Down by the river

      Проходит несколько дней, Миша может различать их лишь по прорезающим лезвиям света от дверей. На самом деле, даже в этом он не уверен, так как не может точно сказать, сколько времени он спал и не пребывал ли под действием каких-либо веществ, которые, быть может, Рэнделл подмешал в воду или еду. Его пребывание в подвале было странным, что вполне логично, и он толком не мог ориентироваться в том, что происходит. Спал он то, по ощущениям, пару часов, то гораздо больше. Но, опять же, не мог толком сказать сколько именно, так что рамки привычного существования размывались.       Рэнделл в какой-то степени заботился о нем, если это можно так обозначить. В первый день, когда они начали относительно нормально разговаривать, он принес вполне удобный матрас с небольшой подушкой и одеялом. Несколько раз в день приходил с контейнером какой-либо еды и бутылкой воды, иногда даже чая или газировки. Около стены, неподалеку от лестницы, но ближе к деревянному столбу, к которому и был прикован Миша, находилась туалетная кабинка и рядом раковина. В подвале, несмотря на то, что уже осень, было вполне тепло, и даже босой Миша почти не мерз, порой просто накидывал на плечи или ноги одеяло.       Он не понимал, чего от него хочет Рэнделл. Не понимал, зачем тот держит его взаперти, притом сразу сказав, какой исход его ждет. Ожидание утомляло, нахождение в неволе лишало и без того весьма скудного запаса сил. Будучи в этом месте лишь с одним источником относительно стабильного света, который, к тому же, порой и затухал на какое-то время, Миша оставался наедине с собой и своими мыслями. И, на самом деле, это было еще хуже, чем когда он был связан. Даже будучи в своей квартире, он нередко падал в омут мыслей, просачиваясь песком сквозь решето реальности. Он не мог чувствовать время, не мог чувствовать место, лишь один сплошной тягучий поток мыслей, фраз, обрывков чьих-то мнений, которые погружали его все глубже и глубже в пучину. Миша не был подвержен мнению общества, но не мог пропустить некоторые их слова, от определенных людей в определенное время, они червями проникали в сознание, разъедая его, превращая в неясную жижу, противную и склизкую, обволакивающую каждую часть, каждый сантиметр, затекая прямо в нос и глотку, не позволяя нормально дышать.       Хуже всего было ночью, когда фонарь вновь переставал светить из-за каких-то неполадок. Тогда мысли сами приходили к нему. Они склизкими сгустками свисали с потолка, слизняками ползли по бетону, тихим шепотом деревьев за стенами подкрадывались в кромешной тьме. Они были повсюду. Они осаждали Мишу, окутывая его, как одеяло, сначала мягко прилегая пухом, а затем стягиваясь, смыкаясь вокруг головы и шеи, точно прочный мешок. Они всегда были рядом, таились в сумраке угла или же под подушкой, всегда готовые, всегда ждущие. И стоило освободиться от одних, на их место тут же приходили другие, окутывая лишь сильнее, заслоняя малейшие пути возвращения к реальности, к здравомыслию. В эти моменты Миша всегда сжимался, стискивая в руках одеяло или ткань подушки, жмурился настолько сильно, насколько это вообще возможно, в какой-то навязчивой надежде, что тогда мысли уйдут, что страхи уйдут. Иногда он, в каком-то слепом гневе, вновь разбрасывал все, молотил кулаками матрас, столб, дергал прикованной ногой. Тогда боль была не ингибитором, а катализатором, заставляя бить сильнее, кричать громче, вырываться отчаяннее. А затем он уставал. Все силы уходили, забирая все привычное и спокойное без остатка. Он чувствовал себя даже не отвратительно и не ужасно — на эти ощущения тоже нужны силы. Он чувствовал себя никак. Ни чувств, ни эмоций, ни мыслей. Одно сплошное никак.       