«Я не знаю, увидит ли кто-то это или нет. Но ты, следующий, кто это прочтет, именно ты, знай: он не остановится. Его ничего не держит, и он не пытается держаться. Если ты думаешь, что сейчас все хорошо, гладко и тебе даже лучше здесь, с ним, чем в своей жизни, то, пожалуйста, скинь розовые очки и посмотри на ситуацию еще раз. Посмотри: он псих. Ты не сможешь стать лучше того образа, что есть в его голове. Ты не сможешь переплюнуть этот образец. Никто не сможет. Никто не смог. И ты, наверное, тоже не последний. А может — я надеюсь — на тебе все кончится. Но все равно. Беги. Пожалуйста, беги как можно дальше. Потому что ты не спасешь его. Его никто не спасет. Постарайся спасти хотя бы себя».
Он не был глупцом, он знал, что не первый, знал, что до него еще был кто-то, были другие, но сейчас абстрактное «знание» обрело конкретную форму в виде этого письма. До Миши были и другие люди, которые так же были заперты в этом доме, которые, возможно, так же были прикованы, а затем… Затем тоже переходили в эту комнату? Сколько до Миши людей так же лежало в этой комнате, на этой кровати? Сколькие еще кутались в этот плед и наблюдали за медленной сменой цветов гирлянды? Сколькие зашли так же далеко, как Миша этой ночью?.. К горлу подкатывает тошнота, и Миша почти рад, что еще не ел, потому что живот скручивает спазм. Миша ощущает себя грязным. Отвратительно грязным. Каждое касание чужих рук, губ, языка — все эти прикосновения, которые буквально несколько часов спасали его от пустоты, сейчас ощущались чем-то противным, черным на коже. Пионы на шее и ключицах обратились собственническими метками, как на домашнем скоте, отчего у Миши сразу же появилось желание как-то от них избавиться — да хоть вырезать, лишь бы не ощущать на коже. Лишь бы не ощущать желчь, подкатывающую к горлу и липкие, цепкие, кромешно-черные руки, хватающие его со всех сторон и раздирающие на части. Значит, он был одним из многих. Значит, он просто был еще одной попыткой утолить какую-то сумасшедшую задумку психопата по имени Рэнделл. Значит, все слова были ложью, а касания лишь казались нежными, теплыми, нуждающимися. Или, может, сам Рэнделл даже верил в собственную ложь. И заставил поверить Мишу. Скольких еще он заставил так же поверить? Это даже смешно! Как, как он смог так легко поддаться? Повелся, как мальчишка — стоило лишь сказать пару заумных да псевдоискренних фраз. Стоило лишь показать, что бывает по-другому, что все не такое гнилое, что где-то в лесу, в небольшом доме есть убежище от всего мира. Только вот оказалось, что и это — ложное, что и это — фальшь да лицемерие. Этот дом такой же пустой, как и весь мир вокруг, что он такой же гнилой, а может — хуже. И уж точно хуже его хозяин. Человек, который дает иллюзорную надежду, который подменивает твою реальность, точно наркотик, не давая возможности разобраться, где правда, а где ложь. Почему он так легко поверил? Он же… на самом деле в плену. В плену у какого-то психопата, а то и социопата, которому нет дела ни до чего, кроме каких-то собственных стремлений и желаний. Почему Миша так легко поверил? Потому что хотел этого. Он хотел верить в то, что не все еще потеряно, что может быть лучше, что есть кто-то не пустой, не прогнивший изнутри, не надевающий блестящую, но слишком вычурную мишуру. Он хотел верить Дане. Его Дане. Но его Дани никогда и не было — всегда был лишь Рэнделл. Миша сминает листок и отбрасывает в сторону, сгибаясь так сильно, что почти касается лбом пола. Сердцебиение отдается громом в ушах, а в горле все еще ком — склизкий, но с острыми, режущими иглами. И Миша рад бы его выплюнуть, да не выходит. Ничего не выходит. Не выходит найти в себе силы, чтобы подняться и сделать хоть что-то. Не выходит избавиться от назойливого, отвратительного ощущения чужих — черных, скользких, грязных, — рук и губ, оставляющих уродливые отметины. Не выходит выбросить чужой — спокойный, проникающий в самую глубь, — голос из головы. Мише кажется, что этот сумасшедший, неизвестный