Смута

Дитя в чреве Ирины было неспокойно: в полдень оно било изнутри царицу ногами столь сильно, что трудно становилось дышать, а ночами без конца переворачивалось, не давая сомкнуть глаз, но Годунова приятными сочла эти хлопоты и, пусть усталая и осунувшаяся, улыбалась лучезарно и широко всем вокруг, и каждого слугу любила глубоко и нежно, и одаривала подарками, и милости подавала тонкой бледной рукой всякому нищему, которого у ворот храмов встречала. Говорили, что государыня очень подурнела и почернела, но, видно, сам Бог пеленой ей глаза да уши застилал, потому что ребенок этот был угоден не только царской чете, но и всему Царству Небесному нужен. Бояре искоса глядели, брови хмурили, чтоб за ними скрыть зло сверкающие глаза, но дорогу ей всякий раз уступали и до земли кланялись, краснея и багровея до самых кончиков ушей. Порою посмеивались, широкие рты закрывая огрубевшими ладонями, но от одного светлого дня к другому реже и тише; а некоторые свечи даже ставили за правительницу, сверкающую в дорогих одеждах не блеском и роскошью, а истинным бабьем счастьем, и уезжали в свои вотчины, ожидая только грядущих вестей. Борис сестру от мира пытался из страха отгородить, ходил по палатам насупленный, пока не понял, что она нынче и есть мир. Он стрельцов расставлял около ее дворца, много своих верных дворовых отправлял ей в услужение, послов принимал с тяжелым сердцем и молчаливо, грозно смотрел за тем, как неуловимые сплетни словно вода из Москвы утекают и впитываются в сухую потрескавшуюся землю. Глубокие морщины на лбу, оставленные опричниной и долгой неустанной жизнью под взором Иоанна, разгладить могла только сама Ирина. Заливистым, детским почти смехом она врывалась в каждый угол, обвивала звонким голосом своим его за крепкую загорелую шею и в щеки, бородой обросшие, целовала лучистыми глазами, из которых вот-вот, казалось, прозрачные соленые слезы польются. Ради многого хотел Годунов защитить царское семя, но особенно сильно – ради того, чтобы не замолкал этот радостный сестринский смех. Ирина, круглый живот обхватывая, радовалась лишь потому, что могла. Она была многим детям матерью, да только никто из них не смог взглянуть на нее и закричать, никто так и не втянул спертый воздух до сладкой истомы в груди и не вкусил живительного молока. Ей думалось, что и младенец теперешний ничего не успеет сделать, что она, как раньше бывало, подержит с минуту синее тельце и, накрыв белым платком, навсегда похоронит и его, и память о нем где-то далеко внутри, так, чтобы достать было сложно. Однако она вставала к заутрене, молилась, ела и пила, с трудом уже ходила, волоча отекшие ноги, а дурного ничего не случалось. Надежда от этого в ней не воспрянула, но все ж приятно теплилась, согревая кровь. Годунова, чувствуя легкий ветер, ласкающий виски с вьющимися короткими локонами, сама себе говорила, что ничего уж не может поделать, – только смотреть в налитое голубизной небо и полагаться на того, кому денно и нощно молится весь двор. А неустаннее всех молился царь. Федор меньше стал почивать, все силы отдавал монастырям, в кои паломничал, строгий пост соблюдал и, исхудавший, отказывался выходить к посетителям. Бумаги подписывал долго, с нежеланием читал их, от псалмов оторванный, и прекратил видеться с братом жены и с его родней. Бояре государя, начавшего носить скромную одежду, за глаза монахом называли, а звон колоколов вторил каждому движению его нетвердых шагов. В последний раз таким он был после смерти угличского князя Дмитрия. Наследник, как его называли в Угличе, еще не остыл и кровь, льющаяся из горла, не выцвела под лучами солнца, а в Москве уже указывали пальцами на теневого правителя Руси – Бориса, уже шептались и перебегали ближе к восстанию, высматривая предводителей и готовя собственные штыки в помощь. Посланный с расследованием Шуйский лишь подтвердил то, что каждый здесь знал: смерти причина лишь случайность, недосмотр, роковой виток судьбы. Только беспорядки и убийства продолжались, ибо это было выгодно кому-то, о ком Годунов знал и кому не мог пока помешать, а Федор, сломленный трупом ребенка, не в силах был усмирить людей. Он долго плакал, приговаривая, что грешен, потому что это несчастное дитя не считал братом и не любил, что никто в целом свете не любил Дмитрия, что некому было защитить его; что Бог потому и повел рукою с ножичком, острым лезвием рассекая кожу, чтобы увидел царь, как неправедно поступал все эти годы, чтобы мучился и ответил за содеянное перед лицом апостола Петра. Пока Мария в беспамятстве лежала у себя в палатах, братья ее, разрозненные, родством попирая друг друга, пытались от себя отвести следы. Ирина слышала, что один из них был даже, кажется, пьян, а дядя их и вовсе первым вышел встречать Шуйского, чтобы рассказать, от чего беспорядки начались. Обвиняли непокорный угличский народ, мамок и их сыновей, только не себя, однако ж наказания никто из них не избежал: Борис Михаила и Григория сослал в заточение, а Андрея сразу в дальнее его поместье. Марию ж держало недолго под боком духовенство, проводившее Освященный собор и не дававшее Борису близко к ней подобраться. Вдова почившего Иоанна признала, что убийства богопротивны были, просила за родственников своих, но патриарх Иов тем только ей помог, что позже сказал Борису не убивать и без того горем изможденную женщину. Годунов позволил Марии принять постриг и имя новое – Марфа. С того дня, как увели ее в Судин монастырь, свет и позабыл о последней жене грозного царя. Свет позабыл, но Ирина помнила и молилась о ней, у старцев монастырских записки оставляла, молебны платила и, на ночь крестясь, непременно ее вспоминала. В прошлом они мало знакомы были, в последнюю встречу их, когда Нагую в Углич отправляли, та и вовсе смотрела так, будто проклятьем осыпает с ног до головы. Государыня никакого зла не держала. Душа болела за сына чужой женщины так, как за своих не всегда кровоточила, и Ирина, новые толчки внутри ощущая, просила прощения за свое счастье у Марфы, которая всего уже лишилась. День выдался пасмурный и зябкий, грязью расплылись дороги, а с покатых крыш капли дождя чинно скатывались и громко об лужи стукались, отдаваясь печальным эхом в ушах, отягченных крупными серьгами. Федор к жене зашел без свиты, померк сразу рядом с ее зелеными стеклянными бусами, змеей заморской на груди лежавших, и беспокойно руки к ней протянул. Она их легко обхватила и пальцами погладила, всю заботу отдавая ему. – Ребенок наш прощением будет, – задумчиво сказал государь, глаза опуская на скрытый среди струящихся тканей сарафана живот. – Искуплением и провидением. Не мог Господь его ниспослать и, не отнявши, позабыть, как прежде было. Ирина головою на мужа облокотилась и кротко кивнула. – Не мог, – просто согласилась она. И, предчувствуя скорые роды, добавила: – Не сможет вновь так поступить.

