POV Александр Воропаев.
Итак… Поскольку «Zimaletto» со вчерашнего дня моя компания, я могу делать с ней все, что захочу. Я решил ее подарить! — Подарить? Кому? Как подарить? — закричали с разных сторон. — Дочери! Моей единственной дочери. Отныне это ее компания. Она будет вправе казнить и миловать, увольнять и принимать на работу. И что-то мне подсказывает, что вы, Кира Юрьевна, будете выброшены ею за борт. Прошу любить и жаловать, моя дочь, Болдырева Екатерина Валерьевна, вам она хорошо известна, как Катенька Пушкарева. К сожалению, я не видел Андрюхиной реакции на эти слова Болдырева, смотрел, как и другие, на дверь в которую входила… Принцесса? Королева?.. Богиня? Да кто угодно, только не наша Катька. Черт! Ужасно жаль, что я не Андрей, не умею красиво описывать ни внешний вид, ни ситуацию. Я попробую объяснить как умею, вы уж не обессудьте. Давайте представим прием во французском посольстве где-то во времена Брежнева. Наши клуши, в основном жены партийных руководителей, которым сподобилось достать приглашение, купили в «Березке» самые дорогие и яркие наряды, навесили на себя килограммы золота и бриллиантов, ходят по залу гордые, выебываются друг перед другом, демонстрируя товаркам свою крутизну, заранее предвкушая, как они «умоют» первую леди Франции своим богатством и великолепием, заранее презрительно кривя свои носы. И выходит господин президент французской республики под руку со своей женой. И в первый момент клуши торжествуют: они ее-таки сделали! И наряд у жены посла так себе — серенький, и украшений раз-два и обчелся, и блесток никаких. Только проходит минута-другая и блеск наших куриц меркнет перед простотой костюма Дома «Шанель», выполненного в единственном экземпляре, перед изысканным эксклюзивным колье, цена которого превышает все их побрякушки вместе взятые. И самое главное, француженка не выпендривается, она просто так живет. Просто по праву рождения, воспитания, образования… В конференц зал вошла очень красивая, очень стильная, очень «дорогая», утонченная девушка. От нее за версту несло уверенностью в себе и благополучием. Едва улыбнувшись краешками губ, она прошла к креслу президента и грациозно опустилась в него, только тут подняв глаза на публику. Я оглянулся на Андрея и мне поплохело…На этом запись Воропаева А. Ю. обрывается.
***
POV Катя Пушкарева.
Сказать, что я дура, это ничего не сказать. Сама, своими руками, правда не без папиной помощи, я разрушила сразу три жизни — свою, Андрюшину и нашего ребенка, который пока живет во мне маленькой точкой, а отца у него уже нет. И все потому, что его мама Оторва, глупая Оторва… Оторви и выбрось… … В четверг позвонил папа и потребовал, чтобы в субботу я, кровь из носу, была в особняке. Он, видишь ли, собрался представить Юлиану нашему ближнему кругу, а по сути они собрались отмечать помолвку. Против помолвки я ничего не имела, тем более что мне очень хотелось поближе познакомиться с Юленькой, уж очень было любопытно, что ее связывает с Андрюшей. Да и как ни крути, как ни верти, а она скоро станет папиной женой, так что пришла пора для более тесного общения. Для того, чтобы уехать от Андрея, мне пришлось сказаться приболевшей, а в пятницу даже покапризничать, мол, хочу домой, там меня на ноги быстро поставят и к Совету директоров я уже буду здоровой. Дура я дура, даже отвезти ему себя не позволила. Мне бы тогда сознаться ему во всем, когда он сказал: — «Я люблю тебя, девочка. Я очень тебя люблю», — а я промолчала. Только у самых дверей оглянулась, улыбнулась и произнесла: — «Теперь я тоже знаю, что такое любовь, Андрюша». Я не врала! Я говорила это впервые в жизни. И чувствовала это впервые в жизни! К нему, к Андрюшеньке. А ведь вначале он мне совсем не понравился, как мужчина. Как