человек проник в его вены, в кровь, он чувствует Рэнделла под кожей и, видит кто-бы-там-ни-был, ему хочется выскоблить это ощущение чем угодно. Миша с силой сжимает кулаки и открывает глаза, глядя в ворс ковра перед лицом. Сколько человек по нему ходило? Он поднимается на ослабшие ноги, глядя на заправленную кровать. Сколько на ней спало? Кусает губу и смотрит на посиневшие лампочки напротив него. Сколько нашло в этом убежище? Поворачивается и смотрит на запертую дверь. Сколько не смогло отсюда выбраться? Он должен сбежать. Во рту разливается желчь, и хочется смеяться так сильно, чтобы никто со стороны не видел мерцающих от накативших соленых волн глаза. Смеяться, запрокинув голову назад и прижав ладони к лицу. Смеяться громко и отчаянно, понимая собственную фальшивость, понимая, что это никому и не нужно. Но Миша знает, что стоит ему произнести хоть звук, дрогнуть хоть одной мышцей скул или рта — и он взорвется. Волны обернутся штормом — и он больше не сможет найти себя. А он должен держаться. Должен, потому что иначе он не сможет выбраться. Разобраться с дверью получается не быстро: скрепки он находит сразу, мысленно удивляясь тому, как не догадался до этого раньше, однако совершенно не знает, как ими пользоваться, лишь елозит в скважине замка, шепча проклятия и стараясь унять дрожь в руках. С щелчком Миша ощущает слабое облегчение, тихо выдыхая — первая проблема решена. Из самого дома выбраться будет проще, а вот добраться до города — проблема. В коридоре тихо. Отвратительно тихо. Так тихо, что Миша бы вряд ли поверил, что в этом доме хоть кто-то живет. А может, из-за шума в ушах и стаккато пульса в венах, он совершенно не замечает тихого гудения жилого здания. На первом этаже, в прихожей, обнаруживается сотовый телефон, видимо, оставленный Рэнделлом в спешке. И пусть сейчас Мише не хочется даже прикасаться к тому, что связано с этим человеком, он все равно хватает телефон, кидая его в карман, надевает чужие кеды и, повернув замок, выбегает из дома. На улице был дождь. В воздухе пахнет сырой землей и травой, с деревьев слетают оставшиеся капли, а на небе все еще светит серебром пасмурное небо. Миша бежит так, как только может. На пределе сил. Дышит часто, сбивается, кашляет, сжимает челюсти, лишь бы не дать слабину, лишь бы не остановиться. Он должен оказаться как можно дальше от этого места. Дальше от этой комнаты, подвала, дома, человека. Дальше от воспоминаний, что кислотой прожигают сознание. От прикосновений, что дегтем обволакивают кожу, сцепляясь ошейником на шее, стягивая ее, забирая и без того небольшие запасы воздуха. И если раньше, обучаясь в университете, общаясь с одногруппниками и приятелями, изображая из себя хоть какого-то субъекта общества, он чувствовал себя хоть сколько-то живым, то сейчас он полностью пропал. Утонул в том океане, опускаясь на дно и позволяя соленой, режущей воде заполнять легкие. И, похоже, Рэнделл все-таки был прав — Миша на самом деле умер. Даже если ему и удастся выбраться. Проселочная дорога из-за дождя вязкая, земля похожа на глину, всюду лужи. Миша скорее чувствует, нежели замечает, что его ноги давно уже промокли. Это не важно. Важно лишь одно. Одна мысль, кувалдой ударяющая сознание каждую секунду: «Бежать». Он должен бежать. Бежать как можно дальше. Как можно быстрее. Пока не кончатся силы и дыхание не станет похожим на глотание стекла. Бежать. Бежать-бежать-бежать-бежатьбежатьбежатьбежатьбежать… Бежать. И только когда Миша падает, запнувшись об очередную кочку и понимает, что не может подняться, он дает себе время отдышаться. Переворачивается на спину, совершенно не обращая на то, что трава под ним сырая, и жадно глотает воздух, глядя на пепел вверху. Интересно, такой же пепел у него сейчас внутри? Миша знал, что все люди в этом мире пустые. Каждый. Пусть многие и не осознают этого. Но ему все равно хотелось верить в иное. Хотелось верить, что этот мир не такой уж пропащий. Что он сам не такой уж пропащий. А теперь оказалось, что