***

Ирина не была уверена в том, что рожает успешно, потому как не слушала взолнованные голоса повитух, а только щурилась от боли до узоров ярких в глазах и, палку зубами прикусывая, стонала гортанно и жалобно, будто загнанное псами гончими животное, чуевшее свою смерть. Она силилась тихой быть, покладистой и послушной, неудобств не доставлять никому, но до того стало нестерпимо ее испытание, до того жгло нутро и так сильно расходились кости, что не получалось у царицы даже голову приподнять и удобнее лечь, а уж выполнять указания – тем паче. Вокруг ходили люди, прикрикивали что-то, вода теплая плескалась в кувшинах и ведрах, тряпки окровавленные липли к оголенным бедрам, а за оконцем солнце светило и переливалось жаркими лучами по иссохшему московскому двору. В нонешнем году выдалась славная весна. Когда отступала ненадолго мука, Ирина успевала мыслями вернуться к мужу. Утром, покуда не увели ее еще, она видела, как дрожит у государя щека, как сильно он сжимает руку в кулак и как за голову хватается, порываясь шапку снять. Он губы кусал, а Годунова замечала, что подбородок у него подрагивает и увлажняются глазницы. Кабы не брат, так она бы и не отошла от Федора, не оставила бы его наедине со страхом, с которым всегда трудно было ему справиться. Но Борис в спину подтолкнул, и двери деревянные глухо захлопнулись, отделяя ее от всего остального дворца. Перед святыми образами стоял сейчас ее царь, поклоны бил за ее жизнь. Совсем один, и от этого тяжелее дышать было Ирине. Она знала, что Борис утешать владыку не станет, пойдет скорее к патриарху на службу, а там и спать вскоре ляжет. Быть может, тяжелым будет сон, но все ж он будет, а у мужа, окромя ужаса, ничего не предвидится. Новая пытка, сильнее прежних, заставила ее выгнуться. Она не знала, был ли ребенок, так отчаянно желающий вырваться, живым, но он доставлял ей куда больше терзаний, чем все, что были до него. Одни ранним утром кровавыми сгустками выходили из нее, других повивальные бабы вытаскивали холодными руками в молчании, но теперь все иначе шло. Пот стекал со лба на нос и на щеки, а с шеи – на разгоряченную спину, тени плыли по стенам, оседая на полу, Ирина с трудом сглатывала собравшуюся вязкую слюну и мычала до тех пор, пока не осознала вдруг пустоту. Пока не услышала плач и не увидела среди пылинок в лучах знойных нечто серое, мокрое, свое. Младенца повернули к матери сморщенным лицом, облепленным светлыми редкими волосами, и Ирина, выдохнув, закрыла глаза.

