Смута

Мария помнила, что рожала сына в муках, крича и стоная, скрюченными пальцами рвя простынь и разметавшиеся по жесткой подушке волосы; рожала его, надеясь, что младенец умрет. Что не разнесется по палатам громкого первого крика, что не приложат дитя к разбухшей груди, полной молока, что не станут стирать кровь с искривленного младенческого лица, а сразу запрячут в саван и зароют в землю без имени и креста. Но он выжил. Светлые, колючие глаза устремил на нее, нахмурил влажный лоб и открыл беззубый маленький рот, из которого полился ручьем требовательный плач и писк. Она взяла его, влажного и скользкого, положила на вздутый опустошенный живот и услышала звонкий глас петуха со двора, где начинал дребезжать рассвет. Уже давно не была она в царских покоях, много лет минуло, как умер, испуская зловония от старого сморщенного тела, муж Иоанн, много воды утекло с тех пор, как родной Дмитрий, благодатный наследник, стал для нее сердцем и душою, а все ж по заре, заслышав петухов, вздрагивает Нагая и молится, не зная кому и на что; смотрит на иконы и шепчет, бормочет под нос все, что приходит в голову, боясь, что святые лики, ежели она замолчит, отвернутся. Так было и сегодня. Она встала, тяжело опираясь рукой на узкую кровать, хриплым голосом позвала постельницу Колобову из соседней опочивальни и, не дожидаясь, пока та приволочит свое грузное тело, пошла в уборную. Там распустила тяжелую косу, пахнущую дурнопьяном, гребнем расчесала ее и вновь заплела. Принесли чистой воды в кувшине, чтобы царица могла освежить бледное лицо. – Уар спит еще? – спросила Мария, вытирая шею сухим платком. – Нынче уже не спит, встал рано, сударыня, – Колобова подбоченилась и оглядела шелковый летник, а затем достала подубрусник. – Царевич изволил с вашим братом отзавтракать. – С которым? – позволив постельнице убрать косу под повойник, Нагая принялась подавать ей булавки для убруса, которыми тот крепился. – С Григорием. Открыли ставни, и в окна вонзились яркие лучи солнца. Мария достала ларец с камнями и ожерельями, выбрала сапфиры, а затем направилась в трапезную, но сына там не застала. Только дядя ее, Андрей, доедал неспешно семгу, облизывая грубые мозолистые пальцы и обтирая их об залатанный кафтан. Она села напротив, сжавшись под пристальным, недобрым взглядом. Дворовые, завидев его, не разгибали спины, но шли прислуживать неохотно; царице думалось, что он бьет порою не плетьми, но кулаками, закаленными в войнах, молодых крестьянских баб. Оно было понятно – после думских чинов Андрея выслали в Углич, лишив даже походов, в чем винил он, конечно, ее саму, а оттого обозлился, стал угрюм и жесток ко всем, кого здесь встречал. До вдовы не добрался – так доберется до молодок. – Государь-то, – начал он, задумчиво потерев ладонью редкую темную бороду. – Государь приказал не поминать в службах наследничка твоего. Говорит, мол, не нашего славного роду, не нашего племени. Андрей улыбнулся одними губами, наблюдая за вмиг побелевшим лицом племянницы. – Но ты не думай, Маша, что это он сам. Подсобить есть кому в Москве. Есть кому – она знала. Ирине Годуновой, что, заняв ее место, с притворной жалостью смотрела на царевича Дмитрия и пыталась всучить ему в руки сладостей, будто единственный наследник был нищим у ворот Кремля; Борису Годунову, под сапогом державшим бояр; да и церкви, в молитвах вплетавших вздор для царя Федора, тоже. – Господь может отвернуться от меня, но не от чада своего помазанника, – Мария склонила голову, смиренно вознося хвалу милостивому Богу, который – она знала – не оставил их и здесь, в изгнании. Андрей протяжно, гулко засмеялся, будто захлебывался водой. – Не тебе судить, что может Господь, – он встал из-за столов, отодвинул чашу с рыбой, равнодушно смотря, как обглоданные им тонкие кости падают на пол, и добавил: – Приглядывай за Дмитрием. Он дурной, дюже дурной, а чем дальше, тем хуже будет. Коли не хочешь, чтобы кончил как Иоанн, так приглядывай. Когда Нагая после трапезы вышла на крыльцо, царевич уже заносил древко над собакой, жалобно скулящей и воющей от боли. Длинная костлявая лапа упиралась в сухую землю и дрожала не от холодного ветра, идущего с севера, а от страха за свою грязную коричневую шкуру, облепленную грязью и кровавыми сгустками. Сука вращала большими черными глазами, но встать