Смута

Беспокойный огонь тонких церковных свечей обдавал Марию жаром, наливая ее впалые щеки алым румянцем. Лоб от тепла стал влажным, блестящим, на висках проявились и вздулись синие вены, словно тонкой паутиной обхватывая всю ее голову, и порой она, отвлекаясь, забывала крестным знамением осенить себя, когда священник, облаченный в рясу со сверкающими дорогими камнями, заканчивал молитву. Ясно она помнила только то, что сына за рукав должна держать как можно крепче, что ближе к себе прижимать его нужно, защищать и оберегать так, как ее саму никто не смог пригреть у груди и от зла закрыть собственной спиной. А зла ныне было больше, чем когда-либо. Дьяк московский, Битяговский Михаил, со своим отродьем стоял у белой стены, черной грозной тенью возвышался над толпой и взглядом все цеплялся за царевича, орлиный нос в его сторону направлял и долго, пристально рассматривал Уара, цепкими лапами думал утащить в кремлевское гнездо. Марии докладывали, что с ним еще люди есть, их много, посланы они не просто за жизнью угличской наблюдать, а чтобы больнее сделать ей на радость Борису с Ириной. Одно было непонятно – отчего сейчас, а не раньше начали Годуновы свою осаду, почему этой весной властные, кровью обагренные руки протянули к последнему из рода Иоанна и забрать его захотели или в конец извести. Ужель так стал плох царь Федор, что Бога перестал бояться и разрешил с братом покончить, или это решили те, кто за спиной его немощной чинил козни? Мария не знала и не хотела знать. Костьми она готова была лечь, чтобы и Дмитрий не понял ничего и остался подле нее, пусть и с глазами отцовскими, колющими и неприятными, пусть с занесенными над жалкими тварями руками и жестоким гласом, но – живой, ее плоть и кровь, ласку принимающий в материнской заботе и заботу эту алчущий. Сына почивший отец наградил воистину дурными дарами, но ради одного его доброго слова по утрам, ради касания мимолетного к его детской ладони Мария всю Москву могла бы предать огню и от пепла, уносимого ветром, Уару утирать светлый лик. Братья ее, однако ж, были спокойны. Григорий у двери, словно скучая, на носы сапог смотрел, с неудовольствием подмечая засохшую грязь на них, а Михаил, вернувшийся с гуляний, покачивался да бормотал себе под нос невесть что. От него дурно пахло на всю церковь водкой, он широкими плечами задевал вечно кандило у иконы и, тяжело дыша, отворачивался от любопытствующих взглядов. Грубость его, кощунство и искривленный в недоброй усмешке рот, который не был подвластен ему, а ухмылялся по воле сабли, задевшей в одной из битв губу, отпугивали всех, кто находился рядом, отчего Марии гадко становилось на душе. Михаила, коего она раньше знала, никто бы не назвал человеком истинно хорошим, но талантливым и духом сильным нарекли бы тотчас, а сейчас он ничем не жил и никем не был. Только лишь тень, от которой вечно несет зловониями ядовитого прозрачного зелья. Служба долго шла, становилось душно и тесно. Дмитрий, теребя рукав кафтана, нервничал, изводился в бессильной злобе, толкал локтем мать в бедро и тихо хныкал, зная, что уйти по собственному хотению не сможет, а по воле старших желание его исполнится еще нескоро. Другие дети смирно слушали священника, внимали и молчали, изредка поглядывая на царевича, и виделась Марии в тех взглядах насмешка, злоба неприкрытая, которую своими руками хотелось ей искоренить, вырвать вместе с сердцем и отдать гончим на съедение. Она дыхание задерживала, лишь бы не накинуться на всех, кто не те думы в голову свою впускает, а таких много было – Нагая каждого видела и, казалось, слышала эхо недобрых мыслей в ушах. В гусиную обращалась кожа, пальцы мелко и часто дрожали, а нескончаемая молитва все неслась и неслась ввысь, к золотом отливающему куполу, чтобы там исчезнуть среди массивных колоколов. Когда вышли, солнце пробилось сквозь тучи и ослепило