он — такая же пустая, собранная из каких-то неровных осколков оболочка. И стоит лишь коснуться ее — и все рухнет, обращаясь пеплом. Рэнделл коснулся. Миша разрушился. Сколько времени проходит — Миша не знает. Просто вдруг слышит мелодию и ощущает вибрацию на ноге. Вздрогнув, он достает из кармана телефон, сбрасывая вызов, даже не глядя, кто там. Какое ему дело до окружения Рэнделла? Какое ему дело до самого Рэнделла? Поднимается и вновь идет по дороге, уже спокойнее, но все равно быстрым шагом. Пару секунд посмотрев на заставку графического пароля, он даже угадывает его, открывает цифровую панель и набирает номер. Гудки раздаются нагнетающей аварийной сиреной, а чужой голос — спасительным маяком. — Алло? Кто это? — голос мягкий, но уставший, можно даже сказать разбитый. — Ди? — Миша? — на другом конце слышится шум и шуршание, кажется, что-то упало, — Господи, Миша, где ты?! Тебя все потеряли! Что произошло? — Потом. Мне нужно, чтобы ты забрала меня. Я неподалеку от…– — он вновь спотыкается, и телефон выскальзывает из рук, ударяясь о камень. — Черт подери! Миша хватает его и пытается разблокировать, но безуспешно. В груди нарастает паника, а руки вновь начинают трястись. Диана — его бывшая одноклассница, с которой они вполне неплохо общались и после школы. Она, пожалуй, одна из тех немногих, с кем Миша иногда позволял себе быть собой. Разговаривать о чем-то кроме нынешних трендов и глупых идей. Она понимала его и никогда не требовала чего-то большего, не пыталась его как-то к себе привязать. Диана — неплохая девушка, которой не посчастливилось родиться в этом гнилом мире. И этот отголосок прошлого, жизни до этих недель, током пробегает по венам, пробираясь прямо к сердцу и сковывая его, пронзая иглами и осколками рухнувшей оболочки. У Миши была жизнь за пределами того дома. У Миши есть жизнь. Он только должен добраться до нее, вернуться. Если он найдет трассу, встретит хоть сколько-то сговорчивого водителя, то сможет вернутся туда. И забыть прошедшие дни как один большой кошмар. Кошмар, оставивший метки не только на его коже, но и внутри него — расширивший его пустоту настолько, что, кроме сплошной тьмы, больше ничего и нет теперь. Тьмы и отвращения. Обернувшись, Миша даже и не видит очертания дома. Он уже так далеко убежал? В памяти — сплошная пелена, наполненная собственным ужасом, паникой и отчаянием. Но это придает пусть и слабой, но уверенности. Уверенности в том, что он сбежит. Хотя бы от этого человека — от собственных мыслей и воспоминаний он даже и не надеется скрыться. Но впереди тоже нет каких-либо ориентиров. Проселочная дорога пролегает прямо через лес и, кажется, Миша уже свернул на нескольких поворотах. Выбрал ли он правильный путь? Куда он идет сейчас? К чему он идет сейчас? Не важно. Это не важно. Лишь бы идти. Лишь бы пытаться опередить собственное сознание, тянущееся за ним черными лапами. Лишь бы… Дорога не кончается даже тогда, когда ноги практически невыносимо ноют, а во всем теле противно тянет усталость. Миша насильно заставляет себя идти, понимая, что если он сядет или же просто остановится, то вряд ли уже сможет продолжить. Но глаза закрываются, а шагать становится все труднее. Паническая пелена уступает место туманной усталости, вуалью окутывающей его тело. Движется Миша уже чисто по инерции, толком не глядя, куда идет и что вокруг происходит. Туман утягивает его в свои объятья, обещая не покой, но хотя бы бездумие: ни мыслей, ни чувств, ни ощущений — сплошное ничего. И это куда лучше, чем-то, что есть у него сейчас — разрывающие цепкие лапы и зияющая пустота внутри. И различает шум мотора он слишком поздно. Поворачивается, тут же ощущая резкую, острую боль в области затылка. Падает, успевая заметить лишь острый взгляд голубых глаз.• • •
