Down by the river

      Утром Миша просыпается один. Он не чувствует ни тепла рядом, ни исходящего спокойствия, не слышит ровного дыхания — лишь слабый запах одеколона чувствуется на подушке сбоку, и Миша, повинуясь какому-то инстинкту, утыкается носом в ткань, вдыхая всей грудью приятный, чуть терпкий запах. На мгновение ему даже кажется, что Рэнделл снова лежит рядом, но наваждение рассеивается, стоит лишь открыть глаза.       В отличие от предыдущих пробуждений после ночных срывов, Миша не чувствует себя разбитым и перетертым, лишь слабая усталость тянется по всему телу, залегая где-то в уголках глаз. Он садится и смотрит на стоящий рядом небольшой термос, кружку с каким-то забавным рисунком и контейнер с едой. На лице отчего-то появляется улыбка, но он тут же стирает ее, проводя рукой по губам. Он не должен чувствовать ничего к тому, кто его похитил. Ничего, кроме ненависти, отвращения, злобы и, может быть, обиды. Ну и сверху можно посыпать крошкой отчаяния и безысходности. А можно и не крошкой.       Рэнделл заходит, когда Миша уже доел омлет с сосисками и выпил где-то полторы кружки чая — на удивление невероятно вкусного, кажется, с малиной и лимоном. Юноша спускается и смотрит на пустой контейнер и недопитый чай, кивает, видимо, чем-то довольный. Садится так же, как и всегда — по-турецки, в полуметре от матраса. Миша сам протягивает ему руку, даже несколько удивляясь тому, что запястье почти зажило — остались лишь красноватые следы.       — Как ты? — коротко спрашивает Рэнделл, втирая уже другую, белую мазь в кожу.       — Лучше, чем того следовало ожидать, — честно отвечает, наблюдая за скользящими длинными пальцами.       — Это хорошо.       — Вполне, — Миша закусывает губу, думая, может ли он продолжить разговор.       — Все в порядке, ты можешь спрашивать, — голос Рэнделла не выражает ничего, но Миша замечает чуть напряженные плечи и чувствует, как тот сжимает его руку выше запястья сильнее, чем нужно.       — Ты спрашивал меня о школе, одноклассниках. Какие были твои учебные дни?       На несколько секунд вновь повисает молчание, неясным туманом подбираясь из-за углов. Миша начинает думать, что он опять сказал что-то не так, что его вновь оставят, но все такой же ровный голос заставляет его опасения рассеяться:       — Откровенно хуевыми, — с губ слетает смешок, и Миша почти облегченно улыбается уголками губ. — Я сменил много школ, можно сказать, побывал во всех общеобразовательных Питера. Кажется, даже в одной частной, но это было давно, так что не помню точно.       — Школа — отстой.       — Ну, тебе повезло больше. С тобой многие поддерживали неплохие отношения, общались.       — Бесконечная трескотня — не есть общение, — неосознанно выдает он.       — Поклонник Керри? — Рэнделл улыбается, беря другую руку и начиная обрабатывать ее.       — Не то, чтобы… Фильм заинтересовал.       — Хорошо.       — То есть, с тобой мало кто общался?       — Если частые подколы и крики считаются общением, то не особо.       Миша неопределенно мычит, поджимая свободную ногу к себе и ставя подбородок на колено. Он вновь наблюдает за чужими руками, рассматривая их. Бледные, восхитительно узловатые пальцы, бережно скользящие по его смугловатой коже, очерчивающие на запястье радиальные узоры. Ладони у Рэнделла широкие, и Мише на пару мгновений становится интересно, какие на них линии с внутренней стороны, что они хранят в себе, о чем могут рассказать, какие былые тайны поведать и какое будущее нашептать по секрету. Костяшки выступают чуть оранжевыми холмиками, точно под кожей — крохотное закатное солнце. Миша скользит взглядом вдоль черных рукавов кофты-мантии, почти плотно облегающей подкаченные руки, и вновь осматривает лицо. Рэнделл красив. На самом деле красив. Точные, правильные и несколько смягченные черты, большие глаза, резкий, хоть и не выделяющийся нос с горбинкой. И губы. Красноватые, чуть тонкие, с острым углублением на верхней. Рэнделл тихо, почти беззвучно выдыхает, и губы приоткрываются. Отчего-то это завораживает. Или же Миша просто сходит с ума, что вероятней.       