Смута

Царство о Борисе не плакало, но скорби Ксении, горечью крупных слез изливаемой, хватило бы, чтобы всю Москву затопить и навек превратить в мутное, мертвое, смердящее море, в бездну которого кинуться головой не столь страшно было, как жить теперь без отца и опоры в ложью и предательством пропитанных палатах, где еще витал его тяжелый, грузный и неспокойный дух. Она вспоминала бесформенные пятна, цветом на гранат похожие, что расползались по лицу государеву, и ей плохо делалось так, что дышать не могла, кашлем мучительным заходилась грудь и в горле саднило, жгло и резало будто до крови; мать кричала на нее беспрерывно и громко, пока не закладывало совсем уши, и тогда Ксения, на стены опираясь слабыми руками, уходила во двор, где дыхание переводила и душу успокаивала невысказанными вслух молитвами. Порой ей колокольный звон помогал, но нечасто; казалось, что бьют языком о купол слишком сильно, остервенело почти, на беду. Ксения смерти видела очень мало, но понимала, что отныне та преследовать будет их семью по пятам. Она темный лик замечала в боярских жиром блестящих лицах, в темных углах и в звоне мечей, который по ночам слышала вместе с песнями западных ветров; в загнанном взгляде брата Федора, сжимавшего дрожащие пальцы; в бессильной злобе царицы, начавшей очень скоро пить заморское вино, доставая его собственноручно из мужниных закромов. И чем дальше, тем страшнее становилось глаза открывать по утру. Царь новый по малолетству своему военного дела не ведал, но рвался сесть на коня и своею саблей зарубить принесшего проклятье на Русь самозванца. Ксения Бога благодарила за то, что Федор умен, и отступиться от мести смог безболезненно и быстро, решив разумом обратиться к разрешению плохо скрываемых заговоров. Мать любила избавляться от них кровавыми реками, чьи устья заполоняли убийцы, но брат от нее взял мало – бледность только и дурную привычку плохое запоминать; в остальном он в отца пошел и ловко распутывал сети сплетен и слухов, не пачкая рук. Так поступал и сейчас, улыбаясь приветливо каждому встречному, но никого не подпуская к покоям своим. Он щедро милости раздавал, желая привлечь люд с войсками и сознавая хорошо, что всех подарков царских после победы их лишит; освобождал вопреки матушке заключенных и оружие им позволял брать, а за спиной держал стрельцов, кои убьют позже любого в городе, кто держит на поясе кинжал; обещался перед ратниками выдавать золотом вознаграждение, а сам сундуки казенные закрывал на три замка. Ему страшно было, и Ксения думала, что страшнее, чем ей; но справлялся он все ж лучше, как и подобало царю. Она не ела и не пила ничего из того, что подавалось ей в красивых блюдцах, прежде чем не отведывали это ее люди, однако и им вскоре доверять стало трудно. Федор просил на советах позади его плеча стоять, на лоснящихся и алчущих советников глядеть, искать в них греховное и докладывать после ему, чтобы змей с груди быстрее скидывать и ногами топтать. Царевна докладывала – на всех разом, на весь рой этот гадкий, кровавый, смерти достойный такой мучительной и долгой, какой никто более не достоин, а Федор только ладонями растирал безбородые впалые щеки и глухо говорил, что растоптать, видно, не получится никого, потому что задушат их самих быстрее, чем поднимется нога. Войска отдали воеводе Басманову. Решили, что побед на счету его достаточно, да и Отрепьева он на поле брани уже встречал, видел трусливое его нутро и гнал долго поляков с их лошадьми, пока те ноги не сломали в ухабах. Матери он знаком был: оба потомки опричников, жадные до жестокой расправы. Ксения спросила ее, хорош ли он, дарует ли человеку такому победу Господь, а она засмеялась, рта не прикрывая, показывая нестройных ряд зубов, чернеющих уже книзу, и себя ударила по груди, взвизгивая бездумно пустое «нет». К Кромам осажденным шли войска