Первое, что чувствует Миша — это боль. Она гадюкой ползет от запястий до стоп, натягивая и без того поврежденные мышцы до предела. Мише неудобно. Он сидит на холодном полу, пытается подтянуть к себе руки, но не выходит, их что-то сильно стягивает. Открыв глаза, он вновь обнаруживает себя в подвале. Прямо перед ним — уже знакомый фонарь. В глазах плывет и мелькают черные пятна, в голове возникает шипящий шум. Но он все же поднимает голову и видит, что запястья подвязаны к столбу сверху. Руки затекли и болят даже сильнее, чем измотанные ноги. С губ срывается болезненный стон, но Миша затихает, наконец осознавая, где он и как он сюда попал. Чужой силуэт обнаруживается там же, где и в первый раз — на лестнице. Слабый желтоватый свет до него почти не достает, так что весьма сложно понять, есть ли во тьме кто-то, но Миша точно знает — есть. Он чувствует чужой, хоть и до дрожи знакомый взгляд, от которого по спине вновь проходит волна мурашек, а внутри клубится страх. Его догнали. Догнали и вернули в этот дом, в этот подвал, даже в еще более худшее положение, чем у него было. И что теперь? Что ему делать? Что с ним теперь будут делать? Словно отвечая, силуэт поднимается со своего места и медленно, растягивая момент, приближается. Кажется, что в Рэнделле ничего не изменилось: та же черная одежда, то же напускное спокойствие и равнодушие, та же тень, залегшая где-то под рукавами. Но на самом деле изменилось все. И это все заключается в глазах. Если до этого они всегда выражали спокойствие, заинтересованность и, может, даже любопытство — о том, что Миша видел в этих глазах прошлой ночью, он вспоминать не хочет, потому что все это было лишь обманом, таким искусным, что он на самом деле купился, — то сейчас они были пустыми и острыми. Пригвождающими к земле, точно сканирующими насквозь. Именно такими, какими они должны быть у беспристрастного убийцы-психопата, коим и является Рэнделл. Жаль, что от этого знания легче не становится. Миша молчит, когда Рэнделл опускается, садясь прямо перед ним, лишь подтягивает к себе ноги, слыша уже почти забытый лязг цепи и ощущая босыми ногами холод бетона. — Почему? — спрашивает он, а Миша молчит, сглатывая тугой ком в горле и чувствуя першение. Взгляд голубых глаз становится острее, и Мише кажется, что его режут изнутри. — Почему ты это сделал? Рэнделл поворачивает голову набок, совершенно не меняясь в лице. Смотрит долго, так долго, что Миша не выдерживает и отводит взгляд куда-то в сторону — куда угодно, лишь бы не туда, не на них, не на него, не в ледяную стену, он уже понял, что за ней ничего нет, понял, как сильно ошибался, предполагая, что, может, Рэнделл жив, он понял все это, он не хочет вновь смотреть туда, где разбились его надежды. Но его почти больно хватают цепкие пальцы, сжимая челюсть, и поворачивают к себе, заставляя смотреть. Заставляя вновь нарываться на режущий лед. — Тебе было здесь плохо? — и Мише хочется усмехнуться, но лишь новый ком застревает в горле, чужие длинные пальцы очерчивают его скулу, отстраняясь после. — Ты ведь не хочешь наружу. Не хочешь в тот, другой мир. Ты не хочешь возвращаться. Кому ты нужен там? Кому? И кто нужен тебе? Разве там есть кто-то, к кому ты хочешь вернуться? Миша чувствует, как к тяжести и тянущей боли прибавляется пульсирующий страх. Он разрастается где-то в груди, ползет по позвоночнику, вызывая дрожь, которую не удается сдержать. Чужой спокойный, чуть хриплый голос наполняет его, просачиваясь под кожу сквозь поры. И Миша хочет избавиться от этого, стряхнуть, как пыль, но не может. Не может, потому что этот голос давно уже внутри. Проник в мысли, в сознание, прочно обосновываясь там. И от этого страшно. От этого жутко. Потому что, даже если бы он и смог сбежать сегодня из этого дома, он никогда не смог бы сбежать из собственного сознания. И хуже всего то, что Рэнделл прав. Потому что это значит, что он на самом деле видит Мишу, что он достает из самых глубин все самое тайное и темное. Только это ничего для него не значит. Он знает Мишу, но с легкостью может его уничтожить. Он уже его уничтожил. — Неужели ты не видишь, как нужен мне? Мише кажется, что он видит в чужих глазах что-то другое, что-то кроме рассекающего