Ладонь Рэнделла скользит выше запястья, и Миша инстинктивно одергивает руку, отвлекаясь от мыслей и настороженно, цепко глядя на того.       — Можно? — как и всегда: тихий, успокаивающий голос, не выражающий ничего конкретного, разве, может быть, лишь часть интереса. Чужой взгляд на его руку.       Миша чуть хмурится, но все же кивает и протягивает ладонь обратно, позволяя ее перевернуть внутренней стороной вверх и закатать белый рукав до локтя. На смуглой коже высечены несколько порезов разной степени заживления: некоторые лишь покрыты багровой корочкой, другие же превратились в розоватые шрамы, есть там и совсем старые — белесые, почти незаметные в обилии других линий. Юноша хмурится, рассматривая их слишком пристально, а Миша перестает дышать, наблюдая за его лицом. Никто раньше не видел этого. Он никому не позволял даже подумать о том, что на нем есть порезы, шрамы. Вечная улыбка, вечный смех, вечные шутки. Скажи пару слов там, улыбнись здесь, сделай пару движений со всеми — и ты уже один из самых простых и счастливых людей. Вполне вероятно, что многие с полной уверенностью назвали бы его своим другом, сказали бы, что этот парень «классный» и «никогда не унывает». Каким-то образом он умел расположить к себе общество. Но такое внимание выматывало его. Каждый день высасывал все больше и больше сил. Каждая усмешка, каждый разговор, каждое приветствие выгребало чашками по капле скапливаемую энергию. И в конце дня он всегда был вымотанным, всегда был отстраненным. В конце недели — тем более. Порой ему хотелось упасть — и не вставать больше. Никогда. Сил не было, а зияющая пустота внутри подгоняла к горлу фантомное чувство тошноты. Вот только нельзя было понять от чего именно тошнит: от мира вокруг или же от себя?       А затем Рэнделл, также придерживая его руку одной ладонью, мягко, едва ощутимо проводит подушечками пальцев второй по порезам. И у Миши что-то сворачивается в животе, а горло сжимает петлей. Он слабо, неуверенно тянет руку на себя, но длинные пальцы держат крепко. Пугающий холод расползается в груди, а по спине пробегает волна мурашек. Потому что прикосновение Рэнделла слишком бережное, слишком нежное, слишком интимное. И это пугает.       — Что… — тихо шепчет он, но замолкает.       — Мне жаль, — Рэнделл смотрит так мягко, так понимающе, словно он знает, что чувствует Миша, словно он сам испытал то же, словно он не пустой.       — Я не… Мне… — Миша теряется в словах, задыхаясь, и поджимает губы, пытаясь успокоиться. Взгляд голубых глаз направлен, кажется, внутрь него, и это совсем не помогает.       — Дыши, Миш, — тихий, размеренный голос, не отрывающийся взгляд. — Просто дыши.       И он дышит. Вдыхает и выдыхает, не отводя взгляда, левой рукой ощущая тепло чужих ладоней, пальцев. Чувствуя, как холод внутри рассеивается, а узел на шее развязывается, спадая куда-то за спину. Он смотрит в голубые, похожие на озера с кристальной водой и сероватым песком, глаза и падает. Падает куда-то, где нет дна, падает стремительно, быстро, даже не пытаясь за что-то ухватиться. И он понимает, что не хочет за что-то цепляться. Он чувствует себя спокойно.       — Как думаешь, насколько отвратителен этот мир? — шепотом повторяет он давние слова Рэнделла. Тот тихо усмехается, а из уголков его глаз расходятся лучики.       — Настолько, что его уже не спасти, — в тон отвечает, опуская их руки на пространство матраса между ними, но не отпуская. — Но тебя — можно.

