• • •
Теперь, когда у Миши есть настоящее занятие, помимо рассматривания потолка, размышления на различные темы, разговоров с Рэнделлом и панических атак, время течет на самом деле быстрее. Дни сменяются ночами, те — вновь днями. Гирлянды не перегорали еще ни разу, а если какая-то лампочка вдруг переставала светить, то стоило лишь немного повернуть, и она вновь загоралась. Для чтения, да и просто иногда для себя, когда вдруг появлялось желание добавить больше света, он включал небольшую лампу на тумбочке. Книги всегда увлекали Мишу, с раннего детства, правда тогда он проявлял иной интерес — отчаянно грыз исключительно понравившиеся ему картинки в маленьких детских книжках. Сейчас же, особенно в нынешнем положении, он очень много времени проводил с книгой или комиксом. Сидел на кровати, у кровати, порой даже располагался где-то у стены, пытаясь ощутить иллюзорную свободу даже в таком маленьком пространстве. И у него получалось. Крошечные огоньки словно расширяли комнату, делая стены какими-то далекими и призрачными, точно дотронешься до них — и рука пройдет насквозь, куда-то в другой мир, а сами истории всегда поглощали его, утягивая в совсем иные места, города, страны, времена. Так прошло чуть больше недели. Миша почти привык к такому течению жизни. Рэнделл приносил ему все новые книги, комиксы, так что полка на стене быстро заполнилась. Также у него появилась тетрадь и несколько канцелярских принадлежностей, так что порой он выписывал понравившиеся фразы или фрагменты. Иногда даже записывал что-то свое, вспоминая, что раньше он нередко сочинял тексты песен, порой увлекаясь так, что на парах не слушал лектора, а склонялся над тетрадью, усердно выводя строчки и рассуждая, как же будет звучать лучше. Рэнделл стал приходить и оставаться чаще. Если раньше он лишь заносил еду, обрабатывал повреждения и уходил, то сейчас мог зайти и без повода, садясь рядом и начиная какой-то разговор. А порой и не начиная, просто сидя на другом конце кровати и о чем-то размышляя. Поначалу это настораживало, даже пугало, Миша чувствовал себя зверьком из зоопарка, за которым наблюдают, но потом и это стало привычным. К тому же, Рэнделл в основном смотрел куда-то в сторону, наблюдал за переливающимися различными цветами крохотными лампочками. Миша подумал, что, может, тому нужно ощущение кого-то рядом, чтобы окончательно не упасть в омут мыслей. Миша мог его понять — он и сам был таким. Они стали чаще разговаривать. Все так же — о каких-то пустяках, бытовых моментах, а потом, совершенно не понятно как, вновь переходя к темам более важным, более… сокровенным, если можно так выразиться. Так Миша узнал, что в школе над Рэнделлом не только издевались, но и избивали, порой — сильно, но не настолько, чтобы вызвать подозрения взрослых, не настолько, чтобы это было видно. А он молчал, просто не видел смысла об этом говорить — и так знал, что бесполезно, что всем плевать, что их лишь отчитают, сделают выговор, может, вызовут родителей, а затем все продолжится, только уже не в рамках школы, а всего города. Потому он просил мать — отца не было, — перевести его. Ставил перед фактом. И та соглашалась, заполняя новые документы, разговаривая с новым руководством, слыша новые обещания, что ее ребенку обязательно понравится в их школе. Рэнделл знал — нет, не понравится. Потому что, сколько бы школ он не сменил, сколько бы людей он не встретил, все были гнилые, каждый из них был пустой. Не только те, кто издевались, избивали, смеялись так громко, что порой закладывало уши, но и остальные — те, кто стоял и смотрел, те, кто видел, но проходил мимо — все они, каждый из них. Никому ни до кого нет дела. Порой, даже до себя. Рэнделл говорил редко, но каждый раз, когда он все же что-то рассказывал, каждый раз, когда он открывал что-то в себе, Миша слушал. Внимательно, ни на что не отвлекаясь. Слушал и понимал. Иногда