быстро, подгоняемые нехваткой припасов. Крестьяне еду ревностно прятали, в землю закапывали, пихали в глотку детям, лишь бы не царским людишкам досталось, лишь бы не на руку к убийцам ушло, лучше бы пропало, скисло, изгнило. Исчезло бы, а не Борисову последышу на потеху было принесено. Погожим днем весенним осели возле стен, коней напоили и сена натаскали, сколько смогли. Гонец весть принес Федору о присяге, трусился весь, потом исходил и дышал часто, словно больной. Просил голову ему сохранить, а Федор не обещал ничего, требовал говорить как есть и ответ за то нести. Тогда посыльный бил челом, сказывал, как войска, друг другу животы вспарывая, уходили к самозванцу; как поджигали стойла и ломали орудия; как в ставке Басманов позором заклеймил семейство Годуновых и поклялся извести их до единого, ни жен, ни детей не жалея. Глаза водянистые поднял, молчанием окруженный, и тем завершил, что доложил: войска больше никакого нет. Только наемные люди остались. Мать тут же наказала нести еще вина. Федор дорогу ей уступил, к дверям пропуская, монету гонцу кинул на пол и приказал: – Пущай воюют, пока могут. Скажи, что деньги выплатим. Дворяне и казаки били наемный люд играючи, развесело шашками крутили над головами и кричали дико, чтоб убирались те в свои края и губителям не помогали, а Отрепьев письмо для народа написал, буквы на польский манер растягивая и закручивая, будто виноградную лозу, что настоящий изменник, засевший в Кремле, царем сменится совсем скоро, что ждать недолго осталось им справедливости и милости божьей, потому как вся благодать вернется, стоит лишь сыну Иоанна взойти на трон и венчаться на царство, в руках сжимая крепко державу и скипетр. Ксения жгла это письмо над огнем, смотрела, как языки пламени буквы заглатывают, как к пальцам ее пробираются, жаром обдавая кости, и велела дворовым запирать двери и заколачивать окна. Федор головой качал, недожаренное мясо пережевывая: поздно, мол, на сотню лет запоздали, делали, что должно, а теперь будь, что будет. – А будет знаешь что? – он кость зажал меж губами, от жира блестящими, и шкуру левой рукой отодрал от нее. – Будет наша смерть. Плечи у него только начинали вширь раздаваться, натягивая камзол, а ростом брат уж давно славился, о порожки теменем бился, сгибать спину забывая. Лоб высокий, белый был, умный, а глаза, как у нее, черные, по-византийски большие, сверкающие. Совсем не мертвые. Ксения брата в колыбели качала, пела ему, закутывала от морозов, руки младенческие растирала своими маленькими ладошками. Она в гробу уже видела отца, но брата не смогла бы пеленать в саван. Только если в саван этот положили бы их вместе. Из Москвы вестей не было, их не искали Годуновы. Федор только, кажется, слышал что-то, ходил беспокойно, хмуро, много исчертил карт от задумчивости и безделья, молился изредка и еще меньше читал. С царицей ни он, ни Ксения не виделись – она ушла еще давно в дальнюю часть Кремля. Бабы, оставшиеся в услужении, шептались, что она деньгами манила всяких защитников, стрельцов хотела нанять, уберечь семью, но никто не откликнулся, не пришел. Друзей, родных, должников – никого не осталось, и так случалось с каждым, кому с троном приходилось прощаться. Крики с площади слышны стали только когда бояре с душой чистой отворили двери и впустили восставших москвичей в палаты. Ломали столы, лавки и ларцы переворачивали, растаскивая жемчуга и янтарь, которые спрятать не успела Мария Годунова, а затем, дорожки красные топча грязными сапогами, схватили царицу, царя невенчанного и царевну. Скрутили им руки, путами повязали и выволокли под возгласы оголтелые толпы. Ксения на дом свой прежний хотела в последний раз посмотреть, на стены его древние, высокие, но голову повернуть ей не дали – в спину сильнее только толкнули штыком и закричали радостно, жестоко, гневно. Заперли