• • •

      Миша вновь лежит на матрасе, уперев взгляд в небольшое пятно, медузой расплывшееся около столба. Рэнделл ушел не так давно. До этого они разговаривали о какой-то повседневной ерунде, большую часть которой Миша даже и не запомнил, и юноша так и держал ладонь Миши в своих. Миша не мог сказать, забыл ли тот, или же это было вполне осознанное действие. Но он не сопротивлялся, даже почти не обращал внимания — лишь отводил взгляд, когда натыкался на переплетение ладоней. И его смущало даже не само действие, а то, что он на самом деле не испытывал какого-то дискомфорта, даже небольшого. Неужели он привык так быстро, всего за несколько дней? Неужели он забыл о том, что его ждет? Забыл о том, чего его лишили?       Впрочем, если на самом деле подумать, то… Чего его лишили? Жизни, полной притворства, изматывания самого себя ради того, чтобы быть как все? Уподобляться принятым канонам, следовать им, быть лучше, веселее, бодрее, а когда придешь домой — вести лезвием по коже лишь для того, чтобы понять, что ты — все еще ты. Что внутри тебя все еще что-то есть. Что ты не стал пустым, что если тебя коснуться, то ты не распадешься, как собранная из крошечных кусков, но не склеенная ваза. Этого его лишили?       Но сейчас он взаперти. Буквально. Его лишили возможности быть в мире, лишили свободы. А была ли та у него? Если он все время прятался за костюмом, искусно сшитым из принятых образцов, если он скрывался за масками, словами, действиями, если он никогда не был собой, то был ли он хоть когда-нибудь свободен?       В этом доме, в этом подвале он не прячется, не скрывает себя за какими-то стереотипами и образами. Он является собой. Таким, каким он бывает только в одиночестве, в своей небольшой комнате. Перед Рэнделлом он всегда предстает нагим в моральном смысле. Без прикрас, без излишеств, без занавесей. Да, иногда он молчит, не желая сказать и слово, иногда наоборот выплевывает что-то едкое, но это и есть он. Смог бы он вести себя так же в каком-либо ином обществе? Нет. Конечно же нет. Потому что у него нет причин притворяться перед Рэнделлом. Он и так знает, что умрет, так что ему еще терять?       Умрет. Он опять вернулся к тому, с чего начинал сколько-то дней назад. Он знает, что умрет. Но он жив. Все еще жив. Причем Рэнделл делает все, чтобы тому было менее неуютно. Что с ним? Что происходит? Почему он все еще здесь? И почему та шутка так подействовала на Рэнделла?       Из-за мыслей Миша даже не слышит звук открывающейся двери и шагов. Он осознает чужое присутствие лишь тогда, когда его ноги кто-то касается. Резко посмотрев вниз и нахмурившись, он замечает Рэнделла, что вполне очевидно, но действия того удивляют — он снимает браслет с ноги.       — Что ты…?       — Тебе нужно сходить в душ.       Миша хмыкает, но не возражает, лишь удивляется тому, что Рэнделл позволил ему и это. Ощутив уже непривычную легкость, он подтягивает ногу к себе и разминает. Сустав болит, и Миша опасается, не вывихнул ли он его, но успокаивается тем, что тогда было бы гораздо больнее.       Рэнделл помогает подняться и, придерживая одной рукой за локоть, другой — за ребра, ведет вверх по лестнице. Сердце начинает отбивать бешенный ритм от осознания, что он все же выйдет из подвала не мерт…вым. Наивный восторг перевоплощается в панику, которая кувалдой бьет по горлу. «Принять душ»? В первый раз он сказал, что Миша утонет, так? Не значит ли это, что… Мише приходится с силой прикусить губу, чтобы сдержать сбившееся дыхание и инстинктивное отторжение. В голове колотится лишь одна мысль: «бежать». Как и любое животное, он хочет вырваться из лап охотника, хочет сбежать, хочет выжить. И ему стоит не малых усилий то, чтобы все так же подниматься вверх.       