царицу своим нестерпимо ярким светом. Уару сделалось худо, он заплакал, а Мария, не видя кругом ничего, кроме наследника, растолкала толпу, мамок криком созвала и, спиною к кресту повернувшись, поспешила уйти в палаты дворцовые и лекарей созвать, дабы они облегчили страдания Дмитрия и уложили спать его, ибо ничто иное обычно не помогало. Мальчик Марьи заснул крепко, спокойно, только сопел громко и ресницы у него подрагивали. Здоровым он казался лишь тут, в мягкой постели опочивальни, и Нагая, любовно похлопывая по груди дитя, желала, чтобы он не просыпался как можно дольше, чтобы был покоен и доволен в своих детских видениях. Досюда никакой злодей не доберется, семью замками будет дверь заперта, уж она-то позаботится об этом. Бабы переглядывались меж собой, шептались, смотря на хозяйку, пока не зашел Григорий и одним своим видом не заставил их умолкнуть. Он слабо рукой взмахнул – прислуга разбрелась, расшаталась по холодным сенцам, боясь на барина лишний раз тоску постным лицом навести, и вскорости не слышно уже было ничего, кроме мирного дыхания царевича да скрипа тех самых грязных сапог Нагого. – Уару покой надобен, – отрешенно заметил он. – А нам – поговорить. Выйдем, Маша. Царица упрямо мотнула головой, венец сбился от неосторожного движения. Григорий глубоко в горле вздох подавил и, сев на стулец, руками о ноги облокотился. – Битяговский мне вот что предложил: наследника, дабы укрыть об всяких бед, перевезти в Москву на несколько зим, – начал брат, заламывая по привычке длинные пальцы. – Мол, там и врачеватели царские позаботятся, и мамок найдут хороших, и учителей. Тут, говорит, опасно мальчику расти, на виду у бояр. Мария повела резко плечом, но глаз не оторвала от сына. – А Борис Годунов, коему Битяговский верным псом приходится, не боярин, стало быть? Григорию холодно сделалось от ее голоса. Лицо его сморщилось, нос вздернулся высоко. – Он похуже многих, но ты дослушай до конца. Борис, видно, шатким местечко свое считает, хлюпким, да оно так и есть. Лично пожелал царевича встретить даже, покои показать… Думается мне, надо соглашаться. Битяговскому приказано было Нагих не приглашать, но тебя и меня согласился повезти в Москву. Царица повернула голову к брату медленно, тяжело, и скулы ее свело. Она долго глядела на него, не моргая, пока тихо не спросила: – На убой Уара хочешь отдать? Злобно и страшно звучали ее слова в пустой почивальне, растворяясь в крепких стенах, и Григорий, встав, толкнул ногой стулец, чтобы палата наполнилась доверху грохотом, вытеснив голос Нагой. Дмитрий на миг сопеть перестал, повернулся на другой бок и издал слабый вздох. – То не убой, а возможность наша, – зашептал быстро брат. – Чем ближе к Борису, тем легче извести его будет. – Он нас быстрее ядом отравит, троих, всех в один час! – Мария осторожно с кровати поднялась. – В Москве у нас нет защитников, никто не схоронит даже. В памяти ты, Григорий, али бес напал? – Не изведу Годунова быстро, так житья ему не дам после смерти Федора, а то скоро будет. Не вступит Борис легко на царство, ежели истинный наследник рядом будет, будто ты не понимаешь! – он дух перевел и тише заговорил. – А в Москве еще остались друзья отцовы. Их бы только подтолкнуть, заверить… Мария вцепилась в мягкую ткань терлика брата, вниз потянула, желая порвать и растоптать немедля и одежду, и его самого. – Не дам ехать Уару. Так и скажи Битяговскому: вырву глаза его, кожу вспорю, а не дам сына тронуть. Ни ему, ни тебе. Григорий руку ее скинул, оттолкнул от себя с презрением и отвращением. Он будто кровного врага в сестре увидел впервые и понял, что никогда больше не сможет иначе посмотреть на нее, но Марии было все равно. Она только страх пыталась отогнать от себя, твердя одними губами, что не позволит ничему плохому случиться. – Ты все ж подумай, – напоследок кинул ей Григорий, указывая на