***

Весть о рождении наследницы подхватили суховеи и разнесли на все стороны света. От бояр к купцам, от купцов к крестьянам и холопам, от Руси до чужих земель прокатилось шепотом сладким имя «Феодосия» и засверкало, как в ночи звезды сверкают на небосклоне. Не боялись радостно говорить, что сам царь плакал, увидав впервые дочь. То было правдой. Он, молитвы не завершив, ворвался в опочивальню, распугивая повитух, на колени возле кровати рухнул и, протяжно и облегченно взвыв, слезы глотая, слушал, как дышит жена, а за нею во след и дитя сопит, обласканное, обогретое и накормленное. Донесли ему уже, что не сын, но государь только отмахнулся и пальцем указательным по переносице крохотной провел, губы растягивая в широкой неверящей улыбке. Первым делом Федор опальных многих освободил, прощение царское даровал тем, кто к казни был приговорен, а оставшимся приказал с родными дать увидеться и сладости выдать, и еды свыше нормы. Нищим хлеб раздал из житниц собственных, монетами осыпал монастыри и церкви, старцам с Афона пожаловал большие деньги и просил молиться за государыню и дочь свою. Не видела прежде Москва таких веселых гуляний и радости великой, ночами не затихали празднования, и сам Федор, разрумянившись, соглашался пить вино до утра. Борис царице приподнес меха, колец несколько и ткани легкие и гладкие на пошив одежд. Он лишь раз один сказал, что мальчика нужно ей было выносить, но после не упоминал об этом и продолжал охрану выставлять и стрельцов просить от дверей не отходить. После мрачен стал. Слухи меж люда ходили, будто он отнял сына у царской четы и девчонку подсунул от неблагородных, дабы легче потом на престол было сесть, или чтобы скрыть нового мертворожденного. Ирина к нему ходила, успокаивала, племянницу на руках давала подержать, но о новых казнях за подобные толки не переставала получать донесений. А Феодосия дивной росла, ласковой. Голубые глаза стали серыми, любопытными, голова потяжелела, а волос русых все больше становилось. Они пушились, в разные стороны торчали, трудно было причесать. Ходить рано начала, но на ногах нетвердо стояла и ползала, грязь собирая, во все углы. Ирина от кормилицы отказалась, как не увещевали ее об обратном. Молока было много, дочь есть просила нечасто, потому и не в тягость было самой ребенка выращивать. Федор покинуть боялся царевну. Больная спина, не позволявшая ему в иной день с постели встать, стала пуще тянуть, потому что с рук не спускал Феодосию и нагинался часто, чтобы взять ее. Она ручкой маленькой гладила его по бороде, брови ощупывала и долго смотрела, как он подписывает те бумаги, которые Борис приносил. Она засыпать любила под его спокойный голос и просыпаться, когда он с улыбкой звал ее, часто в покои к нему забредала под неустанным присмотром мамок и там оставалась, лики святых рассматривая на иконах, пока не наступала пора на обеденный сон уйти. Удивлялись, что ребенок так тих и смирен, что редко плачет и медленно растет, однако Феодосию всюду жаловали и за то, что уродилась царевной, и за то, что такая, какая есть – добрая, любопытная и лицом на серафима похожая. Ирина всю себя готова была отдать дочери, но не успела. Феодосия мало болела и скоро умерла. Перед рассветом дышать перестала и, голову бессильно склонив на бок, испустила дух, ни единого звука не произнеся. Царицу в тот час что-то кольнуло, впилось в ребра, покоя не дало, и она поспешила к колыбели, а там уже не дитя ее было, а тело лишь, пахнущее кислым молоком. Запах этот еще долго чудился ей в палатах. Осталось от Феодосии немного: платьев детских сундучок, из сорочки материнской сшитые пеленки да рубашечек белых несколько, а еще на полях икон маленькие изображения, в которых трудно было узнать царевну тем, кто видел ее хоть раз пред собою. Ирина по коридорам бродила и прислушивалась к тихому голосу брата, который часто замолкать начал и терялся в ворохе чужих восклицаний. Он на племянницу раз всего глянул, после не подходил даже и в лоб не целовал. Бояре после похорон накинулись на него толпой и чуть не скинули с высоты трона, за которым он стоял, продолжали и сейчас кричать на улицах, что детоубийце возле царя не место; Федор, прознав про это, пожал плечами и сказал, что будет так, как будет, и он не вмешается, ибо за прошлые грехи уже наказан, а новые свершать не хочет. Он говорил это днем, а ночами от рыданий не мог уснуть. Прижавшись к груди жены, государь напоминал Ирине еще одного ребенка, которого она любит столь сильно, что про других готова позабыть. И постепенно Феодосия талым льдом, дождями весенними покидала женщину, что когда-то была ей матерью, как и другие младенцы покинули. Душа Ирины стремилась к безмятежности, и спокойствие, воцарившееся в ней, излечило тех, кто не мог справиться с горем сам. Больше никто не плакал.