все его существо лезвия, но это видение рассеивается с новой дрожью. Приходится со всей силы сжать челюсти и почти не слушающиеся кулаки, лишь бы не выдавать своего состояния. Не показывать своей слабости. Миша знает — он умрет, теперь уж точно. У него нет и малейшей надежды на то, что он сможет выбраться. У него нет и малейшего желания, чтобы хоть как-то бороться. Это бессмысленно. Это бесполезно. И он не собирается хоть сколько-то радовать этого психопата, разговаривая с ним, сам выкладывая то, что клубится где-то внутри. Но когда Рэнделл протягивает руку и касается шрамов, оголенных из-за опустившихся рукавов, он не может сдержать тихого выдоха. Он хмурится и сжимает губы в тонкую линию, глядя в чужие глаза: пожалуйста, уничтожь уже меня до конца, зачем, зачем ты со мной играешь, я и так уже сломлен, меня и так уже нет, ты добился того, чего хотел, оставь меня, убей меня. Но Рэнделл смотрит на его руки и медленно, плавно ведет кончиками пальцев по шрамам, от чего внизу живота что-то стягивает. Чужая ладонь ведет от локтевого сгиба до запястья, а затем — касается почти нечувствительной внутренней стороны ладони, мягко проводит по его пальцам, разгибая их. Он делает это медленно. И, если бы Миша не знал, что все это — обман, то вновь бы повелся, вновь бы поверил в чувственность этого момента, поддался на эти касания. Но он лишь чувствует обиду и отвращение. Ему обидно, что он так легко поверил в придуманную психопатом игру. Обидно, что позволил себе раскрыться, предстать перед кем-то настоящим. И ему отвратительна эта псевдоискренность. Ему отвратителен он сам. — Как я нужен тебе? — Рэнделл придвигается ближе, и они касаются коленями. Миша хочет отодвинуться, но дальше — некуда. Рэнделл вновь касается его щеки, ведя пальцами какие-то неведомые узоры, и Миша готов отдать что угодно, лишь бы быть не здесь. Не в этом месте в этот момент, не рядом с этим человеком, не чувствуя его ладонь на своей коже. Потому что он понимает — да, видит. Видит, как ему нужен Рэнделл. Тот образ, та иллюзия, тот обман, что состроил этот юноша. Он нужен ему до мурашек на спине, до тяжести в мышцах, до боли внизу живота. Нужен так, как не нужен был никто другой. И Миша не знает, что с этим делать. Он просто хочет исчезнуть. Хочет, чтобы эта пытка прекратилась. Хочет, чтобы его существование уже прекратилось. — Убей уже меня, — не сдерживается Миша и произносит тихо, сдавленно, сипло, поворачивая слишком тяжелую голову, лишь бы не чувствовать чужого тепла. — Ты ведь этого хочешь. — С чего ты взял? — Рэнделл опускает ладонь и вновь лишь смотрит. — Ты же психопат, они порой убивают людей, — усмешка выходит корявой, а в глазах плещется океан: огромный, глубокий, темный. — Лживые, эгоистичные, бессердечные, не способные к раскаянию и сопереживанию. Зачем ты вообще устраиваешь этот цирк? Тебе настолько скучно? Настолько наплевать на жизни людей, что ты их так легко рушишь? Даешь надежду на лучшее, заведомо зная, что «лучшего» попросту не существует. Нет ничего, кроме пустоты и гнили. Во мне нет ничего, кроме пустоты и гнили. Ты знаешь это. Знаешь, что я такой же пропащий, как и все вокруг. Так зачем весь этот фарс? Все фразы, и взгляды, и прикосновения. Зачем это все? Миша сбивается, чувствуя, как дрожат губы, а внутри все клокочет. Клокочет от обиды. От того, что даже сейчас, когда он все выговорил, его не услышат. Просто потому что не хотят. Просто потому что не могут. Но Рэнделл смотрит на него несколько секунд пронзающим взглядом, после чего достает что-то небольшое из кармана. Слышится щелчок — и Миша понимает, что это складной нож. Страх сковывает горло и дрожью скатывается по позвоночнику. Этого он и ждал? На это он и надеялся? Так почему в груди опять нарастает паника, а в горле стучит стаккато? Холод железа касается Мишиного запястья, и он чуть дергается, тщетно пытаясь их освободить от оков, но глаза накрывает чужая ладонь, лишая возможности увидеть хоть что-то. — Посмотрим, какой ты внутри, — раздается