Уара. – Битяговский пока по-доброму просит. Дмитрий недолго еще спал. Мария, при нем неотступно находясь, слышала со двора разгульный смех Михаила, брань его и животный утробный рык до тех пора, пока подьячий некий не попросил воеводу пройти с ним в соседнее подворье, в которое Битяговский на обед всегда уходил вместе со всеми своими людьми. Подручный Годуновых с каждым уж потолковал, только ее одну к себе не приглашал, знал видно, что не придет царица и слушать ничего не станет. Сгущались тучи над Угличем, Нагая будто на лбу капли дождя ощущала, да и понимала, что долго сдерживать напор чужаков не сможет. Но время оттянуть, чтобы приготовиться получше, чтобы письма разослать к знакомцам, что отцу ее были дороги, и помощи их просить, – это она попытается сделать, ибо большего никто не в силах ей предложить. Уар, проснувшись, просил капризно есть ему принести в палаты, и Мария приказала исполнить веление наследника. Подали щи со свининой, которые Дмитрий неохотно похлебал, а затем заел куском пирога с грибами. Измазал в еде себя да постель, с криками умылся, а затем сказал, что хочет играть. Нагая, не стерпев истеричные слезы, разрешила, послав следить за чадом мамку Волохову с остальными бабами. Готовились к обеду, но в трапезной, окромя Андрея и дворовых, никого не сыскалось. Григорий, ее завидев в сенцах, сразу вышел, а дядя, исподлобья глянув, продолжил обгладывать баранью кость, шумно вбирая слюну в рот. – Боишься, – протянул он. – Все вы боитесь. Она посмотрела на Андрея, невольно замечая сходство его с собой и со своим отцом. Когда был жив Федор Федорович, иначе вел себя его брат, был много тише и незаметнее, а сейчас все сидел за столами и говорил, говорил, говорил. Венец, щедро усыпанный драгоценностями, сдавливал обручем голову Марии, а слова дяди кольями втыкались в затылок, но одернуть его она не посмела. Только кротко ответила: – Как же не бояться? Андрей засмеялся, в сторону кость отложил и ближе придвинулся, ставя локти на скатерть. – Правильно говоришь, Маша. Ты гляди внимательней, прислушивайся. Я на войне бывал, и там перед битвами кровью пахнет так, как несет здесь от вас всех, – он принюхался как собака и на лавке откинулся назад. – Славная будет брань. Смех его замолк резко, его сменил страшный крик, топот, причитания. Что-то кольнуло больно в ребрах у Марии, дух перехватило, когда без доклада вбежал сын Колобовой в трапезную, на колени рухнул и, волосы выдирая клоками, кричать начал хрипло и натяжно о том, что царевич убился. Себя не помня Нагая поднялась, о порожек споткнулась, но на ногах удержалась и выбежала во двор. Она знала уже, что увидит там, и звон набатного колокола, сотрясая землю, вторил биению ее собственного сердца. Уар вниз лицом лежал, окруженный бабами, руку под туловище подложил, а ногу худую в колене согнул и стопой маленькой, вздрагивая, по пыли водил. Мария, подошедши к телу, за плечо взялась и перевернула сына. Кровь из горла порезанного брызнула ей на шею и на лицо, кипятком обжигая кожу. Царица обхватила лицо сына, но выпустила быстро, ибо Дмитрий в судорогах зашелся, изо рта выплевывать жижу алую пытался и глаза закатывал, ворочаясь в грязи, липшей к кафтану. Почернел его лик, пальцы скрючились, откуда-то изнутри плач рвался нечеловеческий, пока не затих наследник и не обмяк на земле, издав последний рваный вдох. Мария, кровь вытирая, закричала. Громко так, что набат уж не был слышен. Помнила, что, слез не чувствуя, набросилась на Волохову, что кричала имя убийц, что брат Григорий оттаскивал ее от сына, а дьяка Битяговского толпа из избы вытащила, руки и ноги отсекла и делила тело саблями на куски, детей его за космы держа и заставляя смотреть; помнила, как хмельной Михаил резал курей и мечи раскладывал около племянника, помнила тихий шепот через смех Андрея. Все помнила. Дмитриево лицо черное только сразу забыла.