Смута

Плечи Федора – узкие, угловатые, сухие – опускались пред ликами святых, взирающих с икон, словно под тяжестью нажитых грехов, которых у него не было и не могло быть. Ирине хотелось пальцами легко коснуться его затылка с тонкими русыми волосами, вьющимися у багряной шеи, ладонью провести по круглой голове, приласкать и утешить, но она знала, что нельзя, пока государь совершает молитву. Он не накричит, не поднимет руку и не скажет злого слова, только большие водянистые глаза обратит на нее, и сердце в груди у царицы пропустит печально-горький удар. Ей сказали, что муж плохо спал ночью, а утром тяжело встал; что не мог долго надеть чистую рубаху и устало садился на кровать, заходясь тягучим долгим кашлем; что не пил совсем воды из кувшина, чтобы промочить бледные, сухие губы. И сейчас Ирина видела, как сводит у него ноги от того, что слабыми коленями вот уже как час упирается перед образами в пол, как сгибается все сильнее спина. Вместо него готова была плакать, стонать, выпрашивать прощения, да только лучше своего помазанника Бог никого не услышит. Двор московский оживал, слышались далекие крики мужиков, а стоны холодного ветра огибали Кремль, уходя куда-то на восток. Брат Борис, верно, ныне уже проснулся и принимал первых бояр на поклон, поглаживая черную бороду, а в трапезной накрывали щедро столы на завтрак царской чете. Ирина представляла каждый закоулок палат и ясно видела, что делают сейчас их обитатели, слышала, о чем они говорят и кожей ощущала время, что все медленнее и медленнее текло меж нею и ими. Текло как мед уже много лет. Наевшись этого меду, она смаковала на кончике языка одну горечь, что мутным соком текла в горло. Тяжело сглатывала, когда вспоминала своих мертвых детей, и вздыхала, собираясь паломничать по монастырям и просить о новых. Царицею она стала вопреки всем, кого видела теперь на собраниях, даже Борис, державшийся за нее, выпивая, говорил, что нет бабы жальче, чем та, которая все силится, а разродиться не может. Так думал про нее каждый в этих стенах. Кроме Федора. Тихий вздох сорвался и прокатился по покоям. Чем дольше молился царь, тем больше дум приходило на ум Ирины. Дум тяжелых, темных, но прогнать их было никак нельзя, потому что ими только она и жила, бисером и бархатом укутанная. Государь перекрестился, образ приказал унести и, не поворачиваясь, тихо сказал: – Отец мне во сне привиделся. Не грозным и страшным запомнился Ирине Иоанн, а слабым, больным, бредящим стариком, который хватал ее кисть, больно, до синих цветков на коже сжимал и тянул невестку на себя, захлебываясь вязкой слюной и из последних сил пытаясь что-то сказать. Но Федор помнил иначе. – Стоял рядом со мной в церкви, – отрешенно продолжал государь. – Показывал пальцем на Ивана, коего убил, на жену его, на людей, опричниками замученных и истерзанных. Смеялся. – Его нет и не будет больше, - твердо заверила она мужа, поднимаясь с кровати. – Быть беде, Ирина. Быть беде. Быть беде. Судорогой скривилось лицо, дрожью затряслись руки государевы, и Ирина, помогая Федору встать, сама подрагивала всем челом, боялась рвано вобрать воздух через нос, всхлипнуть и пуще испугать мужа. Она посадила его туда, где сама почивала, все гладила и гладила нескладные плечи, пока не поняла, что они больше не сотрясаются беззвучным плачем. Тогда взяла недавно начатое шитье, села перед супругом и, выводя нитками стежки по шелку, начала напевать спокойно и глухо, почти неслышно простую мелодию, которую сочиняла на ходу. Федора всегда это усмиряло, радовало, завлекало. Он завороженно смотрел и слушал, не шевелясь. – Беда придет да уйдет, – между делом говорила Годунова. – Много их было, бед. А мы все тут, рядом, государь и его государыня. К заутрени прикажи изготовиться, не должно пропускать. Федор кивнул, но приказов никаких не отдал. Долго еще молчал, сжимая руки. – Борис говаривал, будто хочет князя углицкого, Дмитрия, воротить. Его да мамок, а Нагих оставить, – он покачал головой. – Ты не давай ему этого сделать. Не позволяй. Царица отложила рукоделие, брови нахмурила. И раньше, бывало, брат недобрым словом о мальчике вспомнит, беспокойно по палатам походит и скажет, что надобно сына Иоанна защитить, но Федору он не доносил своих мыслей, не хотел, чтобы снова припадок случился у него. Нынче, видно, совсем решил с непризнанным царевичем, уже и готовил, наверняка, опочивальню