***

Борис вопрошал снова, не глядя на нее, плох ли царь, а Ирина скупо, горестно тянула: «Плох». Федор уже не поднимался сам и отказывался подниматься с помощью дворовых. Он пил и ел с руки Ирины лишь тогда, когда, просыпаясь от долгого, мучительного сна, натыкался на ее посеревшее лицо, но глотал с большим трудом, часто выплевывал куски пищи на чистую рубаху, и Годунова брала новую, переодевала государя, а затем приказывала принести еще каши. Лекари давали настойки, священники приносили святую воду и мощи, службы проводили в церквях, но в покоях царских не становилось светлее. Федор поднимал потяжелевшие веки с редкими короткими ресницами, медленно водил тусклыми глазами, которые искали что-то, но не находили, а затем обращал их на жену, что гладила его неустанно по голове и груди, пытаясь забрать боль. Ирина губу закусывала до крови, когда он так смотрел на нее, потому что в этом видела, что жить Федор уже не хочет. Он всегда был близок к Богу, при жизни стремился познать Его и услужить Ему, пусть и многое стерпел и крест принял тяжелее, чем тот, что воистину мог унести, а теперь, кажется, не было сил уже на бренной земле держать свой дух у правителя; он чувствовал нечто невесомое, большое, вечное, стремился к этому и возвращался в крови на подушке, судорогах и стонах. Возвращался потому, что царица не отпускала. Она стонала в своем дворце, просила себя вместо него забрать, душу свою рвала, вспоминая недолгий век счастья, прошедший в заботах по Федору. Ирина ничего с юности не видала, кроме него, ничего не хотела, кроме него, любила его исступленно как жена, как мать любила, мир без него не мыслила и убивалась, горько раскачивалась, слезы выплакала так, что ничего уж не осталось, а он все тихо умирал, вдыхая затхлый, травами лечебными пропитанный воздух. Морозным днем, когда вьюга бушевала и трещало дерево, он на бок чуть повернулся, долго вглядывался в нее, кашлял иногда, а потом сказал: – Буду Бога за тебя просить. Буду ждать тебя. Там, – Федор голову вскинул. – Там буду тебя любить. Ирина, дрожа, улыбнулась ему, крупные зубы оголяя, в груди подавила какую-то черную, вязкую жижу, которая к горлу поднималась, и вздохнула. Она волосы с крутого лба государева убрала осторожно, в губы сухие легко поцеловала и шепнула: «Будет так». И, причащенный патриархом, Федор Иванович скончался быстро, последовав за тем, кого увидел на смертном одре. Ирина, в тот час сидевшая за дверями закрытыми у себя, носом глубоко втянула благоухания, раздавшиеся по палатам, и заснула хорошо и крепко, как давно уже не спала.