поддерживал тему, иногда — нет. Он не знал, как правильно надо вести беседы, лишь пустую болтовню, не знал, как надо обращаться с человеком, который открывается тебе, но он пытался. Пытался делать так, как ему казалось нужно. Иногда говорил пару слов, соглашаясь и дополняя, иногда — просто молчал. Сидел рядом и молчал. Потому что чувствовал, что слова будут излишни, что любое действие, любая фраза, любое колебание воздуха будет излишним. И он просто был. Просто был рядом. Миша почти привык к такой жизни, но порой мысли о другом, о том, что у него было заполняли с головой, раздирая сознание. Он вспоминал о тех людях, что были частью его жизни до этого дома, до Рэнделла. Ведь, если так подумать, прошло уже около трех недель, две с половиной, кажется. Его нет в той жизни уже две с половиной недели. Вспоминает ли кто-то о нем? Думает? Жалеет, что его нет? Нужен ли он в той жизни хоть кому-то? Нужен ли он здесь? Когда в комнату вновь заходит Рэнделл, Миша вспоминает об университетских днях, положив книгу на живот. Он смотрит на юношу и думает, нужен ли он тому. Мысли, суждения, принципы в его голове за это время смешались и превратились в кашу. Понятия об абстрактном «добре» и «зле» давно уже приняли вид неясной серой жижи. Можно ли назвать его прежнюю жизнь, прежних людей, прежнее общение — «добром»? Можно ли назвать его жизнь сейчас, этот дом, Рэнделла — «злом»? Да, он похитил его, да, сказал, что, вероятно, Миша умрет, и вполне возможно, что он такой не первый, но… Миша все еще жив. Он жив, и он находится с тем, кто понимает его, кто слушает его, кто делится с ним сам, кто развесил по комнате гирлянды лишь для того, чтобы ему не было страшно. Можно ли назвать это «злом»? Можно ли назвать то, что у него есть сейчас, «жизнью»? Хочет ли он вернуться в свою прежнюю жизнь? — О чем думаешь? — спрашивает Рэнделл, садясь сбоку от Миши, от чего тот чуть двигается в сторону, давая больше места. — Да ни о чем, — хмыкает, чуть ерзая, устраиваясь в полулежачем положении удобнее и накрывая отложенную на животе книгу ладонями, понимая, что вряд ли продолжит сейчас чтение. — Правда? — Нет. Миша усмехается, приподняв уголок губ и повернув голову в сторону пришедшего, осматривая знакомое лицо. — Почему ты пошел на филолога? — Да меня родители спихнули. Я хотел пойти на композитора или что-то вроде того, но те решили, что в русле филологии меня ждет больший успех, — Миша фыркает, прикрывая глаза. — Хорошо хоть не на экономиста или юриста отправили. — У тебя хорошие отношения с родителями? — Не то, чтобы… Они все время в разъездах по работе, что-то решают, что-то придумывают. Не сказать, что у меня было плохое воспитание, просто… Мм, это взаимное невмешательство. Они не наседают на меня с опекой и нравоучениями, я же решаю все свои проблемы сам. — И тебе не одиноко от этого? — голос Рэнделла не меняется, остается таким же ровным, но вот внутри у Миши вздрагивает что-то забытое. — Я привык, — уклончиво отвечает и закусывает губу. — А что насчет тебя? Есть ли кто-то, кто для тебя важен, Рэнделл? — Даня. — Даня? — Миша немного удивленно открывает глаза, заглядывая в чужие. — Это мое имя. Ты можешь называть меня так. И опять же: не единого сдвига, все такое же спокойное, укутанное вежливым интересом лицо. А Миша все кусает нижнюю губу, отрывая частички кожи и не в силах перестать смотреть на него. Даня. Даня. Да-аня. Это его имя. Его настоящее имя. Не псевдоним, которым он представился сначала. Не маска, за которой он скрывался так или иначе. Он сам. И ведь даже не Даниил, а именно Даня. Почему-то внутри становится тепло. Миша как можно тише выдыхает. — А ты от вопроса не уходи, — он чуть улыбается, стараясь не выдавать той иррациональной радости, засевшей где-то внутри. — Мать была убита в какой-то подворотне, когда мне еще восемнадцати не было. Временную опеку взяла тетя, с ней мы не общались