человек — понравился, как профессионал, увлеченный своей работой — понравился, а как мужчина, вот ни капелюшечки. Какой-то ни рыба, ни мясо, ходил, как теленок, сзади за этим недоразумением, Пушкаревой, и без конца повторял: — «Я люблю тебя, я люблю тебя». — Ну, как нормальный, красивый мужчина мог бы полюбить такую? Никак! Только какой-нибудь дефективный. Впервые я в нем мужчину разглядела, когда он на полном серьезе за честь Пушкаревой вступился. Четверых отметелил… Или троих… Но это уже не важно. В тот вечер я поняла, что никакой Андрей не дефективный, он просто по-настоящему полюбил Пушкареву. «Что ж, бывает, — посмеялась я тогда про себя. — Бывает Красавица и Чудовище, а бывает и Красавец и Страшилка. Все бывает, сердцу же не прикажешь». Ох и завелась я в тот вечер. «Ладно, — думаю, — покажу ему небо в алмазах. Ему приятно, да и у самой уже черт знает сколько времени секса не было». Нет-нет, все было не так пошло и прагматично, не планировала я тогда ничего, просто увидела в нем героя и завелась. Хотела его осчастливить, да только не всегда получается, как мы хотим. Это Андрюша меня осчастливил, это он мне небо в алмазах показал, да такое, что меня переклинило. Я тогда еще не любила его, но хотела так, что, стыдно сказать, иногда не слышала, о чем он говорит, смотрела, как шевелятся его губы, а слух отключался, зато воображение разыгрывалось не на шутку. А уж если он до меня дотрагивался, то вообще пиши пропало, готова была тут же ему отдаться. Что такое любовь я поняла, когда увидела, как Андрей начинает светиться при моем приближении, словно внутри у него загорается лампочка, и чем ближе я подхожу, тем ярче она разгорается. Ух, и позавидовала я ему тогда, мне же тоже хотелось узнать, что это такое, когда внутри тебя свет! Теперь я это знаю! Узнала в ту ночь, когда мы оба своим светом освещали дорогу нашему малышу. Что хотите делайте, а я уверена, что именно тогда я и забеременела. — Катя, что происходит? — А что происходит, Андрюша? — Мне показалось, что ты со мной прощаешься, что хочешь уйти насовсем. Мне показалось? — Вот глупый! Ну, конечно же показалось. Как я могу с тобой прощаться? Как могу от тебя уйти, если я теперь знаю, что такое любовь. — Ты… — Да, я люблю тебя. Я очень тебя люблю. Никогда не думала, что со мной может случиться такое чудо. Но оно случилось, Андрюша. Я тебя люблю. — Девочка моя! Моя Катенька! Никуда тебя не отпущу, слышишь? — шептал он, а сам расстегивал пуговицы на моем пальто… — Андрюшенька… Всю дорогу до особняка я ехала, как в тумане, понимая, что я совершаю глупость, что нужно вернуться, нужно все рассказать Андрюше. И прежде всего, что он скоро станет папой, а уж потом, что банкир и есть «доброжелатель», а по совместительству мой отец, что он никогда не причинит зла ни Андрею, ни «Zimaletto». Странно было бы, если бы папа захотел утопить отца своего внука. Что… что… что… Он простил бы мне мою ложь, обязательно бы простил. Тогда бы простил. Но я не вернулась, не рассказала, не… Господи, почему я такая дура? Папа и Юлиана… Эти двое любили друг друга, достаточно было взглянуть на них, когда они рядом, чтобы это понять — они оба светились тем самым внутренним светом. Только слепой мог этого не заметить, ну, или тот, кто не знает, как распознавать настоящую любовь. Я знала. Это Андрюша научил меня видеть любовь. Прием был шикарным, все веселились, смеялись, шутили, поздравляли отца, поздравляли его невесту. Я тоже веселилась, но все время ловила себя на мысли, что мне чего-то не хватает, какой-то очень важной части: — Вы будете моей правой рукой. Ну, где вы видели правую руку, которая разгуливает сама по себе, далеко от… — он запнулся. — От хозяина? — улыбнулась я. — Катенька, какой же я вам хозяин? Я просто