и убежать уже не могла. – Как поступишь с боярином Борисом? – громко, на всю округу любопытствовал Григорий, потирая ладони друг об друга дабы согреться. Наследник, крепче схватив древко, сжал тонкие как у отца губы и с силой ударил шавку сначала по холке, а потом по голове два раза. Мамка Василиса Волохова, искоса глянув на прислугу, шикнула, призывая испуганный гул баб прекратить и царевича не отвлекать. – Вот так, – ответил Уар, бросив палку и пнув мигом издохшую псину под бок. – Уберите! По его приказу набежали мужики, схватили быстро и проворно собаку за задние лапы, закинули в мешок, а бордовые пятна замели пылью. Василиса посмотрела, не занес ли занозу себе царевич, обтерла платком ему руки и мягко подтолкнула к Нагой, приговаривая: «Матушка ваша явилась». – Маменька, я уже помолился, нынче пойду на лошадях кататься, – он поднял голову, долго ждал ответа, а Мария только и смогла слабо кивнуть, отпуская сына на конюшни. Не впервой ей было видеть смерти, приносимые по утрам царевичем, не впервой было молчать, а сердце все равно гулко ухало в груди. Слишком Уар был похож на Иоанна. Тусклыми волосами, упрямым носом и жестокостью, вспыхивающей огнем в душе. Почивший царь так же ногами пинал беременную жену своего старшего сына, как теперь Дмитрий бьет ничейных собак; так же сужал глаза, видя кровь, и забывал о свершенном зле быстро, словно того и не было сделано им. – Истинный царь растет, – благодушно заметил Григорий, ставя одну ногу на ступень крыльца и подаваясь вперед, к сестре лицом. – Не серчай, Маша. При дворе говорят, что рука государева должна быть тверда, так мы и сделаем из Уара правителя, о котором толкуют, но которого нигде не могут пока сыскать. Нагая покачала головой, бесцельно водя пальцем по деревянным перилам. – Страшно иметь такого государя. Ты не знаешь. А я одного хоронила. Пожав плечами, Григорий выпрямился. – Годунов ждет смерти Федора, думает, что бояре за его спиной встанут и на руках венчаться на царство его понесут. Али Ирина не поможет? Поможет, вскорости убьет мужа, подушкой задушит, – и все. Что будешь делать тогда? Уара собой закрывать? Долго не выйдет, Маша, – брат зашел на крыльцо. – Нам бы Годунова убрать, а там дело за малым. Мария глянула на Григория. Он уже давно толковал про Бориса, все хотел над трупом его поглумиться, и ей казалось, что слишком далеко заходит брат, заходит не затем вовсе, чтоб племяннику помочь, а чтобы вернуть свое доброе имя и прославить его меж кремлевской знати. Чем меньше питалось его тщеславие пустыми мечтами, тем мрачнее он становился, а потому царица не пыталась его образумить. Знала, что Бориса не извести теперь. Знала, что не посадить Дмитрия через убийства на престол. Знала, но могла только сильнее сжимать бледные губы. – Михаил вернулся уже? – спросила она, спиной поворачиваясь к холодному ветру. – Не случилось ли что с ним… Плохое чувствую. – Ты за него меньше всего должна маяться, – тихо ответил брат, щуря большие ясные глаза. – Путается он не с теми, изловчается пролезть во всякую дыру, только кто поманит. Старший из нас, а проку… Осторожнее надо быть с ним. С собственной свадьбы помнила Мария Михаила особенно хорошо: сальные волосы в огнях свечей сверкали, а на широкое лицо падала страшная тень, от бровей до носа, будто череп был, а не голова. Он тогда улыбался, юлил перед Иоанном, чашу ему подавал. А когда выслали их с Москвы – утирал пот рукавом со лба, кривил толстые губы и под нос ругался, поминая и черта и бога. В Угличе стал много пить, с мужиками драться, пока не повстречался со старыми служивыми товарищами и не начал напрашиваться к ним в дома. Уезжал, бывало, на пять дней, а возвращался без денег и без сабли; не здороваясь, ложился спать, на молебны не приходил. Мария боялась за него, но с каждым годом все меньше. То страшное, что могло с ним случиться, уже произошло. Григорий легко провел рукой по ее плечу. – Жди, Мария. Скоро уж войдем в царские покои, да так, что и не выйдем. Он зашел в прихожую, а Нагая, выдохнув, перевела взгляд на рябые низкие облака, степенно плывшие в налитом синевой небе. Небо это везде было одинаковым – что здесь, что в царских покоях. И надо ли было ее сыну садиться на престол, чтобы лучше его рассмотреть? Она не находила сил ответить. Думала только, что весна идет на исход.