для ребенка. У Ирины больно в животе кольнуло, когда представила, как родную кровь отнимет у Марии Нагой и будет растить словно своего, а настоящая мать далеко в Угличе станет оплакивать в монастырях потерю. – Не позволю, – заверила она, платком утирая мокрый лоб мужа. Он благодарно прильнул к ней, прижался к ее груди и часто задышал ртом, прогоняя дурные сны и дурные мысли. Вскоре священник, согнувшись в глубоком поклоне, пригласил на службу. Небольшая молчаливая свита проводила до храма царя с царицей. Спешили, боясь срывающихся капель дождя, дворовые, а Ирина смотрела на дрожащего Федора и жалела, что не может при всех подойти и обогреть, отдать платок и закутать голую мужнину шею покрепче, так, чтобы никакие ветра не обнесли ее холодом. Заутреня быстро прошла для нее, но перед Господом она все ж чувствовала вину: не о душе думала, не о словах молитвы, а о сжимающемся комке пониже ребер, который всегда появлялся у нее перед встречей с братом. После вышли, перекрестились и разделились с государем. Он был нынче очень хвор да бледен, одними губами она попросила его если не отзавтракать, то хотя бы отобедать хорошо, а он с жалостью остановился посреди двора, посмотрел на нее и руки почти протянул навстречу, слабо улыбаясь и боясь без жены уйти в палаты. Ирина до боли закусила губы, но смогла мелкими шагами, не оборачиваясь, его покинуть. Бояр Борис уже не принимал. Сидя на узком стуле, он пил из ковша привозное вино, подаренное ему послом, и хмурился при каждом новом глотке. Как только объявили Ирину, он ковш отдал и взмахом руки выгнал прислугу, а сам устремил на нее колкий, внимательный взгляд. – Царь плох? – первым делом спросил он грохочущим голосом и пальцы сцепил в замок. – Милостью божьей здравствует. Так она отвечала из раза в раз, говоря лишь, что Федор жив. Он не был здоров и никогда уже здоровым не будет, но брат знал это не хуже ее, а потому и уточнять не стал, только устало кивнул. – С чем пришла, Ирина? Царица ближе подошла к Годунову, подмечая, что высокая фигура его сгорбилась, а глубокие морщины у широкого рта змеями поползли вниз, к длинному подбородку, скрытому черной, еще без седин, бородой. – О княжиче Дмитрии просить, – она замерла, вспоминая его светлое лицо, так похожее на отцовское. От Нагих он взял только светлые локоны и прямые брови. – Государь не хочет, чтобы дитя от брака, церковью не освященного, находилось здесь. И я не желаю отнимать у матери сына. Борис не зло, но неприятно усмехнулся, показывая крупные зубы. – Наследника княжичем называть будете, пока своего не окрестите, – что-то увидел Борис в Ирине страшное, темное и несчастное, потому и смягчился, хотел подозвать к себе, но передумал и продолжил: – Федору скажи, что он в своих палатах не увидит сына Иоанна, он подле нас недолго жить будет, коли приедет. Но в Угличе ему оставаться дольше нельзя, в руках дядьев мальчишка копье супротив меня, тебя и государя нашего направит. Да и среди дядьев этих нет согласия. Борис был прав. Ирина сама слышала дурные вести из Углича. Болтали разное: что братья Марии давно в ссоре, что один другого извести пытается, что Дмитрию на правое и левое ухо разное шепчут и в разные стороны его поворачивают. А народ там неспокойный, ушлый, навести порядок некому, и мальчик царский словно на распутье. Меньшее, что сделают – поднимут бунт, который тенью ляжет на Кремль, а Годунову меньше всего это надо было. – И ты не о Марии думай, – добавил брат. – О себе. Коль о себе не хочешь, так о муже. Или на новую войну отправить его желаешь? Дмитрий тут переждет, после думать будем, куда его отправить. Послы да бояре слова лишнего не скажут, а самого наследника, может, вразумим и полюбовно разойдемся, удел другой ему дадим. Она не хотела этого, но спорить не могла. Когда высылали Дмитрия с Марией из Кремля, Борис мало власти имел, бился с боярами, ждал все, когда она родит и укрепит Годуновых этим младенцем, но замыслам его не суждено было сбыться; тогда пошел по иному пути, где золотом, где клинком умаслил недовольных, а теперь уж и перечить ему никто не станет, с возвращением наследника смирятся. До поры. – Делай, что знаешь, – прошептала Ирина, поворачиваясь спиной к брату и зная, как блестит гладь его темных глаз, обращенных на нее. – Отмолишь потом все, что натворил. Уходя, она услышала, как Борис сухо протянул: «Отмолю»