Конечности наливаются свинцом, а в голове клубится туман, передвигать ногами становится еще тяжелее, каждый шаг требует титанических затрат. Мише приходится буквально фокусироваться на каждом действии, потому как он уверен, что если не будет этого делать, то просто повалится на доски неподъемным грузом. Дверь кажется невероятно далекой, и приближаться к ней не хочется ни капли. В голове бубном грохочут мысли: «Что я сделал?», «Я сказал что-то не то?», «Все же хорошо было!», «Как мне все исправить?». Иррациональная обида желчью растекается в горле, и появляется желание скорее ее сплюнуть.       Но перед глазами проносится чужая рука и слышится звук открывающейся двери. Когда они успели подняться?       Глаза слепит пепельный свет серого неба из нескольких окон, Миша с силой жмурится, на несколько секунд теряя контроль над телом и едва ли не падая. Сильные руки крепче обхватывают его, прижимая к себе, а в голове, да и в груди, вновь стучит лишь одно: «бежать, бежать, бежать, бежать». Но сил нет. Да и возможностей тоже. Как он в таком состоянии убежит от того, кто сильнее и выше него?       Когда он все же открывает глаза, то замечает, что напротив входа в подвал находится кухня в светлых тонах, левее, кажется, гостиная и проход на второй этаж, а справа — выход на улицу. Из окна рядом виднеется лес, небольшая дорога для машины и небольшой холмистый перелесок, за которым, скорее всего, и находится река. Миша сглатывает и тихо выдыхает, уже окончательно понимая, что его ждет.       Но Рэнделл, так же придерживая его, сворачивает влево и идет в сторону следующей лестницы. А на Мишу словно вылили ведро воды. Он непонимающе моргает и мотает головой, кидая взгляды то на юношу, то на удаляющуюся входную дверь.       — Что-то не так?       — Ты не будешь меня убивать? — Миша сводит брови, абсолютно потерявшись, и, слыша усмешку, вновь кусает губу.       — Не сегодня, — Рэнделл улыбается уголками губ и помогает подняться наверх.       На втором этаже оказывается небольшой серый полосатый коридор с тремя одинаковыми дверьми: из обычного дерева, но выкрашенные на пару тонов темнее, чем обои. На них нет никаких обозначений, просто прямоугольные выемки, которые для чего-то есть во многих дверях. По разные концы коридора находится по окну — небольшому, с белой тонкой пластиковой рамой и темными, под цвет самих дверей, полосами сдвинутых в стороны занавесок.       Ванная располагается за входом почти напротив лестницы, чуть левее. Рэнделл оставляет его, указав на различные душевые принадлежности и сказав, чтобы он закинул вещи в стиральную машину — новые он принесет. Миша кивает и наблюдает, как дверь закрывается. Желание тут же ее открыть и попытаться сбежать мелькает на периферии сознания, но он мотает головой. Стягивает посеревшую кофту, джинсы и закидывает их в машинку. Подходит к большому прямоугольному зеркалу, в котором видно его до бедер. Опирается руками о раковину и вглядывается в отражение. В ванной светло, в ней белый плиточный пол и сине-белые стены, отражающие свет небольших лампочек в потолке. В комнате ярко, даже слишком, и от этого кожа кажется еще более темной, более серой, словно из нее выкачали цвет. Синяки под глазами стали темнее, волосы чуть свалялись, но, в целом, он почти не изменился. Не похудел, как того можно было бы ожидать, хотя он и так достаточно худой.       Он смотрит в собственные глаза и волнение приливом слабости прокатывается по телу, заставляя сильнее вцепиться в края раковины, чтобы не упасть. Он не в подвале. Он все еще жив, и он не в подвале. Почему? Почему Рэнделл позволил ему выйти? Из ванной, по сути, сбежать куда проще, стоит лишь отпереть дверь, а там можно даже и через окно. Неужели Рэнделл доверяет ему?       