почти, я жил у нее практически на правах квартиранта: отдельная еда, отдельная плата, отдельное все, — Рэн… Даня хмыкает, наконец переводя взгляд на гирлянды, но наверняка их не замечая. — Сейчас мы с ней не общаемся — нет повода, я же совершеннолетний, давно уже. — То есть с семьей у тебя…? — Кровные связи порой переоценивают. — Но тебе был хоть кто-то дорог? — Мать. Она хорошо ко мне относилась. Понимающе, — он поджимает губы, но быстро справляется с эмоцией, вновь глядя на Мишу. — У тебя были друзья? — О, — резкий поворот темы удивляет, Миша пару раз моргает, вновь ерзая на кровати. — Не знаю, есть пара человек, но… Нет. Скорее всего нет. О какой дружбе может идти речь в обществе, где все скрываются за какими-то личными стремлениями и попытками стать частью толпы? — Отношения? — А ты хочешь? — Миша не сдерживает усмешку, но, встречаясь взглядом с голубыми, сочетающими в себе салют бликов, глазами, пожимает плечами. — Была пара попыток. Ничего не вышло. Когда я попытался быть не таким мишурным, мне говорили, что я слишком скучный, пессимистичный и вообще, они думали, что я другой. И оказывалось — я не подхожу им. Не думаю, что хоть кому-то подхожу. Что могу быть нужным. — Почему они не видели в тебе тебя настоящего? — А может, они и увидели меня настоящего? Может, на самом деле, под всеми этими критичными рассуждениями в стиле Лермонтова, под этим пафосом и эпичностью, под наигранностью и улыбками и вовсе ничего нет? Может, я и есть скучный, неинтересный человек? Может, то, что внутри меня гораздо хуже, чем снаружи? — Это не так, — голос юноши не меняется, но он хмурится и заметно, как он напрягся. — Но с чего ты взял? — Миша поджимает губы, судорожно выдыхая и прижимая к себе книгу, словно та позволит ему остаться в этой реальности. — Откуда тебе знать? — Потому что я вижу. Я вижу, что ты не такой. Ты отличаешься от мира вокруг. Ты видишь всю неполноценность и гниль, но каким-то образом не касаешься ее. Ты — часть этого мира, но это не значит, что он — часть тебя. Ты можешь видеть, можешь чувствовать, можешь понимать. Ты можешь быть искренним, можешь быть собой. Здесь, вдали от всего, от всех людей, слухов, насмешек, масок — ты можешь быть собой, — он смотрит прямо на Мишу, в его глаза, заглядывает куда-то за них, смотрит сквозь, точно видит что-то, что спрятано внутри, что-то, что недоступно никому больше, и понимает это, — ты можешь быть со мной. Миша вновь кусает губу и отчаянно — до побелевших костяшек, — цепляется за обложку книги, тщетно надеясь, что это успокоит, что это удержит, что это поможет не сорваться. Он чувствует, как по телу медленно пробираются мурашки, вызывая мелкую дрожь. По венам холодом разносится страх, подбираясь прямо к сердцу и сковывая его. Миша не знает, что он должен сказать. Что он хочет сказать. С каких пор «должен» и «хочет» стали такими разными понятиями? С каких пор не может себя контролировать? Даня. Даня. Это имя другое. Оно совсем не похоже на оградительное «Рэнделл», оно мягкое и уютное, теплое. В это имя хочется укутаться и не выбираться в окружающий мир. Даня — это что-то родное и приятное, это кружка с забавным принтом, это тепло на матрасе рядом, это гирлянды на стенах, это книги на полках. Это тихие, но ровные слова, сплетающиеся в предложения, заставляющие Мишу терять ориентиры, терять привычные мысли, рассуждения, принципы. Терять все стороны, все понятия, с огромной высоты падая в океан, глотая соленую воду и задыхаясь, дрожа, пытаясь зацепиться хоть за что-то, хоть за что-то. Рэнделл — это тот самый океан, бьющий волнами, уносящий вглубь, забирающий ото всех. Даня — это обволакивающее спокойствие, заглушающее инстинкт самосохранения, это уверенность, что там, на глубине, его ждет покой, что там никто его не найдет, что там он будет дома. И Миша теряется, не зная, что ему предпринять. Он вспоминает, как хотел