда юбки поднимала и ладонь его просовывала в бедра к себе, когда корсет спускала вниз, когда садилась на него и с придыханием шептала: «Наследник нужен», а он отвечал только: «Тебе нужен? Подождет». Вскоре жить с Марфой ей стало невмоготу, есть еду монастырскую, пресную – тоже. Невеста царская перешла в шатры, поставленные для нее и свиты, туда просила польских поваров и кухарок, и Дмитрий прислал их, как все присылал, что ей хотелось получить. Там и решали, что с верой делать: митрополиты требовали для государя женщину покорную, православную, послушную, а Марина не была такою никогда, и они знали про это. Ежи предлагал миропомазание, заверял, что через себя переступить один раз, чтоб потом все переступали ради тебя, не страшно, но Марина строптивилась, ей гнев божественный виделся за такой грех, но отец спросил: – Царство хочешь, казну хочешь, города хочешь? Она кивнула без раздумий. Хотела, мечтала из жизни бедной выбраться и стать для других грозой и хозяйкой, а отец на меньшее и не смотрел. – Коли так, то делай, что велят. И она сделала: согласилась по-гречески, по иноверному обычаю обряды пройти и покривить душой. Дмитрий тем недоволен остался, вечером поздним и душным что-то говорил Ежи быстро и горячо, с языка одного на другой перескакивая, но их Марина не слушала больше. Только наряд свой свадебный примеряла, гладила лиф высокий и юбки бархатные, длинные. На царство ее венчали погожим днем, теплым и ясным. Она в роскоши купалась, в санях ехала по высохшим дорогам, глаза прикрывала, лучи солнечные встречая, и руки у нее подрагивали от нетерпения. Крест она трижды чужой целовала и, не сдержавшись, рукой рот вытерла, желчь на языке чувствуя, а потом скипетр и державу приняла с улыбкой победоносной и яркой. Марине до земли кланялись люди, челом били, и так приятно ей становилось, в груди тепло разливалось, заходилось счастливо сердце. Она приказала шапку Мономаха принести, на себя надела ее и зажмурилась, молитву вознося и слыша словно пение ангелов небесных. Мнишек думала, что не стала царицей, а рождена была ею. Деньги кидали толпе, собравшейся у церкви, щедро рассыпали монеты золотые, а за монеты эти народ дрался как зверье. Ногами топтали друг друга люди, клоки волос вырывали и кричали, визжали, а им добавляли поверх голов еще и еще, Марина хохотала звонко, по-девичьи совсем, глядя на сброд, которым править будет; которым правит уже. Она к мужу бледному, беспокойному повернулась и приказала пир собирать на грядущий день. Он ей одними губами сказал, что нельзя, не принято, а Ежи на плечо его ладонь тяжелую положил и ответил, что уж поздно. Дмитрий ночью той нежен не был. Брал ее, смотря в пол куда-то, руками не касался почти и в лицо не глядел. Но Марина видела, как он некрасив, как пот со лба скатывается в брови прямые, редкие; как кривит он губы, как кровь простыней с отвращением стирает с себя и уходит, тяжело вздыхая. Она на подушки только откинулась и о гуляньях думала, не о нем. А пир вышел славным. Подавали телятину, оленя, косулю; скворцов и синиц, паштет из язычков соловьиных; рыбу соленую; кабачки и тыкву; токайские вина и малагу. Паны и шляхтичи с охоты везли медведей и косуль, их поварихам отдавали и приказывали, чтоб те быстрее туши разделали и изготовили еще еды. Ели много, так, что Марине в корсете становилось дурно, но пили куда больше: Ежи, раскрасневшись, про походы свои многочисленные сказ завел, а царь Дмитрий лицом уперся в кафтан, дышал тяжело, а потом и вовсе обмяк и сгорбился над столами с яствами, себя не помня. Поляки на улицах плясали безудержно, радостно, водкой обливались с головы до ног, дрались и брали то, что плохо лежит. На второй день гуляний залезать принялись в дома московские, оттуда детей за космы вытягивали, в хлевах их закрывали, а мужиков кололи порой саблями и, животы распарывая, в колодцах подвешивали за веревки, пуская внутренности в воду питьевую; но чаще – избивали кулаками и от хижины оттаскивали за руки. А баб хватали за подолы, валили на пол твердый и холодный, толпой накидывались и измывались долго, пока из сил не выдыхались, пока бабы те в судорогах не начинала биться. Опосля находили новых. А панские гайдуки вдалеке где-то стреляли в небо безоблачное, целились в купола золотые храмов и кричали про власть настоящую, а не ту, что они здесь посадили. Царь Дмитрий пить продолжал, кружился в танцах бездумных, в безумных плясках, рубахи его от пота к телу приставали и липли, шея багровой стала, заросли щеки; он Марину влек к себе, а она шла, потому что он был государь, а она – государыня, и