прямо у уха, а сразу за этим чувствуется жгучая и резкая боль в левой руке, через пару секунд точно такая же — в правой. Миша чувствует, как кровь стекает с порезов и кусает губу, жмурясь, не желая этого видеть, не желая видеть ничего вокруг. Но ладонь и так плотно закрывает его глаза, согревая. И, будто ища спасения от жжения в руках, он концентрируется на исходящем тепле. Клокотание в горле уже громом раздается в висках, так сильно и громко, что он не слышит ничего вокруг. Он лишь чувствует температуру чужого тела и позволяет себе потеряться в этом. Потому что не хочет исчезать в боли, не хочет ощущать уже привычное отвращение. Хочет поверить в чужой обман, хотя бы сейчас, когда уже ничего не важно. Знакомый черный туман вновь окутывает его, утягивая прочь от тела, от ощущения рук, ног, собственной боли — всего. Он забирает и мысли, даруя пустоту, которую Миша ненавидит, но которая оказывается куда лучше собственных терзаний. Он забирает все. И Миша вновь растворяется.• • •
То, что Миша просыпает вновь — его почти удивляет. Но больше непонимания вызывает то, что он вновь лежит на кровати в комнате с кучей гирлянд. Огоньки вновь мягко мерцают, окутывая помещение согревающим теплом, а в теле расплывается тягучая слабость. Поднять руку оказывается труднее, чем должно быть, но у Миши выходит. Он смотрит на окрашенную лампочками апельсиновым кожу и хмурится, пытаясь понять, что не так. Назойливое чувство того, что он не должен быть здесь, а тем более проснуться, маячит в сознании, но не может рассеять туман. Что не так? А затем рукав чистой белой кофты спадает и под ним становится видно бинт. И воспоминания волной накрывают, затекая в нос и горло, заставляя пытаться вдохнуть больше воздуха, но все равно задыхаться. Он вспоминает записку, вспоминает побег, вспоминает собственные связанные руки, обжигающую боль и тепло на глазах. Вспоминает чужой голос, чужой взгляд. Он выжил? Почему? И почему он вновь в этой комнате? Миша пытается подняться, но перед глазами взрываются цветные фейерверки, обращаясь черными дырами, а голова начинает гудеть, так что он решает хотя бы принять полу сидячее положение, опираясь спиной на подушку. Еще одна странность — он почти не чувствует боли, лишь усталость и тяжесть, словно его кровь загустела и теперь перемещалась по телу медленно, неохотно. Обида вновь скребется где-то внутри, наполняя рот желчью — его лишили даже смерти. Того, чтобы он наконец упал во тьму и растворился в ней, перерывая и без того абсолютно бесполезное существование. Рэнделл так хотел показать ему, что Миша в его власти? Что Миша даже не умрет, пока Рэнделл сам того не захочет? Что он — игрушка, не более? Безвольная, полезная лишь тогда, когда от нее что-то нужно. Это и хотел донести до него Рэнделл? Что ж, он понял. У него нет иного выбора. А ведь еще вчера, почти сутки назад, он был счастлив. Лежал в объятиях того, кому был нужен, и кто был нужен ему. И он на самом деле верил в это. Верил чужим глазам, рукам, словам. Верил чужому сердцебиению и сбившемуся дыханию. Верил в весь этот обман, выстроенный лишь для того, чтобы позабавить, чтобы хоть как-то развлечь похитителя. Вчера ли? Сколько он был без сознания? И сколько времени сейчас? Миша устало поворачивает голову, щурясь, так как даже это простое действие вызывает головокружение, и смотрит на тумбочку. Часы показывают семь чего-то. Вечера или утра — он не знает. Хотя, в коридоре, вроде как, темно. Либо там зашторены окна и выключен свет, либо сейчас на самом деле вечер. Собственно, не то, чтобы это что-то меняло. Он закрывает глаза, даже сквозь веки видя мягкий свет гирлянд, и просто лежит, не зная, да и не желая себя чем-то занимать. Кажется, впервые за все время пребывания в этом доме, Миша чувствует себя настолько беспомощным, не принадлежащим себе. Он — никто, даже не так, он — ничто. Просто средство для удовлетворения чужих потребностей. И он на самом деле умер. Жаль только, что оболочке еще придется существовать.