сбежать, вспоминает обо всей жизни, что была у него за пределами этого дома, за пределами этого человека. Но он чувствует тепло, чувствует его рядом, видит вновь наполненный чем-то непривычным, чем-то мягким взгляд, и не может сделать хоть что-то. Не может ни за что ухватиться, лишь захлебывается, глотая соль. И когда Рэнделл — Даня? Рэнделл? Миша не может перейти на другое имя, — наклоняется к нему, ни на секунду не разрывая зрительный контакт, он не может пошевелиться, тело словно заковали в неподъемные доспехи, которые давят, которые не позволяют даже вдохнуть. В груди что-то отчаянно колотится, и Миша понимает, что ему страшно, невероятно страшно, потому что сейчас искренность — точно оголенные провода, пускающие крошечные, но слепящие заряды. И прикоснись к ним не так, как надо, забудь о безопасности — все вспыхнет, замкнет. Миша понимает, что почти дрожит, а пальцы болят от перегрузки, он смотрит в глаза, находящиеся так близко, непозволительно близко, смотрит на чужое лицо и находит там одну единственную фразу: «Будь со мной». И когда его губы целуют, Миша словно оживает. Оковы спадают, плотность воды уже не сжимает кости, а ее глубина — не пугает. Миша сам отдается этому океану, позволяя уверенности погасить инстинкт. Он роняет книгу, неуклюже выпуская ее из рук, и ведет пальцами по чужим плечам, шее, останавливается на скулах. Поцелуй Рэнделла мягкий, тягучий, манящий. Он не давит, а наоборот касается плавно и нежно, словно передавая все свое тепло, все то, что он думает, все то, что он не говорит. И Миша не выдерживает. Скользит худыми пальцами в волосы, перебирая их, прижимается к Рэнделлу сам — губами, носом, плечами, всем телом. Он поднимается с подушки, чтобы быть ближе, чтобы иметь возможность вобрать в себя больше тепла, больше чувственности, больше Рэнделла. Подгибает ноги, скорее всего буравя плед, но совершенно не обращает на это внимания. Не обращает внимания ни на что — мысли превратились в туман, клубящийся у берега, а Миша — в океане, он — под тоннами воды, он сам идет ко дну, теряя последние остатки воздуха. И когда Миша почти задыхается, Рэнделл отстраняется, лишь на пару сантиметров, даже не пытаясь увеличить расстояние между ними, наоборот — скользит ладонями по его талии к бедрам, забираясь уже полностью на кровать, раздвигая ноги Миши и сцепляя их позади себя. Он шумно дышит прямо в губы, скользя глазами по Мишиным, и на этот раз Миша сам целует его. Тянется вверх, цепляясь за чужие плечи, и касается губ неумело, но искренне, сминая и обхватывая нижнюю, чуть оттягивая ее. И его укладывают обратно на подушку, прижимая, а руками проникая под кофту, касаясь обнаженной кожи и вызывая новую волну дрожи. Миша рвано выдыхает прямо в поцелуй, уже не отдавая себе отчет в действиях, беспорядочно водя ладонями по плечам, шее, скулам, волосам, спине. Он чувствует, и чувствует так много, что впору бы испугаться, потому что так не было еще никогда, потому что лишь от прикосновений Рэнделла по коже идут целые волны мурашек, а воздуха становится все меньше, потому что тепла так много, но кажется, что этого мало, что нужно еще больше, что хочется раствориться и самому стать этим теплом. Рэнделл отстраняется вновь, и Миша, недовольно мыча, тянется за ним, сводя брови и беспомощно открывая рот. Сейчас он не в силах сдерживать себя, не может скрывать грохочущее чувство внутри. Он смотрит на Рэнделла и видит в его глазах то же желание, видит то, что не видел ранее: бушующие волны, трепет, невыносимое тепло и одну лишь фразу. «Будь со мной». Миша не понимает, как дошло до такого. Не понимает, как человек, которого он боялся, которого он в какой-то степени ненавидел, стал для него важным, стал для него нужным. И не понимает, почему он на самом деле хочет находиться именно здесь, в этой точке, в этот момент. Но ему плевать. Ему плевать на все это, потому что внутри