их в именье отца, в котором раньше редко кто бывал. Выходить запретили, просителей не впускали, а сами загнанные ходили, не знали, видно, что делать дальше с Годуновыми, а потому кормили даже и кланялись порою по привычке, нерешительно в пол глядя. Дурного слова никто не говорил громко, сторонились особенно Федора и мать, от которых яростью диких животных веяло. Ксения им и себе шить начала покрывала с узорами умелыми из того, что нашла в сундуках. Рукой заботливой выводила имена родные, иглами пальцы ранила, запястья жгла, а все боялась не успеть, боялась, что раньше их убьют, чем готовы будут ткани посмертные, которыми тела покроют. Мать как увидела, так свое изорвала, лоскуты разбросала, лицом почернела совсем. Федор ее за двери вывел. Рукоделье собрал, на постель положил, сказал, что красиво сделано, умело. Что нравится ему. Ксения улыбнулась горько-щемяще. – Вот и мне любо, – тихо сказала она, делая новый стежок. – Краше ничего не шила. К обедне следующего дня указ Отрепьева об истреблении врагов принесли, а к полдню прибыли стрельцы на подворье вместе с дьяком незнакомым. Вошли, и Мария кинулась на них с ножом, детей своих защищая. Ее с ног повалили и наступили на раскрытые ладони, пальцы ломая под вой нечеловеческий. Тошнота к горлу у Ксении подобралась, когда раздался последний, страшный самый хруст, и мать, голос сорвав, уже не кричала, а шипела, хрипела, извивалась как медянка. Подол задрался у нее до колен, волосы лицо облепили, а глазами холодными, колючими она из-под опущенных ресниц смотрела на дочь, и Ксения знала, о чем взглядом ее просит мать. Царя собой закрыть, защищать, уберечь, спрятать. Были еще верные им люди, надежда на что-то еще теплилась у царицы, но Ксения на пути у стрельцов встала не во благо материнских чаяний, а потому лишь, что сзади стоял ее брат, ее кровь, на двоих разделенная. Она руки развела, смело смерть решила встретить, а брат оттолкнул в сторону и вместо нее принял удар сильный по щеке, в ребра и живот. Она сорвалась было с места, но сзади дьяк за косу толстую схватил, на кулак свой накрутил переплетенные смоляные пряди и дернул на себя. Ксения упала, видя, как бросаются на Федора с разных сторон мужики, как губы ему разбивают, веревку набрасывают на шею и затягивают у кадыка. Она звала его, тянулась, пока он кашлем заходился, багровел и синел, но дьяк из рук выпустил царевну только тогда, когда Федор уже затих и обмяк рядом с матерью. Ксения к телу подползла, ладонями сжала щеки брата, зарыдала; за теплую еще голень матушку схватила, ногтями впилась в ее кожу податливую, мягкую; разрывалась меж ими двумя, слыша краем уха как говорит кто-то: – С ней надо бы тоже решать, чего тянуть. – Не велено решать. Велено увести отсель. Насильно от покойников оторвали и кинули в палату, приказали собраться к дороге. Дали бабу в услужение, та сразу складывать начала все, что под руку попадалось, не спрашивая у барыни ничего и даже не смотря на нее. У Ксении внутри что-то, под грудью, все еще дрожало и ныло, но что делать дальше она знала. Бога в душе поблагодарила за то, что в материну спальню ее отвели, а не в другую, и к шкафу подошла, украшенному богатой резьбой. Царица – Ксения видела не раз – прятала вечно яды там, где жила. Для себя ли, для других, но склянки расставляла в уголках укромных и ими пользовались. Она дочерью была Скуратова и ни разу сему имени не изменила. Ксения по ее стопам хотела пойти. И, выудив из ящика нижнего коричневый флакон, она открыла его, не задумываясь, быстро и резко. В горло вылила что-то кислое, неприятное, похожее на забвение, проглотила, не морщась совсем, а потом крест нагрудный сжала. Свободу хотелось ощутить, но в рот кто-то два пальца просунул глубоко, и вместе с отравой вышла из Ксении под стоны и смерть. Вытеснила ее бессмысленная, глупая, ненужная никому жизнь.