все в ладоши им хлопали громко, в порыве едином. Хорошо было, дивно хорошо, покуда хмель из них ветром шепотов заговорщических не выдуло совсем. Донесли царю, что в городе волнения. Людям, мол, не нравятся поляки, поляков не любит народ и роптать не перестает вот уж пятые сутки к ряду. Наклонились к правителю и добавили, что роптанием этим воспользоваться всяк может, но Дмитрий доносчика оттолкнул от себя, скривился пьяно и страшно, тени залегли у него под глазами. Отвечал, что празднования пускай продолжают; что на завтра пусть готовят бал, и к черту, в пекло всех недовольных. Марине страшно стало, но ненадолго. Она на отца своего глядела и знала точно, что бежать ей есть куда, а остальные пусть делают, как им угодно, и раз то увеселений касается, то Мнишек пока побудет рядом. Бал ей светлым казался, прекраснейшим из виденных, большим очень и многолюдным. Говор польский смешивался с диковинным и чужим, пахло воском, телами взмокшими и горячими, выпивкой забродившей, а еще ликованием каким-то слепым и глухим. С мужем своим Марина не говорила, но на ночь его к себе увела снова, потому что знала, что так надобно делать до тех пор, пока не понесет, а то, что он в дверях спотыкался и отчаянно-горестно пропускал меж зубов вздох, – это все равно, ей до того дела нет никакого. На рассвете забили в набат одни сначала, после другие, так по всей Москве, пока воздух сам не превратился в марево вязкое и дрожащее. Что-то во дворе страшное собиралась, на улицах выли, тянули, растягивали слова, которые Марина не понимала, а Дмитрий, верно, знал их хорошо, ибо с постели поднялся быстро, оделся резво и выбежал вон из дворца Мнишек, чтобы в свой попасть. Она сама встала, когда он вернулся, взволнованный, с лицом испуганным. Говорил, что пожар, надо уходить, а она и рада была бы, да только в дверь ломиться стали, кулаками стучать, выть по-волчьи будто. Дмитрий их слушал, а она нет; Дмитрий алебарду у стражника выхватил, а она спряталась; она только боялась, а Дмитрий ждал. Он отвечал люду жестко, яростно, а те ответов не принимали и человека царского на крыльце растерзали с воплями гортанными. Царь на жену взгляд кинул недолгий, влажный, злой, запер двери и бегом отчаянным по коридорам пронесся, сказав напоследок «Прячься, покуда не поймали». Она в спальне прислуги наказ его последний выполнила, но бояре там ее нашли быстро. Все ж не убили, а пленницей сделали, штыки к горлу прислонив; Марина за спасение свое молилась, пока крики царские доносились с улицы. Как затихли – перестала.

***

Ноги переломанные по земле волочились безвольно, как и все тело жалкое, белое и изрубленное, которое доселе называли государевым. Из окна трус польский выпрыгнул, а там и схватили, губы пальцами грязными растягивали, уши дергали и мочки отрезали ножами тупыми; брали палки и в глаза тыкали, пока из них кровь не пошла. Спрашивали, чей он сын, а он все твердил, что Иоанна, но никто уж не верил. Ждали слов Марфы, а та передала гонцу, что сын ее в Угличе был убит. Решили тогда, что во славу того дитя нужно убить и этого расстригу. С тела платье сорвали лоскутами и тащили под смех озлобленный через Спасские, до Красной площади. Там Марфу несчастную вновь выйти просили, посмотреть, полюбоваться, а она явилась вся черная и спокойная. С высоты на Дмитрия глянула, рукой махнула. В толпе голос крикнул: – Твой? Она, спиною поворачиваясь, сказала: – Уже нет. Кинули в грязь правителя, в ней рыжие волосы его померкли быстро; на день следующий положили на прилавок, в живот рассеченный, вонью уже исходящий, положили маску карнавальную, в рот запихали дудку. Следом обливали водой, сыпали песком, чернозем кидали в мясо распухшее и загнившее. Подходили и с палец сдирали кольца, до костей ковыряли фаланги. Захоронить решились, когда глаза щипать принялось от запаха мерзкого. Вырыли наспех яму в убогом доме, без гроба кинули туда царя, без молитвы, без покаяния, а затем наступили колдовские морозы, похожие на те, что в начале голода по земле ходили, они пожрали холодом зерна в полях. Расстригу, молвили, славят так в аду. Слухи страшные ползли: о том, как из могилы своей встал самозванец, как вороны его за руки тянули; как ведьмы пели на кладбище и проклятья насылали; как ангел темный, павший укрывал крылами своими труп и по щеке гладил Отрепьева. Причастившись, москвичи его выкопали из мерзлой почвы, сожгли факелами и, в пепел плюнув по три раза, в пушку затолкали золу. Выстрелили пылью черной в сторону ляхов, перекрестились и забыли, как все забывали. Верить хотели, что царь новый лучше старых будет.