остальная часть организма. Мне не хватало остальной части моего организма, очень не хватало, как воздуха. Но я храбрилась, я держалась, я старалась даже вида не подавать, что мне плохо, что я скучаю без Андрюши, не стоило портить настроение счастливым жениху и невесте. Я держалась до самого вечера, пока не разъехались все гости. А потом… Потом даже Мишель не смог меня успокоить, я ревела в три ручья и никак не могла остановиться. Хорошо, что ни папа, ни Юлиана этого не видели. Еще подумали бы, что я настроена против их брака. А это не так! В воскресенье после завтрака мы с папой засели в его кабинете. — Ребенок, я тут набросал план, хочу, чтобы ты его посмотрела. — Ты лучше расскажи, лень что-либо читать. — Доча, а ты не заболела ли часом? Смотри какая бледненькая. — Ты тоже был бы бледненьким, если бы тебя по утрам выворачивало. — Что? — папа даже коктейлем подавился. — Ты хочешь сказать, что ты ждешь ребенка? — Жду, папка! Жду! — Андрей знает? — Нет, ты первый, кому я сказала. Но ты молчи, делай вид, что не знаешь, пока я ему не скажу, а то Андрюша обидится. — «Андрюша»! То-то! А то «не люблю, не нравится»… Папку не обманешь, я сразу понял, что мальчик хороший, мальчик правильный. А он-то тебя любит? — Па! Он Катеньку любит. Не знаю, полюбит ли меня. — Конечно полюбит, куда денется? Катька, я стану дедом! Мне даже не верится. Детка, проси, что хочешь, все куплю! — «Zimaletto» хочу! Для Андрея. — Оно и так ваше! Завтра решение суда вступает в силу. Проси что-то для себя! — То, что мне нужно, ты купить не сможешь. — А вдруг смогу? Проси! — Не сможешь. Ладно, рассказывай план. — План… — отец помолчал, собрался с мыслями, что видно было непросто после такой новости. — Значит так. Если Андрея выберут президентом, то я даже не покажусь на Совете директоров. Сама ему потом все расскажешь и уладишь, а я напишу дарственную на «Zimaletto» на твое имя. — Нет! Не надо на мое имя. Ты что? Не надо никаких подарков. Тогда уж на имя Андрея. — А он примет такой подарок? Он захочет чувствовать, что тесть его облагодетельствовал? — Нет, не примет. Ты прав. Тогда ты знаешь что? Ты только реструктуризируй долг, ну, и проценты можешь скостить, а мы все вернем. — Ребенок! Ты головой начинай думать! У «Zimaletto» должен быть хозяин. Иначе всякие Киры-Юры-Паши и дальше будут доить компанию. Значит, или она переходит ко мне, или к вам. Согласна? — Пожалуй. Давай рассмотрим вариант, если Андрея прокатят на выборах. — А вот тогда я войду, заявлю о своих правах и скажу, что дарю компанию тебе, и что ты и только ты отныне вправе казнить и миловать. — Черт! Папа, ты чем думаешь? Да это же будет выглядеть так, как будто я втерлась к Андрюше в доверие, чтобы отжать у него компанию? Что спала с ним ради этого, что влюбила его в се… — Ребенок! Нам важно сразу и всех убить наповал. А с Андреем ты тут же после Совета директоров поговоришь и все уладишь. И я тебе помогу. Вот увидишь, нам вдвоем быстренько удастся все ему объяснить, да еще и Юлиану подключим. — Ну, может ты и прав, — сказала я. Я дура! Господи, какая же я дура. Знала ведь, была уверена, что Андрею все нужно рассказать до… Но мне так захотелось неожиданно появиться перед всеми в роли победительницы, а перед ним в своем обычном виде — красивой, успешной, аристократичной, ничуть не хуже, а может и лучше всех его прежних, что мозги забыли свою основную функцию — думать. Наверное, я могла бы ему все объяснить, и даже убедить его, что я не собираюсь отнимать его детище, я бы смогла. И что все, что мы с отцом делали, мы делали для его же блага, я заставила бы его поверить… Наверное… Только объяснять было некому, и убеждать было тоже некого. От Андрея осталась лишь записка на его президентском столе: «Будь счастлива, Катенька».