него — океан не меньше того, что внутри Рэнделла, внутри него все бушует и кричит, внутри него все просит не отдаляться. А он и не собирается. И, кажется, видя это решение в его глазах, Рэнделл наклоняется и целует в шею, вызывая рваный выдох. Целует яростно, вжимаясь губами в кожу, всасывая ее, оставляя распускающиеся ало-багровым пионы. Миша извивается в чужих руках, кусает собственные пальцы, лишь бы хоть немного сдержаться. Но когда Рэнделл обхватывает и прикусывает мочку уха, он срывается на тягучий, сладостный стон, выгибаясь и прижимаясь к юноше, пытаясь быть как можно ближе, пытаясь смешать их два океана в один. — Д-Даня, — выдыхает наконец Миша, сжимая в пальцах плед, не в силах хоть немного восстановить дыхание, а уж тем более сердцебиение. Он смотрит на того из-под полуопущенных ресниц, понимая, что на самом деле смог назвать его по имени. — Даня… — Я здесь, я всегда буду здесь, — Даня вновь касается его губ, мягко, нежно, проводя языком по ним, прижимая Мишу к себе, водя ладонями по спине, удерживая почти на весу. И Миша кивает, отчаянно соглашаясь с его словами, отвечая на поцелуй, цепляясь руками за плечи, ногами сильнее обхватывая бедра Дани, заставляя его быть как можно ближе, потому что — да, он хочет, чтобы Даня был здесь, чтобы Даня был с ним, сейчас и потом — всегда. В Дане невероятным образом объединились и трепетная нежность, и почти инстинктивная дикость. Он мягко ведет подушечками пальцев по коже, но в то же время прижимает к себе ревностно, тесно. Он кусает кожу, оставляет следы, заставляет бутоны багровых пионов расцветать на ключицах и шее, но затем целует почти невесомо или проводит языком, зализывая, словно пытаясь забрать боль. Он — океан, который то обдувает приятным бризом, щекоча стопы слабым прибоем, то заглатывает штормовыми волнами, переворачивая и унося все дальше и глубже. И если Миша раньше не был уверен, то сейчас он знает наверняка — этот человек свел его с ума. Ворвался в его жизнь, изменив ее полностью, изменив все его мировоззрение, открывая нечто новое, даруя нечто новое — уверенность в том, что где-то ты можешь быть нужен, что ты не один, что внутри тебя не пустота. Миша не сопротивляется, когда Даня стягивает с него кофту, сам помогает ему снять еще и свою, после чего два элемента одежды исчезают из поля зрения. И Миша жалеет об этом только тогда, когда Даня касается губами его ребер, невесомо скользя языком. Кожа вновь пестрит мурашками, а Миша втягивает живот, шумно вдыхая воздух и жмурясь от нахлынувших ощущений. Он тихо мычит что-то, что даже и сам не осознает, и выгибается, одновременно поддаваясь навстречу выводящим невидимые узоры губам. Он сумбурно скользит пальцами по чужой спине, плечам, порой неосознанно надавливая ногтями и оставляя на бледной коже полосы. Мысли напрочно путаются с чувствами, образуя красочный коктейль, в котором выделить что-то внятное просто невозможно — лишь вспышки разных цветов взрываются тут и там. Миша теряется в прикосновениях Дани, в его поцелуях и укусах, теряется в этой запредельной близости, теряется в собственных томных выдохах и несдержанных стонах, теряется, когда ладонь Дани скользит до резинки штанов и стягивает их вместе с плавками, так же сметая с глаз. И окончательно растворяется тогда, когда Даня, подхватив его ногу за сгиб в колене, целует с внутренней стороны бедра, чуть прикусывая чувствительную кожу и заставляя Мишу стискивать в ладонях простынь, втягивать живот и рвано, шумно выдыхать, запрокинув голову. Чувства, ощущения, эмоции, касания, мысли — все сгущается в неразборчивый, пестрый клубок, нагнетая, обостряя все вокруг, выкручивая яркость на максимум, а затем — взрывается скопом цветных искр. Перед глазами плывут пятна всех цветов, удовольствие волнами накрывает все тело, по позвоночнику бегут мурашки, а ладони, отчаянно цепляющиеся за чужие плечи мелко