Нервно сосет под ложечкой, а на кончиках пальцев колет, азарт и какая-то радость внутри почти противно скребут, и Миша наконец отцепляется от раковины, снимает плавки, и заходит в саму ванну, включая воду. Он почти и забыл, как приятно умываться и мыться горячей водой — в подвале она скорее теплая, нежели горячая, — потому он подставляет лицо под струи, облегченно выдыхая и ловя это тепло каждой клеткой, впитывая его, пытаясь сохранить, чтобы затем было не так холодно.       На это время он забывает, что находится в плену.       Повернув кран, Миша берет полотенце и быстро вытирается, стоя на синем махровом коврике. На стиральной машинке сверху он находит сложенную одежду. Странно, он и не заметил, как дверь открывалась.       Черная легкая кофта с длинными рукавами и черно-белым принтом природы Мишу почти поражает, ему на самом деле она нравится, простые домашние тоже темные штаны и плавки оказываются также весьма удобными. А еще очень подходящими по размеру и, кажется, новыми. Миша не мог на глаз определять размер одежды человека, но все же был точно уверен, что Рэнделл повыше и покрупнее него в плане мышц. Он купил ему одежду? Также на полу стоят тапочки, которые Миша надевает и подходит к двери, замирая перед ней. Он видит, что та открыта, но не уверен, что ему следует сделать.       В итоге он решает постучать.       Дверь открывается, и внутрь заглядывает Рэнделл, тут же осматривая Мишу, а затем кивая.       — Ты купил мне одежду? — неуверенно спрашивает Миша, держась в метре от того.       — Пошли, я покажу тебе комнату, — опуская вопрос и не давая времени на ответ, разворачивается, идя вдоль по коридору.       Комнату?       Миша несколько раз моргает, но направляется следом. Идти становится уже легче, чем когда он только вышел из подвала, хотя левая все равно немного болит. Прихрамывая, он доходит до двери, находящейся справа от лестницы, и останавливается около юноши, который уже ждет его. Рэнделл открывает дверь, позволяя Мише зайти первым, и тот, бросив на него непонимающе-настороженный взгляд, все же проходит.       Комната оказывается небольшой, но просто невероятной. Выглядящая вполне уютной и мягкой кровать, накрытая темно-синим пледом. Небольшой шкаф, тумбочка у кровати и полка на стене. Пол застелен ковром с коротким ворсом одного тона, но с несколькими полосами, образующими странные фигуры. На стенах — светло-голубые, даже ближе к серому, обои. В комнате нет окна, но на одной из стен висит большой плакат, иллюстрирующий окно, за которым — космос. И, самое главное, развешены несколько длинных, волнами расчерчивающих стены, гирлянд и светодиодных лент. Некоторые из них подключены к тройнику в углу, некоторые работают от блока с батарейками. Но из-за них комната выглядит просто фантастично. Огоньки самых разных цветов, некоторые из которых плавно сменяются, освещают каждый уголок, преображая, добавляя какого-то волшебства, магии.       Миша всегда любил праздники, любил Новый Год, особенно за то, что в праздничные зимние дни квартира всегда озарялась десятками крошечных, но таких ярких огней. Они дарили ощущение уюта и спокойствия, отгоняли темноту и терзающие мысли. Они помогали забыть, насколько все порой плохо.       — Зачем? — только и сумел выдавить Миша, обернувшись на Рэнделла и со сбившимся дыханием и колотящимся сердцем глядя на него.       Тот молчал, лишь смотрел прямо в глаза, и понять, что в них отражалось, Миша не мог. Там было что-то… что-то такое… Что-то, что он не ожидал увидеть в холодных, с бликами цветных огней, глазах. И затем Рэнделл все же ответил, тихо, не громче шелеста листьев, но уверенно и мягко:       — Чтобы тебе не было страшно.