***

То лето удушающим было, страшным. Ксения вставала, себя не помня, молилась, Бога не поминая, и ложилась, глаз не закрывая. Одну ее не оставляли: всюду, в баню даже, следовали люди молчаливые, на темные фигуры похожие. Князь Масальский, хозяин дома, куда перевезли ее, говорить пытался, рассказывал виновато, как Отрепьев в Москву вошел, как Марфа его узнала и плакала, обнимая на глазах у всего честного народа, как он господарем великим сел на престол Земли Русской. Царевне все это было попусту, незачем. Она только знать хотела, для чего вместе с братом ее не сгубили тогда, заодно с матерью не умертвили, отчего ее тело, как их тела, не выставили после на потеху толпе. Масальский ответа не держал. И Ксения понимала, что значило это. Самозванца венчали, а после ее направили к нему. Как везли обратно в Кремль, который покидала навсегда, не помнила; как князь завел в палату, где советники столпились, не заметила. Масальский поклон отдал новоявленному царю и вывел из-за спины своей широкой ее на суд дворцовый. Их оставили двоих, царских детей, друг с другом. Ксения глаза на государя подняла, увидела, как губы его тонкие в улыбке чуть дрогнули, изогнулись, и омерзение ее наполнило до краев, тошно стало до одури от безбородого лица его, от волос рыжих, непослушных, от взгляда почти мягкого и блестящего, серого. И если был он истинным сыном Иоанна, то только плоть от плоти убийцы, а не царя. – Красивая, – сказал он на выдохе, тихо, ясно, растягивая во рту своем слово, будто оно чужим было, давно будто его не говорил вслух. Встал неторопливо с табурета, вытянулся во весь рост небольшой и повторил: – Красивая. Что-то в лице Ксении изменилось столь резко, что он остановился и голову склонил, выжидая старательно и упорно, пока она слушать сможет дальше. – За семью – не серчай, – он шаг сделал размашистый, неловкий, и губы у него снова скривились. – Не на меня. Царевна попятилась осторожно, уперлась в стену и застыла, биение сердца ощущая в подреберье так сильно и отчаянно, что больно во всем теле становилось. Его не боялась, боялась того, что даст ей. И по кожу натянувшим жилам на короткой его шее она понимала: то, что готов ей даровать, не будет смертью. – Скорблю с тобою вместе, – самозванец плечом повел, брови нахмурил. – Милостью к тебе искуплю душегубство. – Не милостью тебе должно то делать, – судорогой свело щеку Ксении, она ее изнутри прикусила до солоноватого привкуса на языке. – Монахи молитвами прощения просят. Отрепьев на миг всего лишь на ней свой взгляд задержал, а потом накинулся зверем, опашень разорвал и ногой упавшие маленькие пуговицы отпихнул в сторону. Царевна затылком больно ударилась, закричала неистово, что есть мочи, но ладонь широкая надавила на губы так, что зубы передние из десен готовы были выскользнуть и осыпаться прямо в горло. Ему во дворце теперь некого было страшиться, но, видно, шума он не любил и челюсть сжимал, не переставая, жестоко, злобно. Летник снял быстро, со знанием, а рубаху красную поднял высоко, до плеч самых, чтобы свободной рукой по груди рассыпать щедро синяки, на ночное небо похожие. На спину надавил, прогнуться заставляя, и сдерживать себя больше не стал. Брал быстро, грубо, больно, не по-царски совсем. Потом платок достал, кровь на бедрах ее вытер осторожно и из палат вышел, не оглянувшись ни разу. *** С тех пор ходил к ней часто. Не бил больше, потому что нравилась ему кожа чистая, молочная, а неволил порою осторожно, словно невесту свою, которую, говорили, любил в Речи Посполитой любовью чистой и большой. А здесь – здесь была дочь Годунова, девка с волосами длинными, черными, по подушке раскинувшимися, пахнувшими горем и елью; с животом мягким и боками крутыми, по ним государь пальцами проводил, надавливал легко; со стопами крошечными, детскими. Он с нею ложился рядом, смотрел на бледное лицо ее полнощекое, а затем носом в кудри зарывался и так засыпал, укачиваемый тихими ее всхлипами. Проснувшись, косу ей заплетал небрежно, неумело, зная, что переплетать ее Ксения не станет, и к боярам возвращался. Ничего ей не дарил, и она ничего не просила. Именем никаким из тех, что были у него, не называла, здравия не желала и о себе сказ не вела. Обращалась разве что тогда, когда совсем больно делалось, и царь, по виску ее гладя, отодвигался. Но больше терпела, молча и стойко, ноги послушно раздвигала, а вскоре и на плече его засыпать стала беспокойным, совестным каким-то сном. Однако ж смотрела все равно жутко, затравленно, словно не был он с ней нежен, словно не жалел ее совсем. А жалел он, вестимо, слишком даже сильно. В прок это было. Мнишек бояре не принимали до последнего, а с Годуновой связывала их церковь единая, легче было для усмирения нравов держать ее на кровати своей. Но Марина приехать должна была скоро совсем, а коли приедет, то Ксению рядом с престолом не потерпит. Убивать ее не хотелось Отрепьеву, царевна низложенная это в сгорбленной фигуре его видела, а потому и сказал он в одну из ночей осенних: – Поедешь в монастырь. Она колени к груди подтянула, ничего не ответив, и под утро задушить его попыталась. Справедливая плаха лучше, чем монастырь с мучениями долгими, нескончаемыми. Отрепьев с постели сбросил ее тогда и по щеке наотмашь ударил одной, другой, в губы впился и искусал их, в мясо живое превратил. Больше не возвращался. На молодую луну Ксения отправилась в монастырь Белоозерский. За живот держалась и видела уже, как рожденного ребенка от изменника утопит в первый же день в реке. Так и сделала.