дрожат. Миша, кажется, кричит, а затем скорее чувствует, нежели видит или осознает, как рядом опускается Даня — такой же уставший, со сбитым дыханием, блестящими глазами и все еще алеющими от поцелуев губами. Он поворачивается и смотрит в мерцающие небесные глаза, чуть улыбаясь. Дышать все еще трудно, сердце кувалдой стучит по ребрам, но ему хорошо. Миша еще не был так счастлив, как сейчас. Никогда не чувствовал себя таким, как сейчас. Нужным. Важным. Настоящим. Он придвигается еще ближе к Дане — хотя куда еще ближе? — и обнимает того поперек груди, цепляясь и утыкаясь носом в плечо. Он чувствует, как у того сердце бьется так же сильно, так же часто, и Даня сам обнимает его, прижимая к себе и перебирая волосы. Миша закрывает глаза, вдыхая запах Дани и чувствуя настоящее спокойствие. Он в безопасности.• • •
Утро наступает внезапно. Миша просыпается от того, что Даня старается как можно незаметнее выбраться из постели. — Уходишь? — хрипло спрашивает Миша, сминая одеяло и опираясь на локти. — Мне надо уехать на пол дня, — он поднимается и надевает плавки. — Постараюсь вернуться к обеду. — Хорошо. Миша закусывает губу и тоже встает с кровати, весьма запоздало понимая, что он тоже обнажен. Внутри что-то сжимается, открывая зияющую черноту. Он осматривается, пытаясь найти одежду. Туман, приятной дымкой окутавший сознание прошлой ночью, рассеялся. Мысли предстали перед ним слишком четко, слишком точно, острыми копьями и неровными осколками. Ему стыдно. Стыдно перед собой за то, что так легко согласился, сорвался, дал слабину и пошел на поводу у каких-то желаний. Стыдно перед Даней за то, что тот видел его тело, далеко не совершенное, совсем не совершенное — слишком худое, вытянутое, со шрамами на руках и частью — на боках. Даня видел его. Даня касался его. Касался его пустоты. К горлу подкатывает противный ком, и Миша морщится, наконец находя и натягивая плавки. В ушах гудит от нахлынувших мыслей, а по телу разносится слабость вперемешку с холодом. Даня видел его. И сейчас он уходит. — Спасибо тебе, — тихий голос раздается чуть позади, а затем чужие руки скользят по его ребрам, обнимая. — За что? — выдавить слова оказывается труднее, да и выходит вновь хрипло. — За то, что ты со мной, — Даня целует в основание шеи мягко, почти невесомо. — Здесь. Миша слабо улыбается, глядя на чужие ладони на собственном животе и накрывает их руками. Он вновь чувствует успокаивающее тепло позади и, кажется, если закрыть глаза и сфокусироваться, можно услышать и сердцебиение. Размеренное. Утягивающее. Они стоят так около минуты, после чего Миша все же уходит в ванную — смежное помещение рядом с его комнатой, — где какое-то время рассматривает в зеркале багровые пионы на коже, едва ощутимо обводя их пальцами, а затем и заходит в душ. Когда он возвращается в комнату, то на кровати уже новое постельное, а поверх — небольшая стопка одежды. Переодевшись, он осматривается в поисках упавшей вчера книжки и находит ее под кроватью. Садясь на колени, достает томик и замечает что-то выпирающее между плинтусом и стеной. Тянется, вытаскивая свернутый лист бумаги. Откуда он там? Даня специально оставил в надежде, что Миша это когда-нибудь найдет? Или что? Он откладывает книгу и садится на полу, разворачивая. Это оказывается письмо. И от него у Миши что-то натягивается и резко, звонко, больно обрывается внутри, после — разрываясь окончательно, оставляя пустоту еще большую, чем была до всего этого. До этой ночи, этого дома, этих недель. До Рэнделла. Она разрастается до таких размеров, что Миша уже и перестает осознавать, где заканчивается эта зияющая рана и начинается он сам. Потому что это полностью стирает его, подсекая ноги и скидывая куда-то далеко, куда-то глубоко. И на этот раз даже не в океан. А во что-то огромное, во что-то чёрное. Туда, где нет ничего. Ничего, кроме тьмы и холода. Ничего, кроме вечного падения.