И тогда появление Рэнделла становится единственным маяком в огромном мрачно-сером, отвратительно-бесчувственном океане его разума. Через какое-то время, Миша начинает осознавать, что ждет его. Ждет тех минут, когда дверь с несколькими щелчками и тихим скрипом откроется, и Рэнделл, в уже привычно-темной одежде, спустится по лестнице, спокойно подходя к нему и садясь напротив. Иногда они разговаривают. Рэнделл спрашивает о каких-то простых вещах, вроде учебы, общения с одногруппниками или же про минувшие года школы. О себе он не рассказывает, а Миша не уверен, хочет ли он вообще об этом знать. Рэнделл не задерживается надолго, нередко уезжает куда-то — Миша слышит приглушенное рычание мотора, — и порой возвращается только тогда, когда свет перестает проникать из-за створок дверей, но он всегда возвращается, каждый раз приходит, даже когда Миша спит — он знает об этом, потому как, проснувшись, замечает рядом с матрасом бутылку воды или контейнер с едой. Но обычно Миша просто слышит, как Рэнделл ходит по разным частям дома.       Так происходит и в этот день. Миша лежит на спине и глядит в посеревший от времени потолок с небольшими подтеками в разных местах. До него доносятся приглушенные шаги и стук дверей. Он слышит, как Рэнделл перемещается, и прикрывает глаза, чтобы лучше понять, где тот находится. Кажется, левее входа в подвал. Интересно, что там? Насколько он понял, вход в сам дом находится правее, так что по другую сторону, скорее всего, комната или гостиная. Кстати, Миша никогда не слышал, чтобы Рэнделл с кем-то разговаривал или же хотя бы просто смотрел телевизор. Чем он занимается? Кем он вообще является?       Есть ли у него кто-то?       Шаги раздаются ближе, и дверь, после двух щелчков замка, открывается. Юноша спускается вниз и садится в полуметре напротив.       — Как ты себя чувствуешь? — обычный вопрос, который все время вызывает лишь вялую усмешку.       — Тебе правду или то, что ты хотел бы услышать? — спрашивает в ответ Миша, приподнимая бровь.       Рэнделл смотрит на него, и Миша не может разглядеть в сине-голубых глазах ничего, кроме холода и цепкого интереса, после чего он достает из кармана тюбик мази одной рукой и протягивает другую к нему. Миша уже спокойно кладет свою ладонь поверх его, и тот начинает аккуратно смазывать запястья, пострадавшие после тугих веревок.       Когда Рэнделл впервые пришел к нему с небольшой аптечкой и попросил протянуть руки, разумеется, Миша отнесся к этому скептично и настороженно. Он знал, что, по сути, ему и деваться-то некуда, но так просто идти на поводу у этого человека, он определенно точно не хотел. Хоть и он отступил впоследствии, совершенно не понимая, зачем Рэнделл это делает. Зачем он осторожно проводит ваткой с антисептиком по пораженной коже, порой дуя, чтобы не было больно, затем смазывает какой-то заживляющей бесцветной густой мазью и затем перебинтовывает. Миша не мог понять Рэнделла, не мог понять этого странного, похитившего его, но тем ни менее старающегося доставить ему меньше неудобств, человека.       На запястьях уже стало все заживать, так что их Рэнделл покрывал лишь мазью, а лодыжка все еще была перебинтована, причем занимался этим юноша исключительно тогда, когда Миша засыпал, потому как для этого требовалось снять с него тугой браслет, крепящийся к цепи.       — У тебя есть друзья, знакомые? — наконец спрашивает Миша, когда Рэнделл обрабатывает второе запястье.       — Знакомые по работе, — спокойно кивает тот, но Миша замечает чуть напрягшиеся плечи и небольшую заминку, при озвучивании ответа.       — Ты к ним уезжаешь?       — Не всегда.       — А к кому еще?       — Не к кому, а куда.       — А куда? — Миша чувствует себя маленьким, любопытным дитем, но ничего поделать с собой не может, лишь быстро облизывает губы, чувствуя возрастающий в груди интерес. Рэнделл кидает взгляд на него, не отрываясь от запястья, и чуть улыбается.       — Ты в курсе, что тебе восемнадцать, а не восемь?       — А я в душе ребенок.       — Хорошо, — Рэнделл вновь усмехается, уже с нотками теплоты, и отпускает его руку, пряча тюбик в карман, упирается локтями в колени, принимая более расслабленную позу.       — Так куда ты ездишь? — не желая отходить от темы, продолжает.       — За продуктами, иногда по делам, — юноша пожимает плечами.       — Уже выбираешь новую жертву? — пробует пошутить Миша, неловко усмехаясь, но между ними словно резко электризуется воздух, а только опустившаяся атмосфера спокойствия тут же сжимается, взрываясь крошечными разрядами. В на пару минут потеплевших голубых кристаллах вновь расползается синяя тень.       — Ладно, — говорит тот через пару секунд напряженно молчания. — Уже поздно, ложись. Время-то не детское.       Рэнделл усмехается, но уже совершенно без эмоций, даже не дернув уголками губ, и поднимается, направляясь к лестнице. Фонарь опасно мигает, снижая яркость на тон, и Миша хочет остановить Рэнделла, хочет попытаться вернуть его, хочет не быть вновь один в этой темноте.       Но дверь тихо хлопает, словно услышав это, фонарь еще раз цокает — и перегорает окончательно. Миша рвано выдыхает, тонкими пальцами вцепляясь в одеяло, неровными складками валяющееся на матрасе вокруг. Он зажмуривается и кусает губу, стараясь дышать тихо, размеренно, но чувствует, как тьма вуалью его окутывает, а страхи вновь выползают из-под подушки змеями, по рукам пробираясь прямо к горлу и сдавливая его. Паника зарождается внутри, глухо отскакивая от ребер и сминая внутренние органы, добавляя к затрудненному дыханию приступ тошноты. Миша сильнее сжимает кулаки, короткими ногтями впиваясь в кожу до тех пор, пока боль хоть на сколько-то не затмит шторм внутри. Когда становится чуть легче, он падает, утыкаясь лицом в подушку и сжимая ее в ладонях, стискивая и оттягивая, грозя разорвать наволочку. Миша вдыхает и выдыхает, уже ртом глотая воздух и пытаясь прижать ноги к животу, но одна все не поддается — лишь цепь ужасно громко в этой тишине звенит, да лодыжку вновь стягивает жгучей болью, от которой по всему телу проходят небольшие разряды.       А ведь если бы он не сказал, то он был бы сейчас не один. Если бы не попытался пошутить, он бы не задыхался в немой панике, снедаемый челюстями кошмаров-волков или, может быть, каких-нибудь натренированных собак. Он бы не сжимал подушку до боли в каждом пальце, каждом суставе, не пугался бы противного металлического звона, каждый раз забывая, что на его ноге что-то есть. Если бы он не пытался забыть, что он в плену, что он, скорее всего, умрет, то, может, было бы не так жутко, не так отвратно. Не так страшно.       Сколько времени проходит — он не знает. Просто лежит, жмуря глаза и уже ослабленно сжимая в пальцах ткань. Сжимая так, словно если он отпустит ее, то его заберут. Огромные лапы схватят его за ноги, пронзая кожу когтями-кинжалами, вспарывая плоть до мяса, до алого струящегося потока, и уволокут к себе, во тьму, где раздерут всю кожу, сломают каждую кость челюстями, перемалывая их в неравномерную крошку, смешивая с багровой жижей внизу. Они изничтожат его тело, делая наконец похожим на то, что внутри — черное, давно уже прогнившее, вязкое и тягучее, словно гудрон.       Когда раздается два щелчка, Миша настолько измотан, что не может даже повернуть голову, лишь тихо, точно страшась подать хоть какие-то признаки, что он еще жив, дышит и отстраненно слушает, как шаги раздаются сначала на лестнице, затем на бетонном полу, все ближе и ближе к нему. После слышится шорох одежды, какой-то тихий стук и скрип, а затем подвал вновь озаряет слабый, но слишком яркий для отвыкших глаз свет. Миша закрывает их, не в силах держать открытыми и бороться с ярким освещением. Но становится легче. И он не знает, от чего больше: от того, что тьма наконец рассеялась, прячась в углах и под подушкой, или же от человека рядом.       Миша не двигается даже тогда, когда его освобождают, снимая кожаный браслет и бинты на ноге. Он слышит шумный вздох и неразборчивое бурчание. Наверное, Рэнделлу и самому надоело о нем так заботиться. Он со всеми своими жертвами так поступает? Сколько выдерживали те, кто был до него? И как они дошли до того, что выбирался кто-то новый? Что с ними происходило? То есть, да, они были утоплены, но из-за чего? Рэнделлу просто надоедало с ними возиться? Кто они для него? Кто Миша для него? Просто игрушка? Попытка удовлетворить какие-то специфические желания?       Сколько ему осталось?       Мысли вереницей струятся по размытому, истощенному сознанию, пробиваясь по его остаткам без особого сопротивления — сил нет даже на это. Но в итоге даже они размываются, смешиваясь с общей массой, растворяясь в ней и вновь оставляя сплошную кашу, жижу, неясную и мутную, превращающую Мишино существование в какое-то бессмысленное «ничего». Он даже и не уверен, что он есть сейчас, что все это есть сейчас. Что хоть что-то есть сейчас. Существование как таковое размывается, блекнет, становясь похожим на полный вакуум: ни холодно, ни жарко, ни светло, ни темно — никак. Когда-то он слышал, что этот мир — не единственный, что помимо него есть еще сотни, а то и тысячи других, а между ними — пустота. Пространство, в котором ничего нет, в котором абсолютно никак. Там нет ни звуков, ни цветов, ни тени, ни света, ни времени, ни хоть какого-то разграничения пространства. Это и есть одно сплошно «ничто», охватывающее каждый мир. Оно одновременно везде и нигде. Его не существует, но оно всюду. И Миша чувствует, что он — часть этой пустоты. Сознание растворяется, испаряясь и превращаясь в нечто незримое, он теряет контроль над мыслями, чувствами, телом. Теряет себя. Он становится частью Пустоты. Он и есть Пустота.       А затем он вновь находится. Находит себя в осторожных, почти нежных прикосновениях, в размеренном, успокаивающем дыхании позади. В слабом, но ощутимом тепле, исходящем от чужих ладоней. И Миша фокусируется на этом. Сосредотачивается на этих ощущениях, цепляясь за них так же, как и ранее — за подушку. Он почти видит, как Рэнделл аккуратно втирает мазь в поврежденную, наверняка со свежими ранами, кожу, как перебинтовывает, бережно держа ногу выше лодыжки. А затем вновь раздается лязг цепи и на ней ощущается тяжесть браслета.       Вновь раздается шорох одежды и приглушенный стук — Рэнделл поднимается на ноги. Миша, в беспомощном, наверно, слишком искреннем и от того жалком жесте протягивает ослабевшую ладонь и цепляется ею за край темных джинсов. Юноша останавливается и опускает взгляд, Миша же смотрит бесцветно, отстраненно, не совсем осознавая свои действия.       — Можешь остаться здесь… — хрипло говорит, даже не пытаясь скрыть израненность и мольбу в голосе, — пожалуйста?       Рэнделл сдержанно кивает и садится на часть матраса. Миша тихо выдыхает, животом чувствуя исходящее от человека тепло, и закрывает глаза. Он знает, что это, наверняка, самая глупая мысль в его жизни, но ему плевать. Сейчас — ему плевать. На все. На тяжесть на лодыжке, на то, что он в подвале, на то, что его похититель сидит рядом, да и на то, что он сам попросил его остаться. Ему абсолютно все равно. Ничто из этого не кажется важным.       Сквозь веки апельсиновым виднеется свет фонаря, а спустя пару минут рядом ощущается шевеление, Миша приоткрывает глаза и наблюдает, как Рэнделл разворачивается, чтобы быть не поперек матраса, а вдоль него, и ложится — спокойно и легко, — занимая свободное место. Он устраивает голову на части подушки, и Миша невольно рассматривает его. От того, что тот в почти интимной близости, его черты выглядят иначе, хоть Миша и не может сказать, что именно изменилось.       — Спи, — без повелительных ноток, скорее наоборот, мягко и ровно произносит Рэнделл, и Миша вновь закрывает глаза.       Он не знает почему — то ли из-за истощения, то ли из-за неожиданности, — но он совсем не испытывает неудобства, лежа рядом с этим человеком. Он почти всем телом ощущает исходящее со стороны тепло, и чувствует, как его существо неосознанно тянется к источнику. Миша касается носом чужого плеча, вдыхая слабый запах одеколона и ощущая иррациональное зарождающиеся спокойствие, расплывающееся теплом по изможденному сознанию.       Тьма не окутывает его, прерывая даже малый шанс вдохнуть. Кошмары не раздирают кожу и кости, стремясь измельчить каждую органическую ткань. Он не сжимает ладони, впиваясь ногтями в кожу, не бьет ногами и кулаками все вокруг, не дышит рвано, в попытке вышвырнуть, выдавить, перекрыть, избавиться от чего-то внутри.       Он дышит размеренно, не жмурится, лежит, совершенно расслабившись